Лица монашествующих на полотнах русских художников

Голова монаха. Этюд.
Крамской, Иван Николаевич (1837 - 1887). 1870 г. Холст, масло 88 х 70
Саратовский государственный художественный музей
Инвентарный номер: Ж-839
Поступление в 1890 г. от В.Н. Нарышкина.

Голова монаха.
Крамской, Иван Николаевич (1837 - 1887). Картон, масло. 55,5 х 48.
Челябинская областная картинная галерея

Русский монах в созерцании.
Крамской, Иван Николаевич (1837 - 1887) 

Инок.
Савицкий, Константин Аполлонович (1844 - 1905). 1897 г. Холст, масло, 89 х 68 см
Пензенская областная картинная галерея им. К.А. Савицкого

Монахиня.
Репин, Илья Ефимович (1844 - 1930). 1878 г. Холст, масло. 88 x 68 см
Государственная Третьяковская галерея, Москва

Монахиня.
Репин, Илья Ефимович (1844 - 1930). 1887 г. Холст, масло. 55 x 87 см
Киевский национальный музей русского искусства, Украина 

Монахиня.
Нестеров, Михаил Васильевич (1862 - 1942). 1897-1898, Холст, масло. 31 x 29.
Этюд к картине "Великий постриг" (ГРМ)
Днепропетровский художественный музей, Украина

Пустынник.
Нестеров, Михаил Васильевич (1862 - 1942). 1888 г. Холст, масло. 91 x 84 см
Первый вариант одноименной картины 1888-1889 гг., хранящейся в ГТГ
Государственный Русский музей, С.-Петербург

Пустынник.
Нестеров, Михаил Васильевич (1862 - 1942). 1888-1889 гг. Холст, масло. 142 x 125.
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Инв. номер: 1547

"Куда было сложнее дело со второй картиной, с «Пустынником». Я давно уже наметил себе у Троицы идеальную модель для головы «Пустынника». Это был старичок-монах, постоянно бывавший у ранней, стоявший слева у клироса большого Троицкого собора. Любуясь своим старичком, я как-то не решался к нему подойти, попросить его мне попозировать. Дни шли да шли. Однажды, уже в середине лета, прихожу я в Собор, а моего старичка нет, пропал мой старик. Пришел еще завтра — опять его нет. Так ходил с неделю, а старика и след простыл.
Я спрашиваю кого-то о нем, мне говорят: «Это вы об отце Гордее, так он помер. Поболел, да и помер». Я так и остолбенел: был старичок и нет его. Что делать, стал вспоминать его образ, чертить в альбом: что-то выходит, да не то. Там, в натуре, куда было интереснее. Эти маленькие, ровные зубки, как жемчуг, эта детская улыбка и светящиеся бесконечной добротой глазки… Где я их возьму? И сам кругом виноват: смалодушничал.
Прошло еще сколько-то. По старой привычке зашел в Собор на свое место, с которого, бывало, наблюдал старичка. О, радость! Он опять стоит на своем месте, улыбается, подперев пальцами седую бородку. Значит, он не умер, мне солгали. Ну, теперь я не стану откладывать надолго. Сегодня же, вот сейчас, после обедни подойду и все скажу. Увлеку моего старичка, напишу с него, а тогда пусть хоть и помирает!
Обедня отошла. Мой отец Гордей пошел своими маленькими старческими шажками домой, я за ним. Заговорил. Он смотрит на меня и ровно ничего не понимает. Так и ушел от меня куда-то в монастырскую богадельню… Нет, думаю, нет же, я добьюсь своего, напишу с тебя!
Так прошло еще несколько дней. Старичок все упирался, отговариваясь «грехом», на что я приводил примеры, его смущающие. Указывал на портреты митрополитов — митрополита Платона и других…
И, наконец, с тем ли, чтобы от меня отвязаться, отец Гордей неожиданно сказал: «Ну, ладно, нанимай извозчика, поедем, больше часу не мучь только…» Тотчас же я подхватил свою жертву, усадил на извозчика и марш на Вифанку. Приехал и — писать… Писал с жаром, взял все, что смог: этюд был у меня. Распростились с отцом Гордеем. Теперь оставалось написать пейзаж, осенний пейзаж с рябинкой. Пока что написал молодую елочку…"
"Надо было приступать к «Пустыннику». Я уехал в Уфу с этюдами, холстом и прочим и там скоро начал писать картину. Написал — не понравился пейзаж: не такой был холст. Послал в Москву за новым. Повторил картину быстро (она в моем представлении жила как живая). Мой старичок открыл мне какие-то тайны своего жития. Он со мной вел беседы, открывал мне таинственный мир пустынножительства, где он, счастливый и довольный, восхищал меня своею простотой, своей угодливостью Богу. Тогда он был мне так близок, так любезен. Словом, «Пустынник» был написан, надо было его везти в Москву".
"Вот я и в Москве. Нанял комнату в гостинице около Политехнического музея и развернул картину. Рама, заказанная раньше, была уже готова. Начались посещения приятелей-художников. Был Левитан, Архипов. Заходил Суриков, перебывали многие. Все хвалили мою новую вещь. Особенно горячо отозвался Левитан. Он сулил ей успех.
Суриков тоже одобрил «Пустынника», но, как живописец, любитель красок, живописной фактуры, он не был удовлетворен этой стороной картины. Там, действительно, живопись не была на высоте, и не ею я тогда был увлечен. Но Суриков умел мне внушить уверенность, что если я захочу, решусь, то и живопись будет. Особенно он недоволен был лицом старика, написанным жидко, не колоритно, однако выражение или, как тогда говорили, «экспрессия» в лице была.
И вот, по уходе Василия Ивановича, я, недолго думая, взялся за палитру и ну переписывать лицо, которое и было основой всей моей картины. Мне казалось (и правильно) — есть лицо, есть и картина. Нет его, нет нужного мне выражения, этой умильной старческой усмешки, этих, как жемчуг, мелких зубков, — и нет картины. Мне, как Перову, нужна была прежде всего душа человека. И вот с этой-то душой я сейчас безжалостно простился, полагая, что она-то у меня всегда выйдет. Не тут-то было".
"С того дня я десятки раз стирал написанное, и у меня не только не выходила живопись, но, что особенно было тяжело, я не мог уже напасть на то выражение лица, которое в картине было и которое было так необходимо. Я по нескольку раз в день в продолжение недели, а может быть, двух, писал и стирал и снова писал и опять стирал голову. Холст мог протереться от моего усердия. Но однажды, измученный, в продолжение дня стирая лицо моего «Пустынника», я к вечеру опять нашел то, что искал и не находил. Радость моя была велика.
После этого я встретил как-то Прянишникова, который слышал о картине и о беде с ней и сказал мне дружески, что никогда не надо подвергать риску главное, самое ценное, то, что считаешь основой картины, ради второстепенного. В данном случае я считал живопись картины моей второстепенной и ради нее едва не погубил то, чем так долго жил.
И этот случай был мне уроком на всю последующую мою деятельность. Слова Прянишникова, его добрый совет я никогда не забывал".
М.В. Нестеров "О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания"

Голова монаха (Портрет протодьякона М.К. Холмогорова).
Нестеров, Михаил Васильевич (1862 - 1942). 1914 г. Холст, масло
Этюд к картине "На Руси (Душа народа)"
Архангельский областной музей изобразительных искусств

Монах.
Нестеров, Михаил Васильевич (1862 - 1942). 1913 г. Холст, масло. 37 x 29 см
Частное собрание

Седобородый монах.
Нестеров, Михаил Васильевич (1862 - 1942). 1916 г. Холст на картоне, масло. 28 x 21 см
Этюд к картине "На Руси (Душа народа)"
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Инв. номер: Ж-708

Голова молодого монаха.
Нестеров, Михаил Васильевич (1862 - 1942). 1895 г. Холст, масло. 24 x 19 см
Этюд к картине "Под благовест" (ГРМ)
Государственный Русский музей, С.-Петербург

Монашка.
Нестеров, Михаил Васильевич (1862 - 1942). 1909 г. Холст на картоне, масло. 31 x 20 см
Этюд к композиции "Христос у Марфы и Марии" на серверной стене церкви Покрова Богородицы
Чувашский государственный художественный музей, Чебоксары

Монахиня.
Нестеров, Михаил Васильевич (1862 - 1942). 1914 г. Холст на картоне, масло. 31 x 21 см
Этюд к картине "На Руси (Душа народа)"
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Инв. номер: Ж-713 

Христова невеста.
Нестеров, Михаил Васильевич (1862–1942). 1916 г.
Бумага, графитный карандаш, акварель, белила, 31×20 см (в свету).
В левом нижнем углу авторская надпись: «Христова Невеста», в правом нижнем углу авторская подпись: «Мих. Нестеровъ». Под изображением дарственная надпись рукой автора М. Нестерова: «Дорогому милому другу Л.В. Николаеву на добрую память от Мих. Нестерова 1916».
Происхождение: из собрания семьи Леонида Владимировича Николаева (1878–1942), композитора, профессора Ленинградской консерватории.
http://blog.litfund.ru/auction/142/40/

Монахиня.
Нестеров, Михаил Васильевич (1862 - 1942). 1925 г. Бумага на картоне, акварель, гуашь. 17 x 12 см
Тульский областной художественный музей

Молодая монахиня.
Маковский, Константин Егорович (1839 - 1915). Дерево, масло. 41 x 27 см
Художественный музей им. Махарбека Туганова, Владикавказ

Голова монахини.
Суриков, Василий Иванович (1848 - 1916). 1880-е. Холст, масло. 37 x 30 см
Этюд для картины "Боярыня Морозова"
Калужский областной художественный музей


Монах.
Суриков, Василий Иванович (1848 - 1916). 1900-е. Холст, масло. 52 x 23 см
Омский областной музей изобразительных искусств им. М.А.Врубеля

Послушница Вологодского монастыря.
Верещагин, Василий Васильевич (1842-1904). 1894 г. Холст, масло 29,6 × 22
Ульяновский областной художественный музей

Монахиня.
Кустодиев, Борис Михайлович (1878 - 1927). 1901 г. Холст, масло. 84 x 51 см
Самарский областной художественный музей

Монахиня.
Кустодиев, Борис Михайлович (1878 - 1927). 1908 г. Холст, масло. 195 x 134 см
Изображена игуменья Староладожского Успенского монастыря Олимпиада
Государственный Русский музей, С.-Петербург
Инв. номер: Ж-1879

Монахиня.
Кустодиев, Борис Михайлович (1878 - 1927). 1908 г. Холст, масло. 112 x 64 см
Государственный Русский музей, С.-Петербург 

Портрет молодой монахини.
Штембер, Виктор Карлович (1863 - 1919). 1909 г.
Холст, масло. 55 x 49 см
Липецкий областной краеведческий музей

Схимница из Ивановского монастыря в Москве.
Корин, Павел Дмитриевич (1892-1967). Этюд к картине «Реквием». 1930-е. 

Схимница мать Серафима из Ивановского монастыря в Москве.
Корин, Павел Дмитриевич (1892-1967)

Схиигуменья мать Фамарь.
Корин, Павел Дмитриевич (1892-1967). 1935 г.
Схиигумения Фамарь (Марджанова; 1868–1936) была в разное время настоятельницей трех монастырей: Бодбийского (в Грузии), Покровской общины в Москве и Серафимо-Знаменского скита под Москвой. Грузинская княжна, принадлежавшая к знатному роду, она оставила мир и последовала за Христом, став исповедницей Русской Православной Церкви. В 2016 году схиигумения Фамарь канонизирована Грузинской Православной Церковью. 

Монах.
Малявин, Филипп Андреевич (1869—1940). 1896 г.

Монах

Бледноликий
Инок дикий,
Что забылся ты в мечтах?
Что так страстно,
Так напрасно
Смотришь вдаль, седой монах?

Что угрюмой
Ищешь думой?
Чужд весь мир тебе равно;
Что любил ты,
С кем грустил ты,-
Все погибло уж давно.

Бросил рано
Свет обмана
Ты для мира божьих мест;
Жизни целью
Сделал келью,
Вместо счастья, взял ты крест.

Лет ты много
Прожил строго,
Память в сердце истребя;
Для былого
Нет ни слова,
Нет ни вздоха у тебя.

Или тщетно
Долголетне
Ты смирял душевный пыл?
Иль в святыне
Ты и ныне
Не отрекся, не забыл?

Бледноликий
Инок дикий,
Что забылся ты в мечтах?
Что так страстно,
Так напрасно
Смотришь вдаль, седой монах?

Каролина Карловна Павлова (1807-1893)

Монах. Легенда

Над Новым Заветом склонился монах молодой,
    Он полон святой, бесконечной отрады;
     На древнем пергаменте с тихой зарей
           Сливается отблеск лампады;
    И тусклые желтые грани стекла
    В готических окнах денница зажгла.
Прочел он то место, где пишет в послании Павел:
     "Как день перед Господом — тысячи лет!" —
          И Новый Завет
          В раздумье оставил
    Смущенный монах, и, сомненьем объят,
Печальный идет он из кельи, не видит, не слышит,
          Как утро в лицо ему дышит,
     Как свеж монастырский запущенный сад.
Но вдруг, как из рая, послышалось чудное пенье
Какой-то неведомой птицы в росистых кустах —
           И в сладких мечтах
          Забыл он сомненье,
      Забыл он себя и людей.
Он слушает жадно, не может наслушаться вволю,
      Всё дальше и дальше, по роще и полю
           Идет он за ней.
Той песней вполне не успел он еще насладиться,
Когда уж заметил, что — поздно, что с темных небес
Вечерние росы упали на долы, на лес,
       Пора в монастырь возвратиться.
Подходит он к саду, глядит — и не верит очам:
Не те уже башни, не те уже стены, и гуще
Деревьев зеленые кущи.
            Стучится в ворота.
            "Кто там?" —
       Привратник глядит на него изумленный.
       Он видит — всё чуждо и ново кругом,
       Из братьев-монахов никто не знаком...
       И в трапезу робко вступил он, смущенный.
"Откуда ты, странник?" — "Я брат ваш!" — "Тебя никогда
Никто здесь не видел"... Он годы свои называет —
Те юные годы умчались давно без следа...
            Седая, как лунь, борода
                   На грудь упадает.
            Тогда из-за трапезы встал
Игумен; толпа расступилась пред ним молчаливо,
Он кипу пергаментов пыльных достал из архива
                   И долго искал...
            И в хронике древней они прочитали
            О том, как однажды поутру весной
Пошел из обители в поле монах молодой...
Без вести пропал он, и больше его не видали...
                С тех пор три столетья прошло...
                Он слушал — и тенью печали
                       Покрылось чело.
"Увы! три столетья... о, птичка, певунья лесная!
        Казалось — на миг, на один только миг
Забылся я, песне твоей сладкозвучной внимая —
Века пролетели минутой!" — и, очи смежая,
Промолвил он: "Вечность я понял!" — главою поник
               И тихо скончался старик.

Дмитрий Сергеевич Мережковский
1889

Монах

Он в лес ушел, построил келью
И жил в молитве и трудах;
Земным утехам и веселью
Навеки дверь замкнул монах.
И долго жил он дикой птицей,
Суров, безгласен и уныл,
Одел он плечи власяницей,
Вериги день и ночь носил.
И по ночам, стеная глухо,
В молитве долго он стоял,
Он плоть свою во имя Духа
Железом тяжким истязал.
Однажды Матери всепетой
Лампаду на ночь он зажег,
Стоял веригами одетый,
Хотел молиться - и не мог.
Под власяницею суровой
Дышала жаркой страстью грудь,
И он не смел святое слово
Устами грешными шепнуть.
Из кельи видно - месяц бродит,
Вот тихо скрипнула ступень,
К монаху женщина приходит,
Идет, колеблется, как тень.
Дрожит, сверкая, грудь нагая,
Дрожат лукавые уста,
Горит пленительнее рая
Ее нагая красота.
Зовет и манит к наслажденью,
Служить готовая ему...
Ужель отдаться искушенью,
Ужель идти за ней во тьму?
Монах дрожит, бросает взгляды
На черный шелк ее волос -
И вот к огню святой лампады
Ладонь суровую поднес...
Потуплен долу взор нескромный,
Дымясь, вздувается ладонь,
И тяжко капли крови темной,
Шипя, упали на огонь...

Алексей Николаевич Будищев
1901