Участие русских дипломатов в церковно-политической жизни восточных патриархатов в середине XIX века

История русского присутствия на Ближнем Востоке привлекает в последние годы все большее внимание специалистов: издаются сборники и подборки документов[1], публикуются статьи и монографии[2]. Не всегда при этом исследователи осознают, что система дипломатических контактов и отношений в регионе, в силу исторических причин, формировалась и развивалась преимущественно, если не исключительно, по церковным каналам. Тем не менее, область межцерковных связей России с Патриархатами Востока, как правило, ускользает из внимания исследователей внешней политики Российской империи, оставаясь вотчиной конфессиональных историков. Между тем, наложение историко-дипломатической проблематики на церковно-политическую специфику стран, объединяемых понятием Православного Востока, открывает практически новый пласт неисследованной исторической реальности[3].

В настоящей статье сделана попытка на основе неизвестных архивных источников проанализировать механизм работы русских дипломатов на собственно церковном поле в ключевые моменты смены предстоятелей двух Восточных Церквей: Иерусалимской (1845) и Антиохийской (1850). Благодаря регулярной и обстоятельной переписке генерального консула в Бейруте К. М. Базили с российским посланником в Константинополе В. П. Титовым мы имеем возможность проследить в первом приближении всю процедуру избрания Патриархов на Иерусалимскую и Антиохийскую кафедры и оценить степень реального участия в ней российских дипломатов. Основным источником были для нас материалы Архива внешней политики Российской империи (АВП РИ, ф. 180. Посольство в Константинополе, оп. 517/1, д. 738, 743) и личного фонда А. Н. Муравьева (ОР РГБ, ф. 188).

Восточные Патриархаты в середине XIX в. В середине XIX столетия во всех Восточных Патриархатах почти одновременно происходила смена предстоятелей. В декабре 1844 г. умер Патриарх Иерусалимский Афанасий V (1827 — 1844), в 1845 г.— Патриарх Александрийский Иерофей I (1825 — 1845), 24 июня 1850 г.— Патриарх Антиохийский Мефодий (1823 — 1850). Сходила в могилу целая историческая эпоха. Все названные деятели начинали свое патриаршее служение в условиях острого кризиса, связанного с греческим восстанием 1821 г., а уходили в преддверии Крымской войны, оставив преемникам решать не менее сложные проблемы.

С. 5

Главной их заслугой необходимо признать налаженные ценой многих усилий прямые и постоянные контакты с Русской Православной Церковью, до крайности затрудненные прежде непрестанными войнами и политическим противостоянием Османской империи с Россией. В Москве были созданы подворья Иерусалимского (1818), Антиохийского (1848) и Александрийского (1855) Патриархатов. В Иерусалиме указом императора Николая I 11 февраля 1847 г. была учреждена Русская Духовная Миссия. Материальная помощь и дипломатическая поддержка русского правительства позволили ближневосточному духовенству успешно бороться с наступлением активизировавшихся в этот период западных конфессий и угрозой унии, осуществлять строительство духовных школ и храмов, снабжать их церковной утварью, богослужебными книгами и облачениями.

При этом необходимо помнить, что межцерковные контакты в синодальный период истории Русской Церкви осуществлялись не непосредственно церковными инстанциями, а исключительно через посредство Министерства иностранных дел. Грамоты Восточных Патриархов передавались в Святейший Синод через российскую дипломатическую миссию в Константинополе и Азиатский департамент МИД в Петербурге. Для механизма принятия решений в петербургских инстанциях большое значение имели донесения российских консульств в Бейруте и Каире, вице-консульств и консульских агентов в Яффе, Хайфе, Дамаске, Алеппо и других городах. Дипломатам на местах приходилось активно участвовать в разрешении внутренних проблем Поместных Церквей — будь то конфликты с местной мусульманской властью или другими христианскими конфессиями.

В условиях временной стабилизации русско-турецких отношений после заключения Адрианопольского (1829) и Ункияр-Искелесского (1833) договоров регулярные контакты восточного высшего духовенства с российской дипломатической миссией стали нормой. При назначении в Бейрут консула К. М. Базили (1839) церковные задачи уже были прописаны в качестве основных. В новой инструкции, полученной им от российского посланника в Константинополе А. П. Бутенева, на первый план выдвигался вопрос «об интересах религии и Восточной Церкви, который не перестает интересовать Императорский Двор». В обязанности консула входило: «немедленно сообщать в Константинопольскую миссию о нарушениях привилегий православных и Православной Церкви в святых местах Палестины, как и Сирии в целом; доносить генеральному консулу (в Египте графу Александру. - Авт.) Медему и послу в Стамбуле обо всем, что касалось проведения в жизнь различных фирманов, издаваемых Портой в результате официальных представлений (российской. - Авт.) императорской миссии в пользу православных и их духовенства, а также о спорах, возникавших между различными христианскими церквами в Сирии (под Сирией подразумевалась тогда территория как собственно Сирии, так и Ливана, Палестины и Иордании. - Авт.)»[4].

Речь шла не только об обязанности русских дипломатов поддерживать перед официальными властями законные требования православного населения, но при необходимости и об их прямом, разностороннем и гибком вмешательстве в жизнь православных общин. В первом же своем письме с Востока К. М. Базили говорит о «деятельном заступничестве посланника (А. П. Бутенева.— Авт.), который принимает сам лично (а это много значит на Востоке, как и везде) самое большое участие в делах Церкви»[5]. Такой же порядок вещей сохранился при посланнике в Константинополе В. П. Титове (1843 — 1853), а после Крымской войны оставался нормой и в последующие десятилетия.

При этом возрастало значение личностного, субъективного фактора в международных отношениях. От посла и консула, их личных убеждений, воспитания, такта, образованности, религиозности зависело многое. Специфика русского дипломатического представительства на Востоке — в условиях жесткой экономии на окладах и жизненном обеспечении консулов и консульских чиновников — состояла в том, что слишком часто роль консулов и консульских агентов выполняли принимаемые на русскую службу лица иностранного происхождения и иной конфессиональной принадлежности. Естественно возрастала мера нравственной и профессиональной ответственности цен-

С. 6

трального аппарата за выбор кандидатур на вакантные дипломатические должности. Иногда этот выбор оказывался удачным, иногда возбуждал прямое недовольство как среди российского персонала, так и со стороны высшего восточного духовенства[6].

С другой стороны, не менее важными оказывались личные характеристики этого высшего духовенства. И, опять-таки, не только и не столько с точки зрения соответствия иерархического лица непосредственным видам и задачам российской политики, сколько в плане объективных задач сохранения и укрепления на Востоке позиций Православия.

Общий характер русско-ближневосточных церковных отношений. В условиях напряженного противостояния двух империй — Российской и Османской — в течение XVIII — начале XX вв. интересы России в общеполитическом смысле состояли в ослаблении турецкой центральной власти. В силу сращенности религиозных и светских факторов в политике и культуре того времени усиление административно-политического централизма Стамбула было — для православного населения — прямо пропорционально усилению церковного централизма Константинополя. Вселенская Патриархия на всех этапах греко-турецкого симбиоза была органическим союзником султанской власти. Тому были свои естественные причины, достаточно четко выявленные историками.

Константинопольский Патриарх, писал известный русский византинист И. И. Соколов, «приобрел в турецкую эпоху такую власть, какой в византийские времена он не имел», поскольку стал для турок «не только духовным, но и гражданским начальником христиан Вселенского Патриархата, их владыкою и этнархом»[7]. В результате Константинопольский Патриархат «по внутреннему своему устройству представлял как бы отдельное православное государство в мусульманском государстве, а в лице Вселенского Патриарха со Священным при нем Синодом имел свою высшую административно-судебную власть, пользовавшуюся правами независимости»[8]. Более того, находясь в постоянном непосредственном общении с турецким султаном и министрами Высокой Порты, первоиерарх Константинопольской Церкви имел решающее преимущество перед остальными Восточными Патриархами — Александрийским, Антиохийским и Иерусалимским, что давало ему возможность почти беспрепятственно вмешиваться в дела формально «автокефальных» соседних Церквей.

Известный исследователь османского Востока В. И. Шеремет описывает сложившуюся ситуацию в следующих словах: «Османские власти объединили Иерусалимский, Антиохийский и собственно Константинопольский Патриархаты в единый, который находился под властью Константинопольского Патриарха, приравненного Высокой Портой в иерархии османских чинов трехбунчужному паше. …Константинопольский Патриархат в глазах Порты был действенным и управляемым противовесом как антиосмански настроенным учреждениям православия на Балканах, так и простамбульским, но погрязшим в распрях Патриархатам Арабского Востока»[9].

Приведенная цитата в ряде моментов содержит определенные натяжки. Нам кажется, автор преувеличивает степень сознательного конструирования османскими властями новой ситуации на Греческом Востоке. Политический умысел скорее можно было бы видеть в том, что Патриархаты как раз не были объединены, и древний канонический декор соблюдался достаточно последовательно. А «объединили» Патриархаты не турки, а фанариотские греки, постепенно превратив их в своего рода систему «сообщающихся сосудов». Конечно, говорить о самостоятельности «автокефальных» иерархий в этих условиях не приходится, даже если ограничиваться теми примерами, которые дает нам исследуемая в данной статье «смена караула» середины XIX в. Если же несколько раздвинуть хронологические рамки, то можно привести довольно пространный список иерархов-греков (а также немногочисленных иерархов-грекофилов из негреков), которые неоднократно были перемещаемы из одного Патриархата в другой по воле Константинопольского Престола. Например, Патриарх Александрийский Иерофей I, бывший митрополит Никейский; кандидат в Иерусалимские Патриархи (1845) Иерофей Фаворский, ставший Патриархом Антиохийским (1850); бывший Константинопольский Патриарх (1863 — 1866) Софроний II, «назначенный» в 1870 г. Патри-

С. 7

архом Александрийским; неудачный кандидат в Иерусалимские Патриархи (1872) Фотий (Пероглу), достигший, наконец, желанного первосвятительства в соседней Александрии (1899); Патриарх Антиохийский (1885) Герасим, сделанный в 1891 г. Патриархом Иерусалимским, и сменивший его на Антиохийском престоле Спиридон (1891 — 1897), бывший митрополит Фаворский. Особенно показателен случай Мелетия (Метаксакиса). Высланный в 1906 г. в сане архимандрита Святого Гроба из Иерусалима, в 1916 г. он непонятным образом был избран главой Элладской Церкви, в 1921 г. стал Патриархом Константинопольским, а в 1923 г.— Александрийским (оставив везде о себе самое нелестное впечатление).

Что касается Порты, ее позиция не всегда носила симметричный характер. Шеремет прав, подчеркивая, «что в основе отношения османского центра власти к Константинопольскому (Вселенскому) Патриархату лежали сугубо политические потребности в механизмах управления»[10]. Государство (в принципе любое) в противостоянии с Церковью гибко использует оба фактора: с одной стороны, сильный церковный центр полезен для подавления политических и духовных оппозиций на окраинах, с другой стороны, поддержка государством церковных и этнокультурных сепаратизмов способствует ослаблению церковного влияния в обществе и в государстве в целом. Поэтому турки в ряде случаев охотно «соглашались» с политическими советами и оценками русской дипломатии касательно церковной политики на православной периферии (в Иерусалиме или Дамаске).

Православная парадигма отношений Церкви и государства неизменно, с византийских времен, определяется моделью «Церковь в государстве», даже в вырожденном случае Церкви в неправославном государстве (исламской Турции, атеистической Советской России)[11]. Именно такой характер носила система отношений Православной Церкви к Турецкой империи. Соответственно, политика православной России, противостоящей Османской Турции и конкурирующей с Вселенским Патриархатом в поствизантийском пространстве, могла выстраиваться двумя взаимоисключающими способами.

1. «Грекофильская» позиция. Поддерживать Турцию как «удерживающего» (κατεχων)[12] в политическом отношении. Это соответствовало принципам легитимизма Александра I и Священного Союза, продолжателем которых старался быть в продолжение всего своего царствования и Николай I. Именно поэтому Александр не поддержал греческого восстания, а Николай использовал нашу дипломатию почти исключительно для сдерживания национально-освободительных (в том числе, религиозно-окрашенных) движений на Балканах и Ближнем Востоке.

В церковно-политическом плане этому соответствует поддержка централистских устремлений Вселенского Патриархата, как гаранта стабильности и традиционализма церковной жизни и мысли на всем Православном Востоке. Константинопольский Патриарх поддерживает султана и молится за него, султан поддерживает Константинопольского Патриарха, а русский император — того и другого. И наоборот, ослабление церковного централизма (как например, в случае Болгарской схизмы 1872 г.) способствует ослаблению и административного стамбульского централизма (объективно, ослаблению и падению турецкого ига в православных балканских странах).

2. «Антигреческая» (в греческих источниках «панславистская») позиция. Отказаться от псевдо-легитимизма и от внутренне противоречивой политики поддержки султанской власти. Отказаться и от покровительства централизаторским грецизирующим устремлениям Константинопольской Патриархии. Русская Церковь, сама прошедшая долгий и трудный путь к достижению автокефалии, как из общехристианских канонических соображений («епископам всякого народа надлежит знать первого среди них»), так и из национально-политических соображений не могла не поддерживать нарастающего стремления к самобытности и автокефальности Церквей Болгарии, Сербии, как и самобытности и обособленности от греков древних автокефальных Патриархатов Востока. При этом, естественно, приходилось идти на объективное ущемление

С. 8

интересов Вселенского Патриархата, вплоть до угрозы ослабления собственно православного влияния в Константинополе, Иерусалиме, Дамаске.

В русском политическом и религиозно-философском сознании присутствовали обе тенденции. Большинство политиков и богословов разделяли стремления к возвышению реального влияния Русской Церкви и Российской православной империи на Востоке. Но были и такие мыслители и дипломаты, которые видели в политической поддержке антистамбульских сепаратизмов (как на Балканах, в случае болгарского кризиса, так и в «арабских» Патриархатах) опасный прецедент общелиберального размывания государственного и церковного традиционализма (Леонтьев, Дурново и др.). Иными словами, укрепление русского имперского влияния парадоксальным образом способствовало разрушению местной консервативной основы.

В практической работе российского МИД ни та, ни другая тенденция в чистом виде не проявлялись. Как правило, мы имеем дело с «размытыми» состояниями, то есть совмещением первого и второго вариантов применительно к реальным обстоятельствам.

Таким образом, позиция русского посольства в Константинополе в середине XIX столетия в отношении дел собственно церковных определялась двумя моментами: 1. Поддержкой позиций православия в целом как плацдарма и орудия проникновения и влияния в регионе и 2. Стремлением не допустить усиления значения и конкретного влияния Вселенского Престола на Православном Востоке (Константинопольские Патриархи объективно почти всегда относились к России и Русской Церкви настороженно, а временами и враждебно, тогда как Иерусалимский и Антиохийский, даже если не были искренними друзьями, смотрели на Россию как на возможный гарант собственной независимости).

Практически все это время русская дипломатия (в том числе церковная) строилась на использовании внутренних межцерковных противоречий Православного Востока, на попытках выстраивания определенной системы противовесов, которая могла создаваться различными методами: неизменной поддержкой канонических и обычных (т. е. диктуемых обычаем) прав Поместных Церквей и местного духовенства; внутри Патриархатов ставка делалась на те или иные архиерейские группы и кланы в составе Поместных Синодов и иерархий.

Например, в Антиохии, где существовали епископы-арабы, пытались опереться на них (и на тех греков, которые не возражали против усиления арабского клира и епископата). В Иерусалиме, в условиях полного засилья греческой иерархии, подчинившей себе арабское православное большинство Патриархата, преимущественное внимание приходилось уделять анализу и учету разделений и несогласий внутри греческого Святогробского братства. Наиболее яркий случай — поддержка низложенного Кирилла II против Синода и нового патриарха Прокопия (1872), или «проведение» в Патриархи «своего» (для русской дипломатии) Никодима (1883). Как различимая тенденция, подобный подход существовал уже в эпоху Титова, Сенявина, Базили, хотя в полной мере как метод дипломатического присутствия он проявил себя в последующие десятилетия.

По существу сложную амальгаму кланов и интересов греческого Иерусалима первым прочувствовал изнутри и описал архимандрит Порфирий (Успенский), чего ему до сих пор не могут простить греческие полемисты. Но он был историком и мыслителем, а не дипломатом. Базили, соприкоснувшийся с иерусалимскими реалиями в те же годы, чуть раньше Порфирия, тоже не мог не видеть и не понимать порочности и взрывоопасности религиозно-этнической ситуации в Патриархате. Но он был дипломатом, а потому и в действиях, и в донесениях старался сгладить острые углы и отретушировать общую неприглядную картину.

Этой констатацией, наверное, можно было бы и ограничиться. Но все ли объясняется только этим? Не оказывают ли, при более тонком подходе, личностные и менталитетные составляющие более серьезного влияния на мотивы принятия решений и оттенки дипломатического поведения?

Разумеется, Базили, как и другие представители русской дипломатии на Востоке, честно и последовательно выполнял инструкции МИД и российского посольства в

С. 9

Константинополе, отстаивал, в меру своих должностных обязанностей и полномочий, русские государственные и церковные интересы в регионе. Но, может быть, греческое происхождение (и неизбежное филэллинство) объясняют некоторую двойственность его действий и оценок: делая все как бы «правильно», «по петербургской инструкции», он — вольно или невольно — привносил в конкретные ситуации момент личных симпатий и антипатий. Подобно тому, как русский министр иностранных дел Нессельроде оставался немцем-лютеранином, Базили оставался греком, из константинопольских купцов, защищавшим по должности интересы России и православия, но не забывавшим и о собственном состоянии[13]. Например, неизменно поддерживая каноническую самостоятельность Иерусалимской Патриархии, он в то же время настаивал на усилении константинопольского влияния в соседней Антиохийской Церкви. На самом деле противоречия здесь нет. В Иерусалиме все полностью контролировалось греческим Святогробским братством, к тому же, Иерусалимская Патриархия была не в пример богаче и состоятельнее. В Антиохийском Патриархате существовала возможность усиления арабского элемента в составе иерархии и духовенства, что и привело через 40 — 50 лет к «арабской» революции в Патриархии.

Если вернуться к «инструкции», генконсул Базили, на месте ознакомившись с состоянием не только Иерусалимского Патриархата, но и Антиохийского, войдя в доверительные отношения с иерусалимским и антиохийским епископатом, и в первую очередь с Патриархом Антиохийским Мефодием, активно способствовал сближению Антиохийской Церкви с Российской. Понимая сложность церковной ситуации на Востоке (разрыв греческого духовенства и арабской паствы в Иерусалимской Церкви при отсутствии Патриарха Афанасия, проживавшего постоянно в Константинополе, угроза со стороны унии и инославных конфессий в Антиохийской Церкви, пользующихся ее бедственным состоянием и невежественностью клира и паствы), Базили искал способы помочь местному духовенству. При непосредственном участии митрополита Московского Филарета (Дроздова), А. Н. Муравьева, А. С. Норова и других церковных и государственных деятелей он сумел добиться выделения средств от русского правительства на образовательную программу в Сирии и Палестине. Во время его пребывания в Бейруте в Россию за сбором пожертвований был послан первый антиохийский иерарх, митрополит Гор Ливанских Неофит, основавший в Москве в 1848 г. Антиохийское подворье.

Важнейшим фактором нормального функционирования Поместных Церквей русские дипломаты считали наличие достойного епископата, способного при этом правильно понимать интересы православия и Православной Империи. Поэтому, когда встал вопрос о выборе нового предстоятеля — сначала в Иерусалимской Церкви, а затем, спустя пять лет, и в Антиохийской — они приняли самое непосредственное участие в проведении «своего» кандидата и в закулисной борьбе против иных кандидатур.

Современные историки часто судят о церковных проблемах по более знакомым и понятным им условиям Русской Церкви, когда иерархи высочайшей волей назначались сверху. Избрание Патриархов на Востоке проходило в более сложной и драматичной обстановке, при наличии реальных противоборствующих течений и влияний. И результаты — как в 1845 г., так и в 1850 г.— могли оказаться неожиданными даже для самих избранников.

Избрание Патриарха Кирилла II на Иерусалимскую кафедру (1845). В октябре 1838 г. Патриарх Иерусалимский Афанасий, приближаясь, говоря церковным языком, к своему земному пределу, во избежание более чем вероятных вмешательств и притязаний со стороны Константинопольской кафедры назначил своим преемником, с согласия Иерусалимского Синода и Святогробского братства, архиепископа Фаворского Иерофея[14]. Все последующие годы Иерофей, отозванный из России, где он находился в течение шести лет (1833 — 1838) как представитель Иерусалимского патриархата, проходил свое служение в Константинополе в качестве нареченного преемника Патриарха и его ближайшего помощника. При убывающих силах Патриарха Афанасия факти-

С. 10

ческое административное управление и контроль за финансами Иерусалимской Церкви находились в ведении архиепископа Фаворского.

Почему выбор Патриарха Иерусалимского пал именно на Иерофея? О его личности мало что известно. Мы не знаем даже, в каком возрасте Иерофей получил в 1833 г. свое назначение в Москву, хотя в одном из писем к А. Н. Муравьеву он пишет: «Мы еще молоды и теперь должны работать для нашей старости и пользы наших душ»[15]. Из простых канонических соображений следует, что он не мог стать архиепископом ранее 30-летнего возраста, а значит, родился в самом начале XIX в. Как обычно бывало с иерусалимскими греческими «карьерными» иерархами, он смолоду появился в Палестине, «учился в Иерусалиме, здесь был пострижен в монашество и долгое время служил»[16], став членом Святогробского братства[17]. То, что Иерофей (по свидетельству А. Н. Муравьева) ко времени приезда в Россию знал русский язык, свидетельствует, что он заранее готовился к предстоявшей ему миссии.

Уже в этот, ранний период своей деятельности Иерофей предстает перед нами по переписке с А. Н. Муравьевым и другим материалам как перспективный молодой иерарх, предприимчивый и расчетливый, умеющий входить в доверие и пользоваться расположением влиятельных лиц, не слишком принципиальный и вполне лицемерный. Указанные черты в еще большей степени проявили себя в дальнейшем. Суммы пожертвований, собранных Иерофеем, превзошли все ожидания. В течение шести лет, проведенных им в России, к Патриарху Иерусалимскому в Константинополь было доставлено 700 тыс. руб.[18] Не исключено, что именно успешность московской миссии стала одним из факторов в решении Афанасия V о назначении архиепископа Иерофея своим преемником.

Но в Константинопольском Синоде в ожидании кончины Афанасия тоже начали примериваться к избранию своего кандидата на иерусалимский престол. Основным движущим мотивом были доходы Святогробского братства, обладающего правами на главные христианские святыни Палестины. Константинополь неоднократно пытался подчинить их своему контролю и для осуществления этих планов всякий раз старался использовать кризисное состояние Иерусалимской Церкви. Так было в 1836 г., когда греко-армянский конфликт из-за святых мест побудил Вселенского Патриарха Константия II[19] затеять интригу перед турецким правительством. Тогда, благодаря вмешательству российского посланника в Константинополе А. П. Бутенева, эти замыслы удалось пресечь. Теперь в Константинополе вновь ожили прежние надежды. Чтобы добиться отстранения канонического преемника Патриарха Афанасия — архиепископа Фаворского Иерофея, фанариоты старались воздействовать на наиболее чувствительные точки Оттоманской Порты, и главным козырем против избрания Иерофея стала его весьма проблематичная «приверженность России».

Донесения Базили российскому посланнику в Константинополе В. П. Титову свидетельствуют о том, что каждый шаг русских дипломатов был сопряжен с серьезными трудностями: нужно было, не давая повода к открытому недовольству турецкого правительства, не потерять доверенности греческого духовенства. Неоднократно в своих донесениях генконсул писал, что вынужден «ограничиться наблюдением за ходом дела, соблюдая строжайшую осторожность в речах и действиях», чтобы «избегнуть всякого подозрения даже со стороны (греческого. - Авт.) духовенства в лицеприятии»[20].

Тревога в Иерусалиме по поводу предполагаемых выборов Патриарха возникла еще весной 1844 г., когда в Святогробское братство поступили известия «о расположении умов в Константинополе по делу о преемнике»[21]. За несколько дней до кончины Патриарха Афанасия в Бейруте были получены сведения «об угрожавших затруднениях при выборе преемника», о чем Базили незамедлительно уведомил патриарших наместников в Иерусалиме. Но иерусалимское духовенство, строго придерживаясь завещания Патриарха, считало его достаточной гарантией исполнения воли главы Церкви. «Никакому сомнению, кажется, не подлежит синодальное подтверждение прежнего выбора для отстранения всех возникших в Константинополе происков, равно пагубных

С. 11

для Православной Церкви и противных древним правилам Иерусалимского Престола»[22],— сообщал Базили Титову.

Но Иерофей в турецкой столице раньше и лучше почувствовал сгущающиеся над ним тучи. В известительной грамоте о смерти Блаженнейшего Афанасия, направленной к Базили, он, информируя о константинопольских происках, просил его «о скорейшем доставлении разных грамот в Иерусалимский Синод»[23]. Своими грамотами он ставил в известность иерусалимских наместников, что «Оттоманский министр иностранных дел решительно объявил, от имени султана, Святогробской братии в Константинополе, что выбор его кандидатуры не утверждается — „по той причине, что он известен правительству как преданный России“»[24]. Считая решение Порты окончательным и не подлежащим обсуждению, Иерофей для предотвращения избрания на Иерусалимский Престол кого-либо из членов Константинопольского Синода настоятельно просил иерусалимских собратьев «приступить к избранию другого лица, и акты, скрепленные местными (иерусалимскими) властями, отправить немедленно в Константинополь»[25].

Иерусалимский Синод оказался в сложном положении. Промедление грозило потерей самостоятельности и подчинением Фанару. А для избрания кандидатуры из состава собственного Синода не хватало необходимого единства во мнениях. Сбывались опасения Базили, высказанные им в донесении Титову от 7 января 1845 г.: «С утвердительностью можно сказать, что всякий другой выбор подаст повод к большим неудовольствиям и распрям, а выбор лица из высшего круга Святогробской братии угрожает пагубным смущением и неисчислимыми последствиями»[26].

На экстренном заседании Иерусалимского Синода, состоявшемся 11 — 12 января 1845 г., в качестве нового кандидата на Иерусалимский Престол был выдвинут архиепископ Лиддский Кирилл[27]. Против был лишь один из членов Синода, архиепископ Неапольский (Наблусский), не замедливший в очередной раз бросить тень на российскую дипломатию — подчеркнуть в конфиденциальной беседе с представителями турецкой власти в Иерусалиме, что новый кандидат имеет награду от российского императора — бриллиантовую панагию, и намекнуть, что если «правительство не согласилось утвердить прежнего выбора (т. е. Иерофея.— Авт.) по той причине, что архиепископ Фаворский был предан России, то и второй выбор неправилен»[28].

В результате иерусалимские чиновники отказались выдать Кириллу обещанные было свидетельства, и иерусалимское духовенство вынуждено было ограничиться отправлением Порте лишь синодального акта об избрании Кирилла и ходатайства, в котором говорилось, что «буде невозможно произвести в сан Патриарший преемника избранного по каноническим правам (архиепископа Фаворского), то просит о выдаче Патриаршего берата на имя архиепископа Лиддского»[29].

Между тем, пока в Иерусалиме обсуждался вопрос о выдвижении нового кандидата, изменилась ситуация в Константинополе, и архиепископ Иерофей в надежде, что его статус патриаршего преемника все еще остается в силе, сообщил бейрутскому генконсулу, что «дела приняли оборот более благоприятный и что возникшие происки противу древних прав Иерусалимского престола были устранены»[30]. «Уповая,— по словам Базили,— что выбор его в преемники будет наконец утвержден», Иерофей отправил с одним из находившихся в Константинополе членов Святогробского братства очередной отчет в Иерусалим.

Но надеждам Иерофея не суждено было сбыться. С точки зрения российских дипломатов, настаивая на его избрании, можно было проиграть Иерусалимский престол в целом: в Константинополе, пренебрегая канонами, так же легко могли отказать и законному избранию Иерусалимским Синодом другого кандидата — архиепископа Лиддского Кирилла, а взамен директивно назначить кого-то из Константинопольского Синода. Именно об этом предупреждал Базили Титова: «Известие (Иерофея. - Авт.) внушает некоторое опасение в том, что по поводу второго выбора могут возникнуть новые происки в Константинополе. Противники иерусалимского духовенства могут упрекнуть оное в двойном выборе и обычными средствами внушить правительству мысль отказать в подтверждении и первого, и второго выбора. Вышеприведенное обстоятельство

С. 12

обвинения архиепископа Лиддского, яко преданного России, придает новую силу сим опасениям»[31]. Посланник был того же мнения. «Возникшие при самом начале противу него (Иерофея.— Авт.) происки отнюдь не ослабли; а потому всякое настояние об утверждении его в преемническом сане по всей вероятности послужит к новым интригам и посягательству на права Иерусалимского Синода»[32]. Дальнейшие усилия по продвижению Иерофея были признаны нецелесообразными.

И хотя Иерусалимский Синод, в иллюзорной надежде на «потепление» в Константинополе, сделал еще одну попытку провести «своего» Иерофея[33], было уже поздно. 10 февраля 1845 г. Порте был представлен заключительный акт Иерусалимского Синода «об утверждении архиепископа Кирилла в достоинстве Патриарха Иерусалимского»[34]. Неделю спустя был выдан султанский берат, утверждающий его избрание[35].

Признав неизбежным в сложившихся обстоятельствах избрание Патриарха Кирилла II, российские дипломаты считали необходимым сохранить Иерофея в качестве поверенного в иерусалимских делах в Константинополе. «Нелишне почитаю присовокупить для Вашего руководства,— писал Титов бейрутскому генконсулу,— что когда выбор Иерусалимского Синода утвержден будет Портою, полезно будет внушать новому Патриарху и Синоду, чтобы они для управления делами своими в Константинополе держались архиепископа Фаворского, как человека издавна ведомого (русской дипломатической. - Авт.) миссии своим усердием и опытностию. Для того и нужно будет облечь его надлежащим доверием. Впрочем, дабы придать столичному метоху (т. е. константинопольскому подворью Иерусалимской Патриархии.— Авт.) более веса, на случай могущих и впредь возобновляться притязаний или происков против преимущества Святого Гроба, не худо будет при главном лице иметь здесь постоянно двух архимандритов из числа лиц, наиболее внушающих доверие Палестинскому Синоду»[36].

Таким образом, как следует из документов, российская дипломатия, при внешне пассивной, наблюдательной позиции, не оставляла попыток направлять исподволь ход предвыборного процесса по нужному руслу, руководствуясь формально интересами Иерусалимского престола и преследуя свою цель — сохранить российское влияние в Святой Земле (что было бы крайне затруднено в случае избрания в Патриархи ставленника Константинопольской Церкви). При этом не следует забывать, что за непосредственными действиями русских дипломатов в Константинополе стоят инструкции из МИД от директора Азиатского департамента Л. Г. Сенявина и самого канцлера графа К. В. Нессельроде, имевших в своем распоряжении не только донесения посланника, но и копии донесений К. М. Базили. Иными словами, «битва за Иерусалим» в Константинополе разворачивалась по указаниям из Петербурга в контексте интересов российской политики на Ближнем Востоке.

Избрание Патриарха Иерофея на Антиохийскую кафедру (1850). Не менее интересна и поучительна история избрания нового Патриарха Антиохийского. Претендентом и здесь выступал уже хорошо нам знакомый Иерофей Фаворский, а «двигали» его все те же российский посланник в Константинополе В. П. Титов и генеральный консул в Бейруте К. М. Базили. Их обстоятельная и чрезвычайно информативная переписка[37] позволяет и в этом случае — с поправкой на другие источники (воспоминания епископа Порфирия Успенского, митрополита Филарета Дроздова и др.) — воссоздать объективную картину происходившего.

Базили к тому времени уже в течение десяти лет возглавлял консульство в Бейруте. Русско-антиохийские церковные связи за эти годы существенно активизировались. «Для нас,— писал он в одном из донесений,— в особенности патриаршество Мефодия памятно по восстановлению и усилению сношений наших с Антиохийской Церковью»[38]. Может быть, несколько преувеличивая роль собственно дипломатов (за деятельностью посольства, консульства и МИД стояли и Святейший Синод Русской Православной Церкви, и воля и взгляды императора), Базили приводит конкретные примеры того, чего удалось достичь в пределах Антиохийского Патриархата: «заступничеством императорской миссии ограждены в обстоятельствах весьма важных права Церкви, решены благоприятно ее тяжбы с униею и обузданы обиды, нанесенные ей протестант-

С. 13

скими миссионерами. Пособия, доставленные благим попечением Императорского Министерства, служат на содержание училища, обещающего православным арабам способных и образованных пресвитеров»[39].

Неудивительно, что самым ближайшим образом входили в круг его внимания (а неявным образом и обязанностей) такие серьезные события, как избрание нового Патриарха.

Как и при выборах Кирилла на Иерусалимский Престол в 1845 г., российские дипломаты должны были учитывать специфику русско-турецких отношений. В конце 1849 — начале 1850 гг. они осложнились вмешательством России в дела на Балканах (последствия Венгерского похода русской армии 1849 г.). Именно в это время, как пишет Шеремет, «вслед за спадом революционной активности в Европе последовало очередное обострение Восточного вопроса»[40], и европейские державы задались явной целью столкнуть Россию и Турцию в регионе особой напряженности, а затем выступить миротворцами «с расчетом установить контроль над Турцией и ограничить влияние России в регионе»[41].

В каноническом смысле связанные дипломатическими инструкциями русские представители могли иметь право не более чем на совет или «дружеское внушение». Но и с этим ограничением Базили смог сполна использовать свой авторитет среди антиохийского высшего духовенства, а Титов — каналы влияния в Константинополе для того, чтобы оказывать воздействие на ход избрания Патриарха. Можно даже предполагать, что ход событий в 1850 г. развивался в известной степени по сценарию Базили-Титова.

Как указывалось выше, в свое время Иерусалимский Патриарх Афанасий для предотвращения возможных трудностей заблаговременно назначил себе преемника в лице архиепископа Фаворского Иерофея; и хотя его назначение не было признано Портой, тем не менее, жестким требованием Иерусалимского Синода стало соблюдение канонической самостоятельности Иерусалимского Престола и назначение Патриарха только из среды Святогробского братства. Пожертвовав Иерофеем, греки-святогробцы сумели тогда отстоять древнее право Иерусалимской Церкви и провести на Престол своего кандидата — патриаршего наместника Кирилла, архиепископа Лиддского.

В Антиохийской Церкви ситуация была другая. Здесь Патриарший Престол, который занимал старый и больной Патриарх Мефодий[42], не имел за собой сильного, сплоченного духовенства. Среди антиохийской высшей иерархии лишь пять или шесть архиереев были греки. Когда Патриарх Мефодий, по настоянию Базили, собрался было озаботиться избранием преемника и «вошел о сем предмете в объяснение с Вселенским Патриархом», он никого не смог предложить из собственного клира и «искренне настаивал на своем отречении, с условием, чтобы на его место был назначен не иной кто, а бывший Вселенский Патриарх Григорий VI, о добродетелях и ревности коего он имел самое высокое мнение»[43]. Известно, что Григорий, равно как и другой бывший Константинопольский Патриарх, Анфим, которому было сделано такое же предложение, от Антиохийского патриаршества отказались[44].

От дальнейших забот о назначении преемника Патриарха отвлекли события, происшедшие в Бейрутской епархии, где на вдовствующую кафедру, вопреки воле народа и самого Мефодия, Константинопольский Синод провел своего ставленника, архиепископа Бейрутского Иерофея. Это «неуместное и обидное», по оценке Базили[45], вмешательство Константинополя имело самые печальные последствия: оно не только омрачило и сократило последние годы жизни Антиохийского Патриарха, но привело к тому, что цветущая до того Бейрутская епархия пришла в полный упадок из-за конфликта ливанских горцев со своим архиереем. Более того, Бейрутский архиепископ стал добиваться избрания его в Патриархи. Как писал Базили в письме к А. Н. Муравьеву от 14 ноября 1850 г., «Бейрутский владыка проказит в Патриархии и, поверьте, если бы не наш голос, успел бы молодец устроить всю антиохийскую паству как устроил бейрутскую»[46].

Базили, греческие симпатии которого были хорошо известны и которому «смуты, происшедшие в двух соседних престолах, Александрийском[47] и Иерусалимском, по

C. 14

кончине Блаженнейших Патриархов Иерофея и Афанасия, внушили справедливые опасения относительно престолонаследия Антиохийского», видел будущее Антиохийской Церкви только «под крылом» Константинопольской. Именно он упорно настаивал на обращении Патриарха Мефодия по вопросу о преемнике к Вселенскому Патриарху Анфиму IV[48]. После смерти Мефодия, по совету того же Базили, дамасские христиане составили прошение «во Вселенскую Церковь, на которую возлагают они заботу о выборе Патриарха, выражая усерднейшее желание иметь пастырем Святейшего Григория, но, в случае отказа его, покоряясь беспрекословно решению Константинопольского Синода». «Прошение сие,— как охарактеризовал его Базили в донесении к Титову,— служа знамением единства Церквей и подобающего доверия народа к первопрестольному Граду святого Константина, замечательно, равномерно, и по изложению обстоятельств, в силу коих паства антиохийская проникнута убеждением в том, что выбор не должен быть в сей раз местным, на основании соборных канонов и древних прав»[49].

Действительно, в указанном прошении, поданном 26 июня 1850 г., т. е. ровно через два дня после кончины Патриарха, а, значит, спроектированном и написанном заранее, дамасские христиане, сославшись для порядка на правила Вселенских Соборов о каноническом избрании Патриарха самой Антиохийской Церковью, апеллировали, однако, к сложившейся с середины XVIII в. неканонической практике назначения преемников на Антиохийский Престол Константинопольским Синодом: «Тогда (в 1765 г.— Авт.) избран был и возведен на Антиохийский Престол блаженной памяти Патриарх Филимон и тако последующие за ним до незабвенного Патриарха Мефодия»[50]. Они просили Константинопольский Синод убедить бывшего Вселенского Патриарха Григория VI дать согласие вступить на Антиохийский Престол. В случае же его отказа просители поручали выбор нового главы Антиохийской Церкви Константинопольскому Синоду, выдвигая необходимые качества, которым должен был соответствовать избираемый кандидат: «Надлежит, чтобы Вы соборно избрали для нас иного Патриарха, с тем токмо, чтобы избираемый не был из числа духовенства Антиохийского Престола, во избежание раздоров и прений, был бы смиренномудр, непорочен, достоин правити Патриаршим Антиохийским Престолом, обладал бы познанием веры и способностью и других научати»[51].

В случае же несоответствия Патриарха этим требованиям в прошении звучала угроза, что антиохийский народ «восстанет для изгнания его всеми возможными средствами, и извержен будет от Престола, и не воспримет он иного преемника, лишь того, которого поставит Антиохийский Синод, согласно с истинными канонами Церкви; и весь сей недуг произойдет в нашем Святейшем Престоле от упущения Священного Вашего Синода и его равнодушия к существенным духовным обязанностям; ибо в управлении духовенством и народом главным предметом поставляется попечение о нравственном образовании пастырей и пасомых и о сохранении в неприкосновенной чистоте священных канонов Церкви»[52].

Вменяя таким образом Вселенской Церкви в обязанность достойное избрание преемника, дамасские христиане в почти ультимативной форме — в формулировках, полностью соответствующих установке бейрутского генконсула,— выражали здесь же и главные требования к его управлению Церковью: «Будущий Патриарх не в праве удерживать в свою пользу ниже лепты из милостынных дач, поступающих в пользу Церквей, училищ и на пособие бедным христианам антиохийской паствы из России и иных стран, и от доходов, присвоенных Престолу Антиохийскому; но милости сии надлежит препровождать по назначению чрез епитропию, для сего назначенную, с ведома некоторых лиц духовных и старейшин города, яко сие подобает. Таково будет условие Патриарху, имеющему воссесть на сей Антиохийский Престол»[53].

Одновременно, 3 июля 1850 г., почетные жители Дамаска, соблюдая формальности, обратились с официальным прошением к русскому генеральному консулу, в котором просили его ходатайства перед российским посланником в Константинополе о содействии последнего, чтобы «было обращено благое внимание на прошение к Патри-

C. 15

арху Вселенскому и Его Синоду, и дабы Святейший Григорий принял Патриаршество Антиохийское»[54]. Ссылаясь на «известные всей Антиохийской Церкви» заботы Базили о благе православных, авторы письма просили содействия русских дипломатов в деле избрания достойного преемника на Антиохийскую Кафедру: «На Вас возлагаем упования наши, дабы в случае, если просимый нами пастырь отринет предложение наше, то выбор Синода пал бы на Святителя благонадежного, мудрого, чуждого мирской корысти, ибо в противном случае (да сохранит Господь!) погибнут благие стяжания незабвенного Патриарха нашего Мефодия и Ваш толиколетний труд и плоды тех пособий, кои по ревности Вашей и господина посланника Правительство Ваше оказало Престолу и пастве Антиохийской. Уповаем по Боге на ревность Вашу, дабы будущий пастырь наш был одарен подобающими качествами для отражения стрел, бросаемых иноверцами на наш народ, и дабы господин посланник обратил благое внимание на выбор Святителя и вообще на судьбу народа антиохийского, как того ожидаем от высокого Правительства православного (которое да сохранит нам Всемогущий Бог!) при благосклонности господина посланника и Вашей»[55].

Если сравнить прошение в Константинопольский Синод от 26 июня и ходатайство к Базили от 3 июля, легко видеть, насколько белыми нитками шиты попытки русского генконсула выдать подсказанные им требования дамасской общины за «волю церковного народа». Практически единственный аргумент в пользу отказа дамасцев от собственного выбора — опасение их (читай: генконсула), как бы не пропали его «толиколетние» усилия. О подлинном характере этих усилий нам еще предстоит сказать.

В письме к А. Н. Муравьеву от 8 июля 1850 г., в самом начале предвыборной кампании, комментируя прошения дамасских христиан, Базили писал: «На третий день по кончине Владыки (Патриарха Мефодия.— Авт.) дамасские жители представили просьбу к Вселенскому (Патриарху Анфиму IV (1848 — 1852). - Авт.). Эта бумага замечательна тем, что она упоминает о правах престола (соборных) избирать своим собором Патриархов и вместе с тем излагает обязательства по коим ныне паства сама возлагает это на Вселенскую Церковь. Это-то нам и нужно, ибо теперь, как я Вам словесно объяснял, необходимо, чтобы выбор преемника был сделан в Константинополе, а не здесь».— По-видимому, Андрею Николаевичу не казалось очевидным, что дела Антиохийской Церкви должны решаться в Константинополе. «Меж тем,— продолжает Базили,— и в столице сделаны приличные внушения. Вместе с просьбою к Вселенскому (здесь ген-консул не жалеет слов, чтобы подчеркнуть собственную свою значимость.— Авт.) жители представили и мне прошение, чтобы и мы содействовали к выбору лица способного. Итак, мы вправе надеяться, что дело обойдется без ссор. Лишь бы в Стамбуле наши нужды антиохийские и наши советы были услышаны благочестивым, а не корыстным ухом»[56]. Наши нужды антиохийские — это российские интересы в Сирии и Ливане, разумеется, так, как их трактовал Базили.

Казалось бы, оставалось ждать решения Фанара, и Базили уведомлял консульского агента в Дамаске, что «Константинопольская Патриархия заботится уже о благонадежном выборе преемника»[57]. Но неожиданно открылись новые обстоятельства. В донесении Титову от 25 июля 1850 г. Базили сообщает, что до него «дошли слухи о происках епископа Бейрутского Иерофея, дабы стяжать патриарший сан»[58]. Эти происки имели реальный шанс. «Так как он (Бейрутский.— Авт.) влиянием пашей здешних и настойчивым вмешательством Вселенского Патриарха стяжал епископство вопреки вопля народного, то может статься, теми же средствами помышляет он и Патриаршества достигнуть». Базили, сделавший ставку на Иерофея Фаворского и имевший на него, как тогда говорили, «свои виды», не сомневался, что «последствия (иного выбора.— Авт.) будут еще пагубнее для всей паствы антиохийской, а нам останется лишь горевать о Православной Церкви сего края»[59].

Слухи подтвердились. Во Вселенскую Церковь, как сообщал посланник Титов (депеша от 29 июля 1845 г.), представлено было прошение за подписью и печатями пяти архиереев, которые, ссылаясь на каноническое право местного выбора, ходатайствовали об избрании на Антиохийский Престол архиепископа Бейрутского Иерофея.

C. 16

«Открывается действие,— писал в ответ Базили 8 августа 1850 г.,— окруженное толикою тайною, что первое о том известие получено в Дамаске из Константинополя. Не только синодального большинства не представляют пять подписавшихся архиереев, но даже никаким соборным началом не облечена эта бумага, ибо нигде не сошлись на совещание между собою, ни явно, ни тайно, подписавшие оную лица, а Синода постоянного, как в Константинополе и в Иерусалиме, нет в Антиохийском Престоле. Расстояние между местопребываниями просителей и медленность сообщений здешних убеждают даже в том, что прошение это было подписано гораздо прежде кончины Патриарха, заботою и убеждениями тех самых лиц, пронырством коих нанесена Антиохийской Церкви свежая еще рана Бейрутского выбора. Статься может, что подписи и печати были даны набело для той же цели, как по несчастию обыкновенно водится в сем краю и в гражданских и в духовных делах»[60].

Ситуацию во многом осложнило еще и то, что, по всей видимости, среди иерархии Константинопольской Церкви не было желающих возглавить такую сложную и в материальном, и в религиозном, и в политическом отношении Церковь, как Антиохийская, от которой, в отличие от Церкви Иерусалимской, нечего было ожидать, кроме проблем и забот. Базили в своем послании Титову напомнил о междупатриаршеских смутах в Иерусалимской, а также в Александрийской Церквах в 1845 г., которые носили гораздо более локальный характер, так как «в Александрийском Престоле почти нет паствы, почти нет духовенства, споры и противодействия ограничивались кругом иных богатых гостей греков, которые ни в каком случае не отпали бы от Церкви. По поводу наследия Иерусалимского, споры происходили не в Палестине, но в столице, а паства даже не ведала о том»[61].

Беспокойство генконсула было связано еще и с тем, что антиохийское духовенство и миряне — не греки, а арабы. Поэтому Базили, который пять лет назад с тревогой следил за тем, как Константинопольский Синод был готов навязать Иерусалимской Церкви своего кандидата, в деле Антиохийского Престола наоборот видел свой и церковный интерес исключительно в прямом вмешательстве Константинополя. «Мое убеждение,— уже в который раз писал он российскому посланнику,— в необходимости вящего усиления личных отношений сего Престола к Вселенскому посредством участия в оном греческого элемента, в обеспечение догмата православного от обступающих арабский народ соблазнов западных»[62].

Базили предлагал несколько способов для предотвращения избрания бейрутского архиепископа: например, направление в Сирию от лица Вселенского Патриарха экзарха «с поручением исследовать на месте все обстоятельства и получить от всех архиереев подписку в том, что они возлагают на Константинопольский Синод заботу о выборе»[63]. Он готов был даже указать подходящих, по его мнению, конкретных кандидатов на Престол, но был связан инструкцией посланника, а также собственным убеждением, что в условиях неблагоприятного отношения турецких властей — как столичных, так и на местах — к русскому присутствию на Востоке, должен «оставаться в стороне, дабы избегнуть укоризны в пристрастии против того или другого кандидата»[64].

Как и следовало ожидать, инициатива пяти греческих владык Антиохийской Церкви в пользу бейрутского претендента возбудила в Дамаске бурю негодования, которое представители местной православной общины немедленно выразили в новом своем послании к Вселенскому Патриарху. Базили, который по сути должен был быть доволен таким протестом (не исключаем, что и самый протест им был инспирирован), дает, однако, по видимости, вполне негативную оценку содержащимся в нем формулировкам: «Из оного усматриваю, что страсти сугубо возгораются и дело принимает оборот весьма неприятный. Дамасские жители настоятельно требуют Святейшего Григория, представляют одобрительные письма четырех архиереев соседних Престолов (читай: епархий) и обещают представить таковые же от других, когда по дальности расстояния поспеют, за исключением Бейрутского, который сам домогается Престола, и сообщника его, Аркадийского. С упрямством выражают они свое намерение не поминать в церквах (при богослужении.— Авт.) имени Бейрутского (митрополита.— Авт.), если он бу-

C. 17

дет выбран (в Патриархи. - Авт.), подобно тому, как его не поминают в нынешней его епархии, и наконец, объявляют, что если без их ведома и согласия будет сделан выбор, то они не примут. Вообще (и тут невольно проскальзывает отношение консула-грека к „варварам“-арабам.— Авт.) направление сей просьбы дерзновенно и неприлично; она служит выражением чувств народа упрямого и грубого»[65].

И когда, в ответ на дамасское послание была получена увещевательная грамота Константинопольского Патриарха, Базили через российского консульского агента в Дамаске Телатиниди снова и снова внушает арабским старшинам и клиру, а также знакомым ему архиереям, чтобы «в ответ на Патриаршую грамоту они ограничились выражением своей признательности за участие и благие советы и возложением на Вселенскую Церковь, безусловно, без указания на лицо, заботы о выборе»[66].

На сей раз дамасские христиане, к радости Базили, вняв совету агента, в ответе на грамоту Вселенского Патриарха пошли дальше, чем можно было ожидать. Они отказались «от всех тех требований и условий, коими повторительно сопровождали свою просьбу ко Вселенскому о выборе лица и об ограничениях власти Патриаршей». Но одно непременное условие они оставили за собой: «обязуясь покориться безусловно Патриарху, кто будет назначен от Вселенской Церкви», они настаивали, чтобы «выбор был сделан вне круга архиереев, подведомых Антиохийскому Престолу»[67].

Видимо, как раз этот вариант и предусматривался сценарием Базили. И хотя соответствующий выбор был осложнен для Фанара отсутствием реально подходящей кандидатуры, о чем уведомлял из Константинополя посланник Титов, бейрутский генконсул решительно заявил, что «если нет в виду в самой столице благонадежного лица на сей многотрудный сан, ужели вне круга тамошнего духовенства нельзя приискать мужа способного, который бы согласился служить Церкви по ее призыву?»[68]. И здесь же, правда, с оговоркой, что не его дело «указывать на лица», указал на Алеппского митрополита Кирилла, «соединяющего в себе сверх личных своих достоинств два важные условия: во-первых, он принадлежит к причту Престола Константинопольского, а не Антиохийского, а во-вторых, он знаком с здешним миром, со здешними делами, ибо уже шесть лет успешно подвизается среди арабской паствы в Алепе»[69]. Впрочем, две недели спустя, 19 сентября 1850 г., Константин Михайлович не менее уверенно напишет, что в Дамаске мысли христиан «обратились к Иерофею Фаворскому»[70].

Так впервые за месяцы межпатриаршества было вслух произнесено имя Иерофея. Мы говорим «вслух», ибо ближайшие события неопровержимо, на наш взгляд, свидетельствуют, что его кандидатура едва ли не с самого начала предусматривалась российскими дипломатами. На вскользь упомянутое имя архиепископа Фаворского Титов уже (в отношении от 23 сентября 1850 г.) выражает твердую надежду на «возведение епископа Фаворского в Патриаршество Антиохийское»[71].

Современная реконструкция предвыборных расчетов наших дипломатов выглядит примерно так. Для того, чтобы не вызвать раньше времени противодействия и прямых политических доносов против Иерофея, его имя не называлось в числе основных кандидатов. В порядке маскировочного мильфлера назывались (и вызывались) те или иные кандидатуры из Дамаска или непосредственно из Константинополя (что не означает, будто на них реально делалась ставка). А в последний момент, когда мильфлер падает, оказывается, что «дамасские христиане» ждут не дождутся Иерофея. Впрочем, даже в этот момент Базили (в своем донесении от 19 сентября) акцентирует нарочитую якобы осторожность и говорит о стремлении не называть кандидатуру Иерофея, как и никакую другую,— вообще не называть имен.

Четыре дня спустя Титов в своем отношении к Базили заявляет (почти прозрачно), что вопрос решен, большой шанс за то, что избран будет Иерофей. И тут же, в ответном донесении, Базили послушно соглашается, говорит, что и он, и «дамасские христиане» в восторге от Иерофея (и от того, что ему доверительно посол сообщает), и говорит уже, что все этого только и хотели, что Иерофей лучшая кандидатура и т. п. «Смею уверить Ваше Превосходительство, что выбор сей не только будет принят с восторгом и паствою и Собором архиереев и всеми вообще, но в то же время послужит лучшею

С. 18

порукою благих стяжаний Церкви Антиохийской и отстранит много обступающих оную опасностей внутренних и внешних. Фаворский хорошо владеет арабским языком; это неоцененное преимущество в залог усиления непосредственного влияния Патриарха на массы народные»[72]. В избрании Иерофея Базили усматривал пользу не только для Антиохийской, но и для Иерусалимской Церкви, рассчитывая, что «с одной стороны, оно послужит к усилению благих отношений между двумя соседними престолами, ибо Фаворского любят в Иерусалиме, а с другой — положит конец многим проискам иерусалимским противу Патриарха Кирилла»[73].

В отношении от 21 октября 1850 г. Титов сообщил Базили о состоявшемся со стороны Вселенского Патриарха и Синода избрании Иерофея на Антиохийскую кафедру: «Его Святейшество представил уже Порте такрир для исходатайствования формального признания преосвященного Иерофея в новом сане и выдачи берата на его имя. Несмотря на остатки недоверия, с прошлых лет питаемого к сему пастырю турецким правительством, можно, кажется, ласкать себя надеждою, что сие назначение не встретит сопротивления Порты. Лишь бы только между здешними греками при посредстве сирийских епископов, собственно сохранивших заветное право канонического выбора, не возбудили новых происков и затруднений против благополучного окончания дела»[74].

Окончательное известие о возведении Иерофея на Антиохийский Престол было получено в российской дипломатической миссии 24 октября 1850 г.[75] Но еще за несколько дней до этого, желанного для российских дипломатов исхода Базили писал, что «среди материальных бедствий, постигших Церковь под влиянием политических тревог Сирии, можем поздравить ее с духовным успехом, ибо великий успех есть то, что миновалась крайняя опасность»[76].

Указанный эпизод переписки русских дипломатов, относящийся к кульминационному моменту дипломатической борьбы за «своего» Патриарха, допускает две интерпретации.

Первая состоит в том, что Титов и Базили с самого начала «проводили» Иерофея как «свою» кандидатуру. И старательные примечания Базили в письме от 19 сентября относительно сугубой конспирации лишь показывают «доверительность», то есть секретность самой дипломатической акции.

Вторая возможная интерпретация обогащает первую одним нюансом. У Базили до 19 сентября 1850 г. могла быть «своя» позиция и своя политическая линия (по крайней мере в отношениях с «дамасскими христианами»). И лишь получив официальное уведомление Титова о желательности кандидатуры именно Иерофея, он тут же соглашается: «я так и думал», «это лучшая кандидатура!» и т. п.

На самом деле высказанные версии не противоречат одна другой. При нынешнем уровне нашей осведомленности мы не можем исключить, что вполне последовательно, по долгу службы и субординации проводя единую точку зрения со своим константинопольским начальством, Базили на личном («нашем, антиохийском» уровне) мог пытаться корректировать позиции так, как лично ему казалось лучше. Что, естественно, не помешало ему, не стесняясь и не задумываясь о суде и оценке потомков, тут же поменять свою позицию, подобострастно подтверждая мудрость мнения своего начальства.

Вышесказанное относится к самой пластике «дипломатических отношений» русских деятелей на Востоке. Мы пока ничего не говорим, кто из дипломатов был ближе к истине в своих оценках, прав или не прав был Базили или Титов,— ближайшие события покажут, что оба были неправы.

Каков же был «механизм» конкретного осуществления желания русской дипломатии видеть патриархом Иерофея? Мы располагаем свидетельством митрополита Московского Филарета, который спустя многие годы писал: «О Патриархе Антиохийском Иерофее много может сказать одно то обстоятельство, что, по кончине Антиохийского Патриарха Мефодия, от Антиохийской Церкви к Иерофею, тогдашнему архиепископу Фаворскому, прислана была для представления Патриарху Константинополь-

C. 19

скому и Синоду просьба о назначении Патриарха, без указания имени; но когда сия просьба пришла к Константинопольскому Патриарху и Синоду, в ней оказалось написанное по чищенному имя преосвященного Иерофея, в качестве кандидата, вследствие чего он и произведен в Патриарха Антиохийского»[77].

Записка Филарета оставляет много вопросов. Во-первых, сам ли Иерофей вписал свое имя или кто-то другой (хотя святитель как будто не сомневается в том, что сам)? Можно было бы предположить, что митрополит Филарет располагал недостоверными сведениями, но удивляет осведомленность первоисточника. Кто мог быть тем очевидцем, который имел возможность проследить путь письма, решающего участь Антиохийской Церкви, от Дамаска до Константинопольского Синода и с фотографической точностью донести его содержание до сведения московского святителя? Уже давно находился на Востоке начальник первой Русской Духовной Миссии в Иерусалиме архимандрит Порфирий (Успенский) (1847 — 1853). Он имел удивительную способность располагать к себе греков и, благодаря этому качеству, зачастую имел доступ к самой конфиденциальной и достоверной информации. Но более вероятным, на наш взгляд, источником мог быть в данном случае представитель Антиохийского Патриархата митрополит Илиупольский Неофит, с 1843 г. проживавший в Москве под покровительством митрополита Филарета. Он активно поддерживал связи со своими арабскими собратьями (о чем свидетельствует, в частности, его переписка с митрополитом Амидским Макарием), и не исключено, что был осведомлен о происходившем непосредственно из Константинополя.

Дополнительный свет на события в Константинополе проливают указания Порфирия (Успенского), который пишет в своем дневнике, что «Антиохийский Патриарх Иерофей, бывший архиепископ Фаворский, избран старанием Синайского архиепископа Константия и нашего консула Базили»[78]. И это подтверждает все вышеизложенное. Синайскому архиепископу, а в прошлом Константинопольскому Патриарху, Константию II, управлявшему делами Антиохийского Престола в Константинополе, конечно же, не должно было составить труда довести послание дамасских христиан до сведения (и до рук) архиепископа Иерофея. Его связи с Россией и ее представителями в столице также хорошо известны. И таким образом, ход избрания Иерофея становится почти очевидным.

Кто бы ни посвятил Филарета в нескромные детали избрания Антиохийского Патриарха, очевидно, что эти сведения не вызвали у него отторжения или сомнения: святитель, всегда очень взвешенно и критично относившийся к любой информации, в случае Иерофея лаконичен и безаппеляционен. Неслучайным, по-видимому, было молчание Филарета, на которое, по свидетельству архимандрита Порфирия, обиделся Иерофей. Последний так и не получил от Филарета ответ на послание, уведомлявшее о его вступлении на Антиохийскую кафедру (напомним для контраста, что Филарет был единственным из членов Всероссийского Святейшего Синода, кто поздравил с избранием Патриарха Иерусалимского Кирилла П). Почти год спустя, 22 сентября 1851 г., Порфирий, со слов Иерофея, записал в своем дневнике: «наш Синод приветствовал его чрез посредство С. -Петербургского митрополита Никанора, а от Филарета поныне нет ответа»[79].

И тогда остается последний вопрос: для чего архиепископ Фаворский стремился к патриаршеству на такой скромной кафедре, как Антиохийская? Может быть, для него это было естественным, само собой разумеющимся завершением иерархической карьеры, которое ему было обещано Патриархом Афанасием и к которому он давно готовился. Но в 1845 г. вместо него на Иерусалимскую Кафедру был избран Кирилл II, а Иерофей остался всего лишь патриаршим «сотрудником». Не исключено, что при всей декларируемой «склонности к уединению» Иерофей уже давно видел себя Патриархом и за долгие годы выработал даже определенный стереотип патриаршего служения, который ему не терпелось реализовать и который в полной мере проявился за годы его управления Антиохийской Церковью.

C. 20

Но вероятнее всего то, что Иерофей, как прошедший в свое время «тест» на патриаршее место (1839 — 1845), был уже занесен руководством Константинопольского Патриархата в «списки» «потенциальных патриархов». И ему оставалось лишь терпеливо ждать своего часа, когда «за послушание» константинопольским грекам-фанариотам придет пора вступить на одну из освободившихся патриарших кафедр.

Словом, сам ли Иерофей подделал свое имя в подчищенном документе, помогли ли ему в этом, и как и при каких обстоятельствах помогали, в закоулках ли Фанара или в Буюк-Дере, в канцелярии русского посольства,— факт остается фактом. Иерофей был «проведен в Патриархи».

Казалось бы, Антиохийская Церковь должна с облегчением вздохнуть, обретя, наконец, своего первосвятителя. «Избрание Фаворского всех здесь обрадовало,— писал Базили Муравьеву в письме от 2/14 ноября 1850 г.— Каковы бы ни были les antecedence мужа сего, я убежден, что лучшего владыку невозможно бы и отыскать для Антиохии». Порфирий более сдержан в оценках, когда записывает в дневнике 30 декабря 1850 г.: «Время покажет: пастырь ли он добрый, полагающий душу свою за овцы, или наемник, не радеющий о своей пастве»[80].

Конфликт разразился очень скоро. Как только дамасские христиане узнали, что все деньги, оставшиеся от Патриарха Мефодия, Иерофей, по его словам, израсходовал на выборы, они, в знак протеста, разобрали крышу недостроенной патриаршей церкви в Дамаске. Более того, когда прибывший из Бейрута Базили пытался пригрозить именем русского императора, это «только подлило масла в огонь»: ему было сказано, что русских денег и не видели в Дамаске, так как все они поступают на личные нужды Патриарха[81]. Иерофей, кстати, этого и не скрывал. Как отмечено в дневнике архимандрита Порфирия, в сентябре 1851 г. Иерофей ему «исповедался, что принял Антиохийский Престол единственно в чаянии пособий из Москвы»[82].

Именно теперь, когда многолетние усилия русских дипломатов по выдвижению Иерофея в главные действующие лица Православного Востока, наконец-то, казалось бы, увенчались успехом, и можно было бы, полагаясь на послушное согласие нового Патриарха с российскими установками, рассчитывать на усиление арабского элемента в Антиохийском Патриархате, оказалось, что эти надежды себя не оправдали. Патриарх Иерофей после своего избрания на Антиохийский Престол фактически заморозил все инициативы русского правительства, предлагавшиеся в интересах местного арабского населения.

Не подтвердились и расчеты на использование его авторитета в продвижении русского влияния в регионе. В той дипломатической церковно-государственной стратегии, которая велась долгие годы с целью усилить влияние России на Ближнем Востоке, российская сторона потерпела поражение. Кульминацией стал болгарский кризис 1872 г., когда, смешав все карты русских дипломатов в Константинополе, Иерусалиме и Дамаске, «эллинофил» Кирилл Иерусалимский оказался проводником русских взглядов и интересов, а «русский» Иерофей, «предав своего старого друга и однокашника (Кирилла Иерусалимского.— Авт.), неожиданно выступил на стороне противников России»[83].

Подведем некоторые итоги. Анализируемая переписка российских дипломатов подтверждает известную истину, что жанр дипломатических донесений отнюдь не может рассматриваться в качестве вполне объективного источника — без двойной и тройной коррекции источниками дополнительными и вполне независимыми. Мы хотели бы в данном случае подчеркнуть, как внимательно нужно относиться к личностным особенностям авторов документов. В случае К. М. Базили необходимо учитывать замечания современников, оставивших штрихи к его портрету — то, что он мог быть и не вполне искренен, имел свои виды и не считал нужным преодолевать свой менталитет.

Так, в его переписке явственно присутствуют и стремление отстранить Антиохийскую Церковь (в лице ее иерархии) от участия в выборе Патриарха, и противопоставление мнения и воли архиереев подсказанному Базили «желанию» группы «дамасских христиан», и откровенная неправда в изложении позиции самих «дамасских христиан»

C. 21

(которые, по Базили, радуются возведению в Патриархи Иерофея, а на самом деле, по свидетельству Порфирия, разносят кровлю патриаршего храма в знак протеста против того же Иерофея), и представление русской помощи как основы процветания и особенно просвещения антиохийской паствы (в то время как самому Базили «дамасские христиане» резонно заявляют, что не видели ни копейки из тех денег, которые посылает «русский царь» для их пользы, и не верят, что когда-либо увидят). Общее впечатление, которое оставляют его донесения (а отчасти и вся исследуемая переписка наших восточных дипломатов), состоит в том, что людей далеко не всегда заботили ни декларируемое хранение и укрепление канонической истины, ни тем паче забота об исполнении воли церковного народа, ни, что хуже всего, подлинные интересы России и Православия на Ближнем Востоке.

Изучение русско-иерусалимских и русско-антиохийских межцерковных отношений на протяжении XIX столетия приводит в целом к неутешительным выводам. Стараясь проводить российскую имперскую политику, следуя подробным инструкциям из Петербурга, преследуя разумную цель иметь «своих» ставленников, которые могли бы разделять русское понимание вопросов церковной политики на Православном Востоке, предпринимая порой почти титанические усилия,— российские дипломаты делали при этом ошибку за ошибкой, в том числе в ориентации на конкретных деятелей из высшей греческой иерархии. Ни один из иерархов, который в их глазах мог бы быть проводником русского влияния в регионе, в конечном счете, не только не оправдывал возлагавшихся на него надежд, но и оказывался раньше или позже в стане противников России. Так было с Иерофеем, за которого русская дипломатия боролась и в 1845 г., и в 1850 г., а в целом поддерживала и продолжала возлагать на него какие-то надежды в течение полувека (от появления в Петербурге в 1833 г. и практически до его смерти в 1885 г.). Так было и с Никодимом, Патриархом Иерусалимским, которого русские дипломаты в течение ряда лет готовили и «продавливали» на Иерусалимский престол и считали своим, «русским» ставленником на протяжении всего его патриаршества (1883 — 1890).

В конечном счете, давление в «сообщающихся сосудах» греческой Вселенской Патриархии неизменно оказывалось сильнее попыток российского МИД использовать в своих интересах тех или иных иерархов. И результат при этом, в известном смысле, был не просто нулевым — он был отрицательным, так как способствовал на идеологическом уровне закреплению в греческом мире, а во многом и в Западной Европе русофобских представлений о роли и намерениях России на Востоке, а на уровне практическом демонстрировал бессилие «северного колосса» решать дипломатическими способами свои и мировые проблемы даже на собственном, сугубо православном поле.

---

Примечания

[1] Россия в Святой Земле. Документы и материалы / Сост., подг. текста, вступ. статья и комм. Н. Н. Лисового. Т. I — II. М., 2000; Лисовой Н. Н. Русское дело в Святой Земле. (По материалам Архива внешней политики Российской империи) // Дипломатический ежегодник. 2001. М., 2001. С. 327 — 358; Троицкий И. Е. «Наша отечественная Церковь занимает первое место между всеми Православными Церквами». Отчет профессора И. Е. Троицкого о командировке на Восток. 1886 г. / Подг. текста, вступ. статья, комм. Л. А. Герд // Исторический архив. 2001. N 4. С. 135 — 183; Россия и Православный Восток. Константинопольский патриархат в конце XIX века. Письма Г. П. Беглери к проф. И. Е. Троицкому. 1878 — 1898 / Изд. подг. Л. А. Герд. СПб., 2003; Переписка К. М. Базили и А. Н. Муравьева (1839 — 1852) / Подг. текста и примеч. И. Ю. Смирновой // Православный Палестинский сборник. Вып. 103. М., 2006, С. 42 — 101; Переписка Иерофея, архиепископа Фаворского, с А. Н. Муравьевым (1840 — 1850 гг.)/Публикация и комментарии И. Ю. Смирновой//Там же. Вып. 105. М., 2007. С. 278 — 362.

[2] Лисовой Н. Н. К истории русского духовного присутствия в Святой Земле и на Ближнем Востоке // Труды Института российской истории РАН. Вып. 2. М., 2000. С. 56 — 89; его же. Русская Церковь и Патриархаты Востока. (Три церковно-политические утопии XX в.) // Религии мира. История и современность. 2002. М., 2002. С. 143 — 219; его же. Русское присутствие в Святой Земле: учреждения, люди, наследие // Отечественная история. 2003. N 2. С. 19 — 37; N 3. С. 84 — 103; Шеремет В. И. Православные Патриархи и османские власти // Культурное наследие Египта и христианский Восток. М., 2002. С. 305 — 312; Якушев М. И. Иерусалимский Патриархат и святыни Палестины в фокусе внешней политики Российской Империи накануне Крымской

[3] Лисовой Н. Н. Святыни Иерусалима и русско-эфиопские отношения конца XIX — начала XX вв. // Культурное наследие Египта и христианский Восток. Вып. 2. М., 2004. С. 343 — 350; Лисовой Н. Н. Защитники status quo: русские дипломаты в Иерусалиме // Вестник Нижегородского университета. Сер. «Международные отношения, политология, регионоведение». 2006. N 1 (4); Смирнова И. Ю. Переписка А. Н. Муравьева с российским генконсулом в Бейруте К. М. Базили как источник по истории связей России с Православным Востоком в 1830 — 1840-е гг. // Православный Палестинский сборник. Вып. 103. М., 2006. С. 21 — 41; ее же. Отношения Русской и Иерусалимской православных Церквей в 30-е годы XIX столетия по документам архива А. Н. Муравьева // Религии мира. Ежегодник. 2005. М., 2007. С. 169 — 242; Лисовой Н. Н. Императорское Православное Палестинское Общество: век XIX — XX — XXI // Отечественная история. 2007. N 1. С. 3 — 22; Лисовой Н. Н., Смирнова И. Ю. Иерофей, Патриарх Антиохийский, и его деятельность по материалам российских архивов // Православный Палестинский сборник. Вып. 105. М., 2007. С. 209 — 277.

[4] Цит. по: Смилянская И. М. К. М. Базили // Сирия, Ливан и Палестина в описаниях российских путешественников, консульских и военных обзорах первой половины XIX века. М., 1991. С. 244.

[5] ОР РГБ, ф. 188, карт. 4, ед. хр. 30, л. 1 — 4 об. Достаточно напомнить о назначении католика Петрушевского вместо умершего грека Мостраса на пост Яффского вице-консула (см.: Смирнова И. Ю. Отношения Русской и Иерусалимской православных Церквей в 30-е годы XIX столетия… С. 221). Характерны также записки графа Ржевусского, откомандированного на Ближний Восток летом 1839 г. Он сделал следующее заключение о российских дипломатах: «Следовало бы, чтобы мы посылали на Восток агентов выдающихся, а не людей, предающихся торговле и думающих прежде всего о своих собственных коммерческих интересах. В стране, куда мы должны были бы посылать дипломатов по карьере, научившихся тому, как поддерживать наш престиж, мы держали несчастных маленьких чиновничков, не видевших дальше мелких ссор между монахами, большею частью навеселе. Иерусалим не Кардиф, и там имеются для защиты интересы иные, чем то или иное торговое дело» (Ржевусский А., граф. Отрывок из мемуаров // Исторический вестник. 1913. Т. CXXXII. Июнь. N 6. С. 846).

[6]

[7] Соколов И. И. Константинополь, Палестина и Русская Церковь. На правах рукописи. Совершенно доверительно / Публ., вступ. ст. и комм. Н. Н. Лисового // Религии мира. История и современность. 2002. М., 2002. С. 161.

[8] Там же. С. 161 — 162. Шеремет В. И. Православные Патриархи и османские власти… С. 308.

[9]

[10] Там же. С. 309.

[11] Подробнее см.: Лисовой Н. Н. Патриарх в Империи и Церкви // Труды Института российской истории РАН. Вып. 4. М., 2004. С. 40 — 78; его же. Государство и Церковь: парадигмы Востока и Запада // Международная церковно-научная конференция «Православная Византия и латинский Запад. (К 950-летию разделения Церквей и 800-летию захвата Константинополя крестоносцами)». Москва, 26 — 27 мая 2004 г. Сб. материалов. М., 2005. С. 77 — 86.

[12] Из второго послания ап. Павла к фессалоникийцам (2 Фес. 2, 7).

[13] Современники высказывали и более резкие суждения о характере К. М. Базили. «Он не обладает искусством привлекать сердца к России и к себе любовию, тонкостию и нежностию обращения, благоразумием и приличием. Он слишком повелителен и даже дерзок. Страх — вот его оружие» (Порфирий (Успенский), епископ. Книга бытия моего. СПБ., 1894. Т. 1. С. 675). Граф Ржевусский подозревал даже, что «наш консул человек не только слабый, но, я полагаю, хотя не вполне уверен в этом, преданный французским интересам… Он не только не был способен судить о положении, в котором он находился, но он еще подвергался влияниям, которые мешали ему поддерживать, как он должен был это делать, престиж России» (Ржевусский А., граф. Отрывок из мемуаров… С. 843 — 844).

[14] Лисовой Н. Н., Смирнова И. Ю. Иерофей, Патриарх Антиохийский, и его деятельность по материалам российских архивов… С. 251.

[15] Письмо преосв. Иерофея к А. Н. Муравьеву от 1 марта 1837 г. ОР РГБ, ф. 188, карт. 6, ед. хр. 7, л. 125 — 127.

[16] Соколов И. И. История греческих Церквей в XIX веке // История Православной Церкви в XIX веке. Кн. I. Православный Восток. СПб., 1901. Репринт: М., 1998. С. 242.

[17] Под Святогробским братством имеется в виду не только греческий монастырь при храме Воскресения (Гроба Господня) в Иерусалиме. Святогробское братство составляло и составляет правящую верхушку Иерусалимского Патриархата. Оно включает в себя всю иерархию, членов и чиновников Синода, архимандритов, иеромонахов и иеродиаконов греческих монастырей, а также настоятелей основных храмов на святых местах Палестины. Кадры Братства пополняются исключительно лицами греческой национальности, приезжающими, как правило, смолоду в Иерусалим из Греции и Архипелага, получающими начальное богословское образование в Иерусалимской духовной семинарии, а высшее — на теологическом факультете Афинского университета или других заграничных университетов. Из членов Святогробского Братства избирается Патриарх Иерусалимский. О структуре управления Братством см.: Соколов И. И. Святогробское братство в Иерусалиме // Сообщения ИППО. 1906. Т. XVII. Вып. 1. С. 1 — 22; его же. Правовая организация Святогробского братства в Иерусалиме // Сообщения ИППО. 1912. Т. XXIII. Вып. 2. С. 145 — 175; Вып. 4. С. 465 — 502.

С. 23

[18] Соколов И. И. История греческих Церквей в XIX веке… С. 242.

[19] Константинопольский Патриарх Константий II (1834 — 1835). Незаконно вступил на Терновскую митрополичью кафедру. В 1834 г. был вынужден оставить ее по определению Св. Синода Константинопольской Церкви. Патриаршества достиг путем подкупа и интриг.

[20] Донесение К. М. Базили — В. П. Титову (N 9) Бейрут. 22 января 1845 г. АВП РИ, ф. 180. Посольство в Константинополе, оп. 517/1, д. 738, л. 20 — 20 об.

[21] Донесение ген. консула в Бейруте К. М. Базили — российскому посланнику в Константинополе В. П. Титову (N 4). Бейрут, 7/19 января 1845 г. Там же, л. 8 об.

[22] Там же.

[23] Там же, л. 8.

[24] Донесение К. М. Базили — В. П. Титову (N 9) Бейрут. 22 января 1845 г. Там же, л. 19.

[25] Там же.

[26] Донесение ген. консула в Бейруте К. М. Базили — российскому посланнику в Константинополе В. П. Титову (N 4). Бейрут, 7/19 января 1845 г. Там же, л. 8 об.

[27] Патриарх Иерусалимский Кирилл II (ум. 1877), бывший архиепископ Лиддский. Возглавлял Иерусалимскую Церковь в 1845 — 1872 гг., был первым из предстоятелей Иерусалимской Церкви, кто перенес свою резиденцию из Константинополя в Иерусалим (до этого Патриархи пребывали в столице Османской Порты, управляя своим Патриархатом через эпитропов). В 1872 г. отказался подписать постановление Константинопольского собора, объявившего схизму Болгарской Церкви, в результате чего был низложен с патриаршего престола националистически настроенным большинством Иерусалимского Синода. Находился в ссылке на о. Халки (Мраморное море), где жил на русскую пенсию. В 1875 г. под давлением русской дипломатии был полностью реабилитирован.

[28] Донесение К. М. Базили — В. П. Титову (N 9) Бейрут. 22 января 1845 г. АВП РИ, ф. 180. Посольство в Константинополе, оп. 517/1, д. 738, л. 19 об.

[29] Там же.

[30] Там же, л. 20.

[31] Там же.

[32] Там же.

[33] В Иерусалиме был созван еще один собор, «на коем единогласно решили представить общую просьбу к султану за подписью духовенства и почетных мирян о назначении архиепископа Фаворского в Патриархи Иерусалимские. Другая просьба в таком же смысле была написана на имя Валиде-султанши» (донесение К. М. Базили — В. П. Титову. Бейрут, 7 февраля 1845 г. Там же, л. 35).

[34] Черновик отношения В. П. Титова — К. М. Базили. Пера, 10/22 февраля 1845 г. Там же, л. 392 об.

[35] Черновик отношения В. П. Титова — К. М. Базили. Пера, 24 февраля 1845. N 128. Там же, л. 396.

[36] Черновик отношения В. П. Титова — К. М. Базили. Пера, 10/22 февраля 1845 г. Там же, л. 392 — 392 об.

[37] АВП РИ, ф. 180. Посольство в Константинополе, оп. 517/1, д. 743.

[38] Копия с донесения генерального консула К. М. Базили к посланнику В. П. Титову. Мар-Ильяс-Шуер на Ливане, июль 1850 г. АВП РИ, ф. 180. Посольство в Константинополе, оп. 517/1, д. 743, л. 135.

[39] Там же, л. 136 — 136 об.

[40] Шеремет В. И. Османская империя и Западная Европа. Вторая треть XIX в. М., 1986. С. 140.

[41] Там же. С. 141.

[42] Архимандрит Порфирий (Успенский) в дневниковой записи от 10 сентября 1851 г. отмечал, что «Блаженный Патриарх Мефодий … в последние дни жизни забывался и уже не узнавал дамасских христиан, воображая, что находится в Антиохии» (Порфирий (Успенский), еп. Книга бытия моего. СПб., 1886. Т. IV. С. 135).

[43] Копия с донесения генерального консула К. М. Базили к посланнику В. П. Титову. Мар-Ильяс-Шуер на Ливане, июль 1850 г. АВП РИ, ф. 180. Посольство в Константинополе, оп. 517/1, д. 743, л. 136 об.

[44] Там же, л. 137.

[45] Там же.

[46] ОР РГБ, ф. 188, карт. 4, ед. хр. 30, л. 54.

[47] Речь идет о назначении на Александрийский престол, после кончины патриарха Иерофея I, ставленника Константинопольского престола митрополита Артемия, вместо назначенного самим Патриархом себе в преемники главного эпитропа Патриархии архимандрита Иерофея. Александрийский клир и народ, не признав Артемия законным Патриархом, сумели восстановить против него египетского вице-короля Мохамеда-Али. Артемий вынужден был отказаться от престола, который номинально занимал около двух лет (1845 — 1847). На его место был избран вышеупомянутый Иерофей II (1847 — 1857).

[48] Константинопольский Патриарх Анфим IV (1845 — 1848, 1848 — 1852; 1853 — 1855).

[49] Копия с донесения генерального консула К. М. Базили к посланнику В. П. Титову. Мар-Ильяс-Шуер на Ливане, июль 1850 г. АВП РИ, ф. 180. Посольство в Константинополе, оп. 517/1, д. 743, л. 137 об.

[50] Перевод с прошения, представленного православными жителями Дамаска к Святейшему Вселенскому Патриарху и Константинопольскому Синоду. 26 июня 1850 г. Там же, л. 140 об.

[51] Там же, л. 142 об.

[52] Там же, л. 141 об.

[53] ам же, л. 142 об.— 143.

[54] Перевод с прошения, представленного почетными жителями Дамаска господину генеральному консулу от 3 июля 1850 г. Там же, л. 144 об.

[55] Там же, л. 144 об.— 145.

С. 24

[56] Письмо К. М. Базили к А. Н. Муравьеву от 8 июля 1850 г. // Православный Палестинский Сборник. Вып. 103. М., 2006. С. 79 — 80. (ОР РГБ, ф. 188, карт. 4, ед. хр. 30, л. 51 об. −52).

[57] Донесение К. М. Базили — В. П. Титову. Мар-Илиас-Шуер на Ливане, 25 июля 1850 г. АВП РИ, ф. 180. Посольство в Константинополе, оп. 517/1, д. 743, л. 146.

[58] Там же, л. 146 об.

[59] Там же, л. 147.

[60] Донесение К. М. Базили — В. П. Титову. Мар-Илиас-Шуер на Ливане, 8 августа 1850 г. Там же, л. 161 — 161 об.

[61] Там же, л. 162 — 162 об.

[62] Там же, л. 162 об.

[63] Там же, л. 163 об.— 164.

[64] Там же, л. 164.

[65] Там же, л. 164 об.— 165.

[66] Донесение К. М. Базили — В. П. Титову. Бейрут, 6 сентября 1850 г. Там же, л. 181.

[67] Донесение К. М. Базили — В. П. Титову. Бейрут, 19 сентября 1850 г. Там же, л. 194.

[68] Донесение К. М. Базили — В. П. Титову. Бейрут, 6 сентября 1850 г. Там же, л. 181.

[69] Там же, л. 181 — 181 об.

[70] Донесение К. М. Базили — В. П. Титову. Бейрут, 19 сентября 1850 г. Там же, л. 194 об.

[71] Донесение К. М. Базили — В. П. Титову. Бейрут, 3 октября 1850 г. Там же, л. 217 об.

[72] Там же, л. 217 об., 218.

[73] Там же.

[74] Отношение В. П. Титова — К. М. Базили, Буюкдере, 21 октября 1850 г. Там же, л. 379.

[75] Донесение К. М. Базили — В. П. Титову. Бейрут, 1 ноября 1850 г. Там же, л. 287.

[76] Донесение К. М. Базили — В. П. Титову. Бейрут, 17 октября 1850 г. Там же, л. 231 об.

[77] Собрание мнений и отзывов Филарета, митрополита Московского и Коломенского, по делам Православной Церкви на Востоке. СПб., 1886. С. 185.

[78] Порфирий (Успенский), еп. Книга бытия моего. Т. IV. С. 309 — 310.

[79] Там же. С. 139.

[80] Там же. С. 65.

[81] Там же. С. 119.

[82] Там же. С. 143.

[83] Антонин (Капустин), архимандрит. Из Константинополя: нечто об Иерофее и Прокопии // Гражданин. 1874. N 31. С. 797.

С. 25