Христианские истоки поэтических образов Н. С. Гумилёва
в сборнике «Колчан»
Сборник «Колчан» (1916 г.) традиционно квалифицируется
как знаменующий начало периода зрелого творчества Н. Гумилёва. Эта
книга является поворотным моментом в системе мировоззрения поэта, что
отражается прежде всего в стихах, связанных с темой обретения веры.
Поэт, когда-то с горечью осознавший свое одиночество в мире, тщетность
всех попыток изменить действительность и свою судьбу, чувствовавший
себя игрушкой в руках неумолимого рока, вдруг видит «свет на горе
Фаворе»[1] (с. 245), находит Истину, а вместе с ней смысл жизни и творчества.
Поэтические тексты сборника «Колчан» насыщены христианской символикой. Это и Падуанский собор, и собор Святого Марка в Венеции, и храм Святого Петра в Риме, икона «Святителя и Чудотворца Николая» в русских «Старых усадьбах». Всё больше привлекают Гумилёва библейские сюжеты, Жития святых («Книга Юдифи», «Книга Исхода», Евангелия Марка, Луки, Матфея). И обращение к Источнику Вечной Мудрости не случайно. Потому что «расцвет духа» и смирение плоти напрямую связаны с постижением веры и обретением Бога.
Необходимо отметить внутреннее единство составляющих сборник стихотворений. Оно проявляется в тяготении к общей смысловой доминанте, что обеспечивает представление о книге, как о едином целом, придаёт ей определённую стройность. «Солнцем духа» пронизаны все строки поэтических текстов, его сиянием озарены мысли и чувства лирического героя.
Идейно-семантический центр сборника — стихотворение, по форме и значимости приближающееся к поэме, озаглавленное «Пятистопные ямбы». Это автобиографическое произведение датировано 1912-1915 гг. (именно в эти годы формируется новая поэтическая система Гумилёва), оно подводит итог всему предыдущему творчеству и выдвигает концепцию, под знаком которой будет его дальнейшее развитие.
Художественная реальность «Романтических цветов», «Жемчугов», «Чужого неба» начинает распадаться под напором жёсткой действительности, что в итоге приводит к трагическому осознанию: «жизнь не удалась», а женщина, которая наполняла своей верой и любовью весь мир поэта, покидает и этот мир, и его создателя.
И ты ушла, в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье (с. 223).
Что же остаётся после этого… Лишь ставшие красивой, но ненужной бутафорией «клыки слонов, картины абиссинских мастеров, меха пантер». Но внезапно происходит единение с людьми, наполняющими этот мир:
Я вдруг услышал песнь моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя: буди, буди (с. 224).
«Я вдруг услышал песнь моей судьбы» — в этом нечто большее, чем безотчётный порыв, — отмечает В. К. Размахнина. — <…> Он больше не принадлежит себе. Былые каждодневные заботы становятся ничтожными перед лицом великого деяния, которым теперь поглощена душа. <…> Отказавшись от личных забот, он вверяет себя высшей силе — Богу и судьбе»[2]. Гумилёв ощущает святость военных дорог, его душа обретает счастье, достигнув понимания ценности жизни. Теперь его союзником стала «архангельская сила», а слова «буди, буди» звучат подобно «аминь».
На христианские истоки поэтических образов в стихах о войне указывает М. В. Смелова: «Поэт, бившийся в тисках неразрешимых противоречий и сомнений, находит в себе мужество поверить. Необходимый опыт даёт война, а мужество, сильная воля у поэта уже есть. Гумилёв осознаёт, что, принимая Бога, он не теряет ни себя, ни своего мира, а, наоборот, включает себя в мировую целостность. Он становится как бы соучастником всей силы бытия и воли Бога и одновременно её выразителем. Поэт понимает, что полноты истины нет нигде и ни в чём, кроме Бога»[3].
Глас Бога слышит в воинской тревоге
И Божьими зовёт свои дороги (с. 224).
Покровительницей дальнейших исканий становится Пресвятая Дева, хвалу которой и возносит поэт:
Честнейшую честнейших херувим,
Славнейшую славнейших серафим,
Земных надежд небесное Свершенье (с. 224).
Как парафраз молитвы Богородице звучат эти строки (ср.: «Честнейшую херувим, и славнейшую без сравнения серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем»)[4]. Именно Богоматерь «величает каждое мгновенье», и именно её слова теперь наполняют «вниманье, милость и благоволенье». А путь к достижению гармонии намечен образом «золотого и белого монастыря», возникающего в заключительной строфе «Пятистопных ямбов», из окна кельи которого для поэта открывается вся сущность бытия, тайны мироздания.
Стихи Гумилёва о войне вызвали в критике противоречивые оценки. Одни называли его националистом, шовинистом, «певцом российского милитаризма»[5]. Но были и такие, кто увидел истинное лицо поэта и понял подлинный смысл его произведений. «Золотое сердце русское, бьющееся в миллионах, населяющих Русь, — писал о стихотворении «Наступление» Н. К. Рерих, — никогда не помышляло о чём-то узконациональном, шовинистическом, захватническом. Нет, оно всегда томилось неосознанными устремлениями всемирности и мечтало о храме всеобъемлющем, о граде Китеже, Новом Иерусалиме»[6]. Границы индивидуальности расширяются. И, вероятно, здесь истоки произошедшего «чуда преображения», выразившегося в единении поэта с людьми и миром.
Глубоким религиозным чувством проникнуты стихотворения этого сборника. Ведь именно христианская вера — «залог и победы, и личного сомнения»[7]. Г. Струве отметил в стихотворении «Война» «сочетание русской воинской и христианской традиции Сергия Радонежского»[8]. О. Б. Черненкова услышала перекличку Гумилёва со строками Г. Р. Державина:
Свыше пастырь вдохновенный
Перед ними идет со крестом;
Венцы нетленны обещает
И кровь пролить благословляет
За честь, за веру, за царя.
«Двух поэтов роднит чувство причастности к великим событиям (война, победа, смерть), их высокая гражданская оценка мужества знаменитого полководца и рядового солдата, понимание воинского долга как дела чести, освященного небесными силами»[9].
Христианская символика, пронизывающая стихотворения военного цикла, связана с ощущением высшего, «провиденциального» зова:
И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны (с. 213).
«Гумилёв включает нас, своих читателей, в контекст мировой духовности, мировой истории, которая по-настоящему началась лишь с возникновением христианства и через него приобрела глубину внутреннего смысла… Обращение к традиции боговдохновенной книги почти отнимает у Гумилёва его собственные прежние слова, и тема ведёт за собой поэта… Трагичность темы войны смягчается святостью этого дела, постижением священного долга перед Родиной, родимой землёй и народом, перед христианской историей и общечеловеческой культурой»[10], — утверждает М. В. Смелова.
Глубокими и важными, на наш взгляд, являются размышления о войне С. Н. Булгакова: «На путях борьбы духовной, происходящей в мире, почти неизбежно возникают и войны. Война не есть единственный, а, может быть, и не худший вид зла в мире для открытой борьбы с ним. В этой борьбе есть разные стороны. Духовная победа может и не совпадать с победой бранной, ибо сплетена с ней в один сложный комплекс, с плюсом или минусом на обеих сторонах. Война есть мировой пожар истории, в котором многое сгорает, ценное и бренное, многое переплавляется и обновляется к жизни. И в том смысле она есть всё-таки начало жизни, а не смерти, хотя и смертным путём. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно, а если умрёт, то принесет много плода»[11] (Ио. 12, 24). Эта жизнь приносится к ногам Источника Жизни, Воскресителю умерших, Который ведёт мир за порог смерти, к новой жизни воскресения», — подводит итог С. Булгаков и в подтверждение своих мыслей приводит слова Гумилёва:
Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть:
Лишь под пулями в рвах спокойных
Веришь в знамя Господне — твердь[12].
А. А. Ахматова считала главной темой «Колчана» православие. И, действительно, в этой книге тема обретения веры и феномена воздействия её на человеческую душу звучит особенно ярко. Подтверждением этого может являться своеобразная стихотворная дилогия, которая включает в себя стихотворения «Разговор» и «Солнце духа». Изначальная противоположность души, устремлённой к «несуществующим, но золотым полям» и тела, с его тяготением к чувственным радостям мира, не может быть разрешена. Но знамением близости какого-то важного для всего человечества свершения становится сама вдруг изменившаяся реальность. Это жизнь, каждое мгновение которой несёт в себе счастье победы Духа, жизнь, окунувшись в которую, становится непонятным, «как могли мы прежде жить в покое. Так «расцветает дух» и «разрывает тьму». Постепенно тело, вынужденное в мире «счастливых кафе» лишь подчиняться, теперь «слепо повинуется» обретшей небывалую силу душе, которая уже способна не только внимать «воображаемым голосам», но и совершать «солнечные труды», в результате которых «золотые поля» обретают реальность:
И от древа духа снимут люди
Золотые, зрелые плоды (с. 235).
Эта поэтическая дилогия является своеобразным продолжением и развитием темы «Пятистопных ямбов», связанной с душевным кризисом поэта, выход из которого он обретает, погрузившись в мир борьбы.
Расцвет духа, по Гумилёву, возможен лишь на фоне полного, максимального напряжения всех человеческих сил. «Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждый день обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницу культуры духа. Только пост и бдение, даже если они невольные, пробуждают в человеке особые, дремавшие прежде силы», — так формулирует в «Записках кавалериста» суть своей «философии воздержания» [13] сам Гумилёв. Речь идёт о войне, явившейся своеобразным очищающим началом, в котором человек поднимается до прямого, непосредственного ощущения присутствия божественного в мире и в себе. И уже не страшны не только лишения, «Оттого, что Господне слово / Лучше хлеба питает нас» (с. 240), но и сама смерть; ибо теперь это — восхождение на «ослепительную высоту». Именно обретение веры преображает душу, очищает её от злобы, давая право сказать «поверженному«: «Милый, / Вот, прими мой братский поцелуй!» (с. 213).
На очистительный, преобразующий характер войны указывает И. Делич: «Один из ликов Апокалипсиса — война, и батальную поэзию Гумилёва необходимо рассматривать, прежде всего, как принятие Катастрофы и Суда, а не проявление войны как таковой. Война несёт наказание для „всегда слишком твёрдой плоти“ и пробуждает дух… Победы, которые имеет в виду поэт, — это прежде всего победы духа»[14]. То, что казалось таким простым и естественным на поле брани, где обретшее спокойствие душа стремилась к вере, неожиданно усложняется, отягощаясь целым комплексом философских, психологических моментов, вопросов и проблем, сама постановка которых мучительна, а однозначное решение невозможно. К победе, к славе, к подвигу рвётся лирический герой и с горечью замечает, что эти «бледные слова, затерянные ныне», гремят лишь в его душе, «как громы медные, как голос Господа в пустыне». Следует отметить библейское содержание данного образа. Имеется в виду эпизод из ветхозаветной Книги Исхода — разговор Бога с Моисеем: «На третий день, при наступлении утра, были громы и молнии, и густое облако над горою, и трубный звук весьма сильный; и вострепетал весь народ, бывший в стане» (Исх. 19, 16).
Страстный призыв к героизму слышится и в стихотворении «Видение». Святые христианские великомученики Пантелеимон и Георгий Победоносец исцеляют от болезни и благословляют на жизнь «для славы» (с. 242). К вечному источнику мудрости, Библии (Книга Пророка Исаии), направляется читатель в стихотворении «Снова море».
Солнце духа, ах, беззакатно,
Не земле его побороть,
Никогда не вернусь обратно,
Усмирю усталую плоть,
Если лето благоприятно,
Если любит меня Господь (с. 239).
«Дух Господа Бога на Мне, ибо Господь помазал Меня <…> проповедовать лето Господне благоприятное и день мщения Бога нашего, утешить всех сетующих» (Ис. 61, 1-2). Близкое по своей природе к религиозному жанру покаяния стихотворение «Я не прожил…» поднимает тему веры на новом уровне. На смену безоговорочному счастью, ничем не омрачённому сознанию своей причастности светлому миру Божьей благодати, радостному узнаванию во всех своих проявлениях духа Господа, приходит пора глубоких раздумий, подчас горьких и мучительных. Горестная нота, прорывающаяся буквально в первой строфе стихотворения «невозможной такой мечтой», — в финале возрастает до уровня жизненной трагедии:
<…> Как-нибудь я жизнь дотяну,
А о будущей Ты подумай.
Я и так погубил одну (с. 245).
В свете, льющемся с Фавора, вся прежняя система ценностей не может быть не подвергнута коренной переоценке. Ведь имеется в виду Преображение Господне, имевшее место на горе Фавор: «По прошествии дней шести, взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвёл их на гору высокую одних, и преобразился пред ними: и просияло лице Его как солнце, одежды же Его сделались белыми как свет» (Мф. 17, 1-2). Поэтому безумной тоской наполняется душа, когда-то влюбленная в женскую красоту, «в сушу и море, весь дремучий сон бытия». Но трагическое осознание своей ничтожности перед ликом Бога несёт в себе, пожалуй, более явное стремление истинного обращения и преображения, нежели чувственно-интуитивное ощущение себя «восковой свечкой», зажжённой во славу Божью.
Мучительный вопрос, достоин ли Бога всякий, кто стремится к нему, настойчиво возникает у Гумилёва в стихах «Колчана». Что за «грозящая птица» (с. 230) расстилает свои крылья? Почему так страшен и зловещ её лик, что молящийся забывает слова литаний (молитв у католиков, которые произносятся во время религиозных процессий)? Голубь ли это Господний — Дух Святой, снизошедший некогда на возносящего молитву Христа в виде небесной птицы и провозгласивший его Сыном Возлюбленным (Лк. 3, 21-22): «Когда же крестился весь народ, и Иисус крестившись молился, — отверзлось небо, и Дух Святый нисшёл на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес, глаголющий: Ты Сын Мой возлюбленный; в Тебе Моё благоволение!» Или это страшное знамение того, что слова, обращаемые к небесам, неугодны Богу? И достаточно ли одной веры, чтобы душа была принята Господом, а молитвы услышаны?
Ведь я не грешник, о Боже,
Не святотатец, не вор,
И я верю, верю, за что же
Тебя не видит мой взор? (С. 247), —
с отчаянием восклицает поэт в стихотворении «Счастие». Неужели путь к Богу открыт только для сирых и убогих, только для горбуна, прокажённого или отрекшегося от всего мирского путника, а «бедная душа» того, кому судьба предначертала «шутить и смеяться, быть вольной птицей морей», будет навсегда отринута Господом, поскольку тому, кто заклинает проказу и воскрешает словом деву, «… дороже нищий Лазарь / Великолепного волхва» (с. 247).
Образы данного стихотворения восходят к Библии. Упоминаются два евангельских эпизода: исцеление прокажённого (Мф. 8, 2-3) и воскрешение дочери Иаира (Мк. 5, 41), а также притча о бедном Лазаре (Лк. 16, 19-31). Так где же путь к престолу Господа для молодого, сильного и «взлетевшего в небо» в своей счастливой житейской доле? Быть может, возможный вариант решения предлагает притчеобразное стихотворение «Леонард», где избранный народом в короли мудрец, философ и воин избавил страну от чумы и голода, распрей и войн, но, окружённый всеобщей любовью и почтением, достигнув зенита славы, он вдруг скрылся из замка, — «Куда — не узнал никто» (с. 230). Можно предположить, что он устремился обрести нечто большее, то, что символизирует в заключительных строфах «согласный гул голосов» орла, овна, человека и льва, четырёх шестикрылых животных, окружающих небесный престол и воздвигающих «славу, и честь, и благодарение» Вседержителю (Откровение 4, 6-9). И вот перед Ним достоин предстать тот, кто, пройдя испытание властью, славой, богатством, оставшись при этом «спокойным, ясным, грустным», нашёл в себе силы отказаться от всех земных благ во имя высшего счастья.
Эта позиция несколько иначе заявлена и в стихотворении «Счастие». Пафос его определяется конфликтом между стремлением души к Богу и невозможностью достижения горней высоты для человека, счастливого в своём житейском существовании. Видение, ниспосланное страждущему в день Христова Воскресения («вдруг причудилось, что, нем, / Изранен, наг, лежу я в чаще»), неожиданно открывает, что возможность «искупления, какого он искал везде, заложена в нём самом, в его душе. И отречение от мира сего во имя Божьего мира («Леонард») и постижение того, что счастливый удел земной жизни ещё не есть благо («Счастие»), — явления одного порядка.
К небесному престолу ведёт и путь того, кто, испытав нравственные и телесные страдания, осознав собственное несовершенство, пришёл к пониманию истинного в своей душе. Отсюда светлая атмосфера стихотворения «Рай». В нём звучит убеждённость в том, что некогда избранные ориентиры в жизни истинны и угодны Богу. Прямой и честный взгляд на мир, смелость в решениях и поступках, горячее сердце дают право стучать в дверь рая. По определению Е. Тагер, сопоставившей это стихотворение с близким по теме стихотворением Ф. Сологуба «Я испытал превратности судеб…» (1919 г.), у Гумилёва в качестве «мотивировок права на вход в рай» выступают «добродетели вполне почтенные, так сказать, рядовые, доступные каждому», — в то время как Сологуб, тоже не отрицающий своей «человеческой греховности», претендует на вход в рай как поэт — «носитель высшего творческого дара»[15]. Образы Святого Апостола Петра, Георгия Победоносца, Святого Антония и Святой Цецилии — лики христианских преподобных и великомучеников — вот к кому обращается Гумилёв в стихотворении «Рай», вот кого призывает в свидетели своей добродетели.
По мнению Ю. В. Зобнина, это произведение является выражением не пошатнувшейся веры поэта в христианскую церковь как непреходящую живую религию: «… При всех „безумствах“ 1906-1908 гг., „еретиком“ Гумилёв не был никогда и идеи „подправить“ православие, создать „новую церковь“ сочувствия у него не находили. Он на какое-то краткое время „шатнулся“ от церкви, поддавшись декадентским поискам „красоты“, но очень скоро увидел, что христианство, православие, ложно понятые „декадентами“ как статичные, мёртвые институты, на самом деле обладают живой динамической духовной полнотой, вполне могущей служить базой для художника, стремящегося к эстетическому совершенству»[16]. «Любовь земная» и «простота смиренная» — вот идеал, формула истинного искусства у Гумилёва, предлагаемая в стихотворении «Фра Беато Анджелико». «Но Рафаэль не греет, а слепит, / В Буонаротти страшно совершенство, / И хмель да Винчи душу замутит (с. 217), ибо все они в своём творчестве устремлены к запредельному, к постижению непознаваемого. В своём совершенстве они отдалены от мира живых людей. Поэтому «сердце полюбить» склонно смиренного Беато Анджелико[17]. Совершенство его совсем иного плана: в его произведениях земное и небесное существует в неразрывном единстве. Поневоле задумаешься — чей дар выше? Да и нужно ли искать божественное только в запредельности, когда весь мир является рукотворным созданием Бога? А для того, чтобы добиться яркости и чистоты красок, стоит лишь «растворить цветы в епископами освященном масле» (с. 218).
Человек, желающий вместить в себя всё (а именно такую задачу выдвигал Гумилёв), должен «любить мир» и «верить в Бога». И тогда откроется тайна, а художник сможет создать совершенное произведение, с которым не в силах будут состязаться небесные серафимы. Анализируя стихи сборника, Е. Вагин приходит к выводу, что «…„Колчан“ знаменует <…> полную духовную зрелость поэта — не только совершенство его поэтической техники. Есть нечто загадочное в том, что у Блока Италия вызвала целый ряд кощунственных, святотатственных стихотворений, тогда как Н. Гумилёв именно здесь, под воздействием фресок Беато Анджелико, формирует своё жизненное кредо»[18].
«Благостным заветом», выражением чувства веры является для Гумилёва «высокое косноязычие». На Источник Вечной Мудрости стихотворения «Восьмистишие» указывает Н. А. Богомолов: «… Здесь — не просто индивидуальное сочетание, а явная проекция на библейский текст, где Моисей жалуется Господу, что он косноязычен, и слышит в ответ: „…пойди, и Я буду при устах твоих, и научу тебя, что тебе говорить“ (Исх. 4, 10-12). „Высокое косноязычье“ даруется не всякому, а только тому, кто заключил завет с Богом, кто в силах провозгласить истину, которая выше него»[19] (15, с. 15-16). Но заметим, что в первой строфе данного стихотворения даётся обоснование необходимости незнания. Гумилёв констатирует, что самые важные ощущения в жизни человека не могут быть прояснены с помощью разума, не могут быть поняты «ни шорохи полночных далей, ни песни, что певала мать». Здесь с новой силой выступает тема творчества, которая продолжает своё развитие в стихотворении «Вечер». И само рождение «окрылённых стихов», способных «расковать косный сон стихий», является высшим проявлением Духа.
Осознание значимости того, «кому доверены судьбы вселенского движения», помещение его на высшую ступень в мире явлений, ни в коей мере не отделяет поэта от окружающей действительности. Вопрос о главенствующей роли Творца в системе мироздания, о поэзии, как движущей силе мирового исторического процесса, занимало Гумилёва уже давно и впоследствии выльется в создание концепции, согласно которой поэты будущего — естественные и единственные правители свободных народов, посредники между Богом и человеком — поведут мир к обретению гармонии. Определённые черты этой концепции прослеживаются и в ряде стихотворений «Колчана».
В современной критике, когда усилился ажиотаж вокруг абстрактно-мистических течений, появилась тенденция навязывания поэзии Гумилёва масонской подоплеки и символики. Однако, в поздних сборниках Гумилёв, осознавая силу Творца и свою причастность к божественному делу, всё чаще обращает свой взор к Библии, в ней черпает вдохновение.
______________
Примечания
[1]. Гумилёв Н. С. Собрание соч.: В 4-х т. Т.1.— М., 1991. Все стихотворные цитаты даны по этому изданию с указанием страниц в тексте.
[2]. Размахнина В. К. Серебряный век. Красноярск, 1993. С. 89.
[3]. Смелова М. В. Роль христианства в картине мира Н. С. Гумилёва // Ахматовские чтения. А. Ахматова, Н. Гумилёв и русская поэзия начала XX века. Сб. научн. трудов. Тверь, 1995. С. 30-31.
[4]. Молитвослов. М., 1991. С.14.
[5]. Тарасенков А. К. Поэзия и война 1914 года // ЛОКАФ. 1931. № 5-6. С. 161.
[6]. Рерих Н. К. Листы дневника. Т. 3-й. 1942-1947. М., 1996. С. 190-191.
[7]. Цехновицер О. В. Литература и мировая война 1914-1918 гг. М., 1938. С. 196.
[8]. Струве Г. П. Три судьбы (Блок, Гумилёв, Сологуб) // Новый журнал. 1947. № 17. С. 201.
[9]. Черненкова О. Б. Черты типологического сходства в поэтике Г. Р. Державина и Н. С. Гумилева // Творчество Г. Р. Державина. Специфика. Традиции: Научные статьи, доклады, очерки, заметки. Тамбов, 1993. С. 234.
[10]. Смелова М. В. Роль христианства в картине мира Н. С. Гумилёва // Ахматовские чтения. А. Ахматова, Н. Гумилёв и русская поэзия начала XX века. Сб. научн. трудов. Тверь, 1995. С. 33.
[11]. Библия. Библейские Комиссии. Духовное Просвещение. 1991.
[12]. Булгаков С. Н. Размышления о войне // Звезда. 1993. № 5. С. 150.
[13]. Гумилёв Н. С. Собрание соч.: В 4-х т. Т. 4. М., 1991. С. 490-491.
[14]. Делич И. Николай Гумилев // История русской литературы. XX век. Серебряный век. М., 1995. С. 496.
[15]. Тагер Е. Избранные работы по литературе. М., 1989. С. 426.
[16]. Зобнин Ю. В. Странник духа (О судьбе и творчестве Н. С. Гумилёва) // Н. С. Гумилёв: Pro et contra / Сост., вст. статья, примеч. Ю. В. Зобнина. СПб.: Изд. РХГИ, 1995. С. 32-33. [Русский путь].
[17]. Как известно, так звали в народе флорентийца Фра Джованни да Фьезоле, жившего около 1400-1455 года в монастыре и бывшего монахом.
[18]. Вагин Е. Поэтическая судьба и миропереживание Н. Гумилёва // Беседа. 1986. № 4. С. 181.
[19]. Богомолов Н. А. Читая Гумилёва // Литература первой трети XX в.: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С. 15-16.
Литература
1. Богомолов Н. А. Читая Гумилёва // Литература первой трети 20 в.: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999.
2. Н. С. Гумилёв: Pro et contra / Сост., вст. статья, примеч. Ю. В. Зобпина. СПб.: Изд. РХГИ, 1995. [Русский путь].
3. Вагин Е. Поэтическая судьба и миропереживание Н. Гумилёва // Беседа. 1986. №4.
4. Делич И. Николай Гумилев // История русской литературы. XX век. Серебряный век. М., 1995.
5. Размахнина В. К. Серебряный век. Красноярск, 1993.
6. Смелова М. В. Роль христианства в картине мира Н. С. Гумилёва // Ахматовские чтения. А. Ахматова, Н. Гумилёв и русская поэзия начала XX века. Сб. научн, трудов. Тверь, 1995.
7. Струве Г. П. Три судьбы (Блок, Гумилёв, Сологуб) // Новый журнал. 1947. № 17.
Климчукова Вера Николаевна, кандидат филологических наук, старший преподаватель Московского государственного областного университета
Климчукова В Н Христианские истоки поэтических образов Н С Гумилева в сборнике «Колчан» // Дружба-3: Слово и образ в художественной литературе: Третий совместный сборник научных статей факультета русской филологии МГОУ и кафедры русистики и лингводидактики педагогического факультета Карлова университета в Праге / [Ред.-сост.: Л.Ф.Алексеева, Р.Гржибкова]. -М. МГОУ, 2003. С 50-60.
Поэтические тексты сборника «Колчан» насыщены христианской символикой. Это и Падуанский собор, и собор Святого Марка в Венеции, и храм Святого Петра в Риме, икона «Святителя и Чудотворца Николая» в русских «Старых усадьбах». Всё больше привлекают Гумилёва библейские сюжеты, Жития святых («Книга Юдифи», «Книга Исхода», Евангелия Марка, Луки, Матфея). И обращение к Источнику Вечной Мудрости не случайно. Потому что «расцвет духа» и смирение плоти напрямую связаны с постижением веры и обретением Бога.
Необходимо отметить внутреннее единство составляющих сборник стихотворений. Оно проявляется в тяготении к общей смысловой доминанте, что обеспечивает представление о книге, как о едином целом, придаёт ей определённую стройность. «Солнцем духа» пронизаны все строки поэтических текстов, его сиянием озарены мысли и чувства лирического героя.
Идейно-семантический центр сборника — стихотворение, по форме и значимости приближающееся к поэме, озаглавленное «Пятистопные ямбы». Это автобиографическое произведение датировано 1912-1915 гг. (именно в эти годы формируется новая поэтическая система Гумилёва), оно подводит итог всему предыдущему творчеству и выдвигает концепцию, под знаком которой будет его дальнейшее развитие.
Художественная реальность «Романтических цветов», «Жемчугов», «Чужого неба» начинает распадаться под напором жёсткой действительности, что в итоге приводит к трагическому осознанию: «жизнь не удалась», а женщина, которая наполняла своей верой и любовью весь мир поэта, покидает и этот мир, и его создателя.
И ты ушла, в простом и темном платье,
Похожая на древнее Распятье (с. 223).
Что же остаётся после этого… Лишь ставшие красивой, но ненужной бутафорией «клыки слонов, картины абиссинских мастеров, меха пантер». Но внезапно происходит единение с людьми, наполняющими этот мир:
Я вдруг услышал песнь моей судьбы
И побежал, куда бежали люди,
Покорно повторяя: буди, буди (с. 224).
«Я вдруг услышал песнь моей судьбы» — в этом нечто большее, чем безотчётный порыв, — отмечает В. К. Размахнина. — <…> Он больше не принадлежит себе. Былые каждодневные заботы становятся ничтожными перед лицом великого деяния, которым теперь поглощена душа. <…> Отказавшись от личных забот, он вверяет себя высшей силе — Богу и судьбе»[2]. Гумилёв ощущает святость военных дорог, его душа обретает счастье, достигнув понимания ценности жизни. Теперь его союзником стала «архангельская сила», а слова «буди, буди» звучат подобно «аминь».
На христианские истоки поэтических образов в стихах о войне указывает М. В. Смелова: «Поэт, бившийся в тисках неразрешимых противоречий и сомнений, находит в себе мужество поверить. Необходимый опыт даёт война, а мужество, сильная воля у поэта уже есть. Гумилёв осознаёт, что, принимая Бога, он не теряет ни себя, ни своего мира, а, наоборот, включает себя в мировую целостность. Он становится как бы соучастником всей силы бытия и воли Бога и одновременно её выразителем. Поэт понимает, что полноты истины нет нигде и ни в чём, кроме Бога»[3].
Глас Бога слышит в воинской тревоге
И Божьими зовёт свои дороги (с. 224).
Покровительницей дальнейших исканий становится Пресвятая Дева, хвалу которой и возносит поэт:
Честнейшую честнейших херувим,
Славнейшую славнейших серафим,
Земных надежд небесное Свершенье (с. 224).
Как парафраз молитвы Богородице звучат эти строки (ср.: «Честнейшую херувим, и славнейшую без сравнения серафим, без истления Бога Слова рождшую, сущую Богородицу Тя величаем»)[4]. Именно Богоматерь «величает каждое мгновенье», и именно её слова теперь наполняют «вниманье, милость и благоволенье». А путь к достижению гармонии намечен образом «золотого и белого монастыря», возникающего в заключительной строфе «Пятистопных ямбов», из окна кельи которого для поэта открывается вся сущность бытия, тайны мироздания.
Стихи Гумилёва о войне вызвали в критике противоречивые оценки. Одни называли его националистом, шовинистом, «певцом российского милитаризма»[5]. Но были и такие, кто увидел истинное лицо поэта и понял подлинный смысл его произведений. «Золотое сердце русское, бьющееся в миллионах, населяющих Русь, — писал о стихотворении «Наступление» Н. К. Рерих, — никогда не помышляло о чём-то узконациональном, шовинистическом, захватническом. Нет, оно всегда томилось неосознанными устремлениями всемирности и мечтало о храме всеобъемлющем, о граде Китеже, Новом Иерусалиме»[6]. Границы индивидуальности расширяются. И, вероятно, здесь истоки произошедшего «чуда преображения», выразившегося в единении поэта с людьми и миром.
Глубоким религиозным чувством проникнуты стихотворения этого сборника. Ведь именно христианская вера — «залог и победы, и личного сомнения»[7]. Г. Струве отметил в стихотворении «Война» «сочетание русской воинской и христианской традиции Сергия Радонежского»[8]. О. Б. Черненкова услышала перекличку Гумилёва со строками Г. Р. Державина:
Свыше пастырь вдохновенный
Перед ними идет со крестом;
Венцы нетленны обещает
И кровь пролить благословляет
За честь, за веру, за царя.
«Двух поэтов роднит чувство причастности к великим событиям (война, победа, смерть), их высокая гражданская оценка мужества знаменитого полководца и рядового солдата, понимание воинского долга как дела чести, освященного небесными силами»[9].
Христианская символика, пронизывающая стихотворения военного цикла, связана с ощущением высшего, «провиденциального» зова:
И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны (с. 213).
«Гумилёв включает нас, своих читателей, в контекст мировой духовности, мировой истории, которая по-настоящему началась лишь с возникновением христианства и через него приобрела глубину внутреннего смысла… Обращение к традиции боговдохновенной книги почти отнимает у Гумилёва его собственные прежние слова, и тема ведёт за собой поэта… Трагичность темы войны смягчается святостью этого дела, постижением священного долга перед Родиной, родимой землёй и народом, перед христианской историей и общечеловеческой культурой»[10], — утверждает М. В. Смелова.
Глубокими и важными, на наш взгляд, являются размышления о войне С. Н. Булгакова: «На путях борьбы духовной, происходящей в мире, почти неизбежно возникают и войны. Война не есть единственный, а, может быть, и не худший вид зла в мире для открытой борьбы с ним. В этой борьбе есть разные стороны. Духовная победа может и не совпадать с победой бранной, ибо сплетена с ней в один сложный комплекс, с плюсом или минусом на обеих сторонах. Война есть мировой пожар истории, в котором многое сгорает, ценное и бренное, многое переплавляется и обновляется к жизни. И в том смысле она есть всё-таки начало жизни, а не смерти, хотя и смертным путём. «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрёт, то останется одно, а если умрёт, то принесет много плода»[11] (Ио. 12, 24). Эта жизнь приносится к ногам Источника Жизни, Воскресителю умерших, Который ведёт мир за порог смерти, к новой жизни воскресения», — подводит итог С. Булгаков и в подтверждение своих мыслей приводит слова Гумилёва:
Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть:
Лишь под пулями в рвах спокойных
Веришь в знамя Господне — твердь[12].
А. А. Ахматова считала главной темой «Колчана» православие. И, действительно, в этой книге тема обретения веры и феномена воздействия её на человеческую душу звучит особенно ярко. Подтверждением этого может являться своеобразная стихотворная дилогия, которая включает в себя стихотворения «Разговор» и «Солнце духа». Изначальная противоположность души, устремлённой к «несуществующим, но золотым полям» и тела, с его тяготением к чувственным радостям мира, не может быть разрешена. Но знамением близости какого-то важного для всего человечества свершения становится сама вдруг изменившаяся реальность. Это жизнь, каждое мгновение которой несёт в себе счастье победы Духа, жизнь, окунувшись в которую, становится непонятным, «как могли мы прежде жить в покое. Так «расцветает дух» и «разрывает тьму». Постепенно тело, вынужденное в мире «счастливых кафе» лишь подчиняться, теперь «слепо повинуется» обретшей небывалую силу душе, которая уже способна не только внимать «воображаемым голосам», но и совершать «солнечные труды», в результате которых «золотые поля» обретают реальность:
И от древа духа снимут люди
Золотые, зрелые плоды (с. 235).
Эта поэтическая дилогия является своеобразным продолжением и развитием темы «Пятистопных ямбов», связанной с душевным кризисом поэта, выход из которого он обретает, погрузившись в мир борьбы.
Расцвет духа, по Гумилёву, возможен лишь на фоне полного, максимального напряжения всех человеческих сил. «Мне с трудом верится, чтобы человек, который каждый день обедает и каждую ночь спит, мог вносить что-нибудь в сокровищницу культуры духа. Только пост и бдение, даже если они невольные, пробуждают в человеке особые, дремавшие прежде силы», — так формулирует в «Записках кавалериста» суть своей «философии воздержания» [13] сам Гумилёв. Речь идёт о войне, явившейся своеобразным очищающим началом, в котором человек поднимается до прямого, непосредственного ощущения присутствия божественного в мире и в себе. И уже не страшны не только лишения, «Оттого, что Господне слово / Лучше хлеба питает нас» (с. 240), но и сама смерть; ибо теперь это — восхождение на «ослепительную высоту». Именно обретение веры преображает душу, очищает её от злобы, давая право сказать «поверженному«: «Милый, / Вот, прими мой братский поцелуй!» (с. 213).
На очистительный, преобразующий характер войны указывает И. Делич: «Один из ликов Апокалипсиса — война, и батальную поэзию Гумилёва необходимо рассматривать, прежде всего, как принятие Катастрофы и Суда, а не проявление войны как таковой. Война несёт наказание для „всегда слишком твёрдой плоти“ и пробуждает дух… Победы, которые имеет в виду поэт, — это прежде всего победы духа»[14]. То, что казалось таким простым и естественным на поле брани, где обретшее спокойствие душа стремилась к вере, неожиданно усложняется, отягощаясь целым комплексом философских, психологических моментов, вопросов и проблем, сама постановка которых мучительна, а однозначное решение невозможно. К победе, к славе, к подвигу рвётся лирический герой и с горечью замечает, что эти «бледные слова, затерянные ныне», гремят лишь в его душе, «как громы медные, как голос Господа в пустыне». Следует отметить библейское содержание данного образа. Имеется в виду эпизод из ветхозаветной Книги Исхода — разговор Бога с Моисеем: «На третий день, при наступлении утра, были громы и молнии, и густое облако над горою, и трубный звук весьма сильный; и вострепетал весь народ, бывший в стане» (Исх. 19, 16).
Страстный призыв к героизму слышится и в стихотворении «Видение». Святые христианские великомученики Пантелеимон и Георгий Победоносец исцеляют от болезни и благословляют на жизнь «для славы» (с. 242). К вечному источнику мудрости, Библии (Книга Пророка Исаии), направляется читатель в стихотворении «Снова море».
Солнце духа, ах, беззакатно,
Не земле его побороть,
Никогда не вернусь обратно,
Усмирю усталую плоть,
Если лето благоприятно,
Если любит меня Господь (с. 239).
«Дух Господа Бога на Мне, ибо Господь помазал Меня <…> проповедовать лето Господне благоприятное и день мщения Бога нашего, утешить всех сетующих» (Ис. 61, 1-2). Близкое по своей природе к религиозному жанру покаяния стихотворение «Я не прожил…» поднимает тему веры на новом уровне. На смену безоговорочному счастью, ничем не омрачённому сознанию своей причастности светлому миру Божьей благодати, радостному узнаванию во всех своих проявлениях духа Господа, приходит пора глубоких раздумий, подчас горьких и мучительных. Горестная нота, прорывающаяся буквально в первой строфе стихотворения «невозможной такой мечтой», — в финале возрастает до уровня жизненной трагедии:
<…> Как-нибудь я жизнь дотяну,
А о будущей Ты подумай.
Я и так погубил одну (с. 245).
В свете, льющемся с Фавора, вся прежняя система ценностей не может быть не подвергнута коренной переоценке. Ведь имеется в виду Преображение Господне, имевшее место на горе Фавор: «По прошествии дней шести, взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвёл их на гору высокую одних, и преобразился пред ними: и просияло лице Его как солнце, одежды же Его сделались белыми как свет» (Мф. 17, 1-2). Поэтому безумной тоской наполняется душа, когда-то влюбленная в женскую красоту, «в сушу и море, весь дремучий сон бытия». Но трагическое осознание своей ничтожности перед ликом Бога несёт в себе, пожалуй, более явное стремление истинного обращения и преображения, нежели чувственно-интуитивное ощущение себя «восковой свечкой», зажжённой во славу Божью.
Мучительный вопрос, достоин ли Бога всякий, кто стремится к нему, настойчиво возникает у Гумилёва в стихах «Колчана». Что за «грозящая птица» (с. 230) расстилает свои крылья? Почему так страшен и зловещ её лик, что молящийся забывает слова литаний (молитв у католиков, которые произносятся во время религиозных процессий)? Голубь ли это Господний — Дух Святой, снизошедший некогда на возносящего молитву Христа в виде небесной птицы и провозгласивший его Сыном Возлюбленным (Лк. 3, 21-22): «Когда же крестился весь народ, и Иисус крестившись молился, — отверзлось небо, и Дух Святый нисшёл на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес, глаголющий: Ты Сын Мой возлюбленный; в Тебе Моё благоволение!» Или это страшное знамение того, что слова, обращаемые к небесам, неугодны Богу? И достаточно ли одной веры, чтобы душа была принята Господом, а молитвы услышаны?
Ведь я не грешник, о Боже,
Не святотатец, не вор,
И я верю, верю, за что же
Тебя не видит мой взор? (С. 247), —
с отчаянием восклицает поэт в стихотворении «Счастие». Неужели путь к Богу открыт только для сирых и убогих, только для горбуна, прокажённого или отрекшегося от всего мирского путника, а «бедная душа» того, кому судьба предначертала «шутить и смеяться, быть вольной птицей морей», будет навсегда отринута Господом, поскольку тому, кто заклинает проказу и воскрешает словом деву, «… дороже нищий Лазарь / Великолепного волхва» (с. 247).
Образы данного стихотворения восходят к Библии. Упоминаются два евангельских эпизода: исцеление прокажённого (Мф. 8, 2-3) и воскрешение дочери Иаира (Мк. 5, 41), а также притча о бедном Лазаре (Лк. 16, 19-31). Так где же путь к престолу Господа для молодого, сильного и «взлетевшего в небо» в своей счастливой житейской доле? Быть может, возможный вариант решения предлагает притчеобразное стихотворение «Леонард», где избранный народом в короли мудрец, философ и воин избавил страну от чумы и голода, распрей и войн, но, окружённый всеобщей любовью и почтением, достигнув зенита славы, он вдруг скрылся из замка, — «Куда — не узнал никто» (с. 230). Можно предположить, что он устремился обрести нечто большее, то, что символизирует в заключительных строфах «согласный гул голосов» орла, овна, человека и льва, четырёх шестикрылых животных, окружающих небесный престол и воздвигающих «славу, и честь, и благодарение» Вседержителю (Откровение 4, 6-9). И вот перед Ним достоин предстать тот, кто, пройдя испытание властью, славой, богатством, оставшись при этом «спокойным, ясным, грустным», нашёл в себе силы отказаться от всех земных благ во имя высшего счастья.
Эта позиция несколько иначе заявлена и в стихотворении «Счастие». Пафос его определяется конфликтом между стремлением души к Богу и невозможностью достижения горней высоты для человека, счастливого в своём житейском существовании. Видение, ниспосланное страждущему в день Христова Воскресения («вдруг причудилось, что, нем, / Изранен, наг, лежу я в чаще»), неожиданно открывает, что возможность «искупления, какого он искал везде, заложена в нём самом, в его душе. И отречение от мира сего во имя Божьего мира («Леонард») и постижение того, что счастливый удел земной жизни ещё не есть благо («Счастие»), — явления одного порядка.
К небесному престолу ведёт и путь того, кто, испытав нравственные и телесные страдания, осознав собственное несовершенство, пришёл к пониманию истинного в своей душе. Отсюда светлая атмосфера стихотворения «Рай». В нём звучит убеждённость в том, что некогда избранные ориентиры в жизни истинны и угодны Богу. Прямой и честный взгляд на мир, смелость в решениях и поступках, горячее сердце дают право стучать в дверь рая. По определению Е. Тагер, сопоставившей это стихотворение с близким по теме стихотворением Ф. Сологуба «Я испытал превратности судеб…» (1919 г.), у Гумилёва в качестве «мотивировок права на вход в рай» выступают «добродетели вполне почтенные, так сказать, рядовые, доступные каждому», — в то время как Сологуб, тоже не отрицающий своей «человеческой греховности», претендует на вход в рай как поэт — «носитель высшего творческого дара»[15]. Образы Святого Апостола Петра, Георгия Победоносца, Святого Антония и Святой Цецилии — лики христианских преподобных и великомучеников — вот к кому обращается Гумилёв в стихотворении «Рай», вот кого призывает в свидетели своей добродетели.
По мнению Ю. В. Зобнина, это произведение является выражением не пошатнувшейся веры поэта в христианскую церковь как непреходящую живую религию: «… При всех „безумствах“ 1906-1908 гг., „еретиком“ Гумилёв не был никогда и идеи „подправить“ православие, создать „новую церковь“ сочувствия у него не находили. Он на какое-то краткое время „шатнулся“ от церкви, поддавшись декадентским поискам „красоты“, но очень скоро увидел, что христианство, православие, ложно понятые „декадентами“ как статичные, мёртвые институты, на самом деле обладают живой динамической духовной полнотой, вполне могущей служить базой для художника, стремящегося к эстетическому совершенству»[16]. «Любовь земная» и «простота смиренная» — вот идеал, формула истинного искусства у Гумилёва, предлагаемая в стихотворении «Фра Беато Анджелико». «Но Рафаэль не греет, а слепит, / В Буонаротти страшно совершенство, / И хмель да Винчи душу замутит (с. 217), ибо все они в своём творчестве устремлены к запредельному, к постижению непознаваемого. В своём совершенстве они отдалены от мира живых людей. Поэтому «сердце полюбить» склонно смиренного Беато Анджелико[17]. Совершенство его совсем иного плана: в его произведениях земное и небесное существует в неразрывном единстве. Поневоле задумаешься — чей дар выше? Да и нужно ли искать божественное только в запредельности, когда весь мир является рукотворным созданием Бога? А для того, чтобы добиться яркости и чистоты красок, стоит лишь «растворить цветы в епископами освященном масле» (с. 218).
Человек, желающий вместить в себя всё (а именно такую задачу выдвигал Гумилёв), должен «любить мир» и «верить в Бога». И тогда откроется тайна, а художник сможет создать совершенное произведение, с которым не в силах будут состязаться небесные серафимы. Анализируя стихи сборника, Е. Вагин приходит к выводу, что «…„Колчан“ знаменует <…> полную духовную зрелость поэта — не только совершенство его поэтической техники. Есть нечто загадочное в том, что у Блока Италия вызвала целый ряд кощунственных, святотатственных стихотворений, тогда как Н. Гумилёв именно здесь, под воздействием фресок Беато Анджелико, формирует своё жизненное кредо»[18].
«Благостным заветом», выражением чувства веры является для Гумилёва «высокое косноязычие». На Источник Вечной Мудрости стихотворения «Восьмистишие» указывает Н. А. Богомолов: «… Здесь — не просто индивидуальное сочетание, а явная проекция на библейский текст, где Моисей жалуется Господу, что он косноязычен, и слышит в ответ: „…пойди, и Я буду при устах твоих, и научу тебя, что тебе говорить“ (Исх. 4, 10-12). „Высокое косноязычье“ даруется не всякому, а только тому, кто заключил завет с Богом, кто в силах провозгласить истину, которая выше него»[19] (15, с. 15-16). Но заметим, что в первой строфе данного стихотворения даётся обоснование необходимости незнания. Гумилёв констатирует, что самые важные ощущения в жизни человека не могут быть прояснены с помощью разума, не могут быть поняты «ни шорохи полночных далей, ни песни, что певала мать». Здесь с новой силой выступает тема творчества, которая продолжает своё развитие в стихотворении «Вечер». И само рождение «окрылённых стихов», способных «расковать косный сон стихий», является высшим проявлением Духа.
Осознание значимости того, «кому доверены судьбы вселенского движения», помещение его на высшую ступень в мире явлений, ни в коей мере не отделяет поэта от окружающей действительности. Вопрос о главенствующей роли Творца в системе мироздания, о поэзии, как движущей силе мирового исторического процесса, занимало Гумилёва уже давно и впоследствии выльется в создание концепции, согласно которой поэты будущего — естественные и единственные правители свободных народов, посредники между Богом и человеком — поведут мир к обретению гармонии. Определённые черты этой концепции прослеживаются и в ряде стихотворений «Колчана».
В современной критике, когда усилился ажиотаж вокруг абстрактно-мистических течений, появилась тенденция навязывания поэзии Гумилёва масонской подоплеки и символики. Однако, в поздних сборниках Гумилёв, осознавая силу Творца и свою причастность к божественному делу, всё чаще обращает свой взор к Библии, в ней черпает вдохновение.
______________
Примечания
[1]. Гумилёв Н. С. Собрание соч.: В 4-х т. Т.1.— М., 1991. Все стихотворные цитаты даны по этому изданию с указанием страниц в тексте.
[2]. Размахнина В. К. Серебряный век. Красноярск, 1993. С. 89.
[3]. Смелова М. В. Роль христианства в картине мира Н. С. Гумилёва // Ахматовские чтения. А. Ахматова, Н. Гумилёв и русская поэзия начала XX века. Сб. научн. трудов. Тверь, 1995. С. 30-31.
[4]. Молитвослов. М., 1991. С.14.
[5]. Тарасенков А. К. Поэзия и война 1914 года // ЛОКАФ. 1931. № 5-6. С. 161.
[6]. Рерих Н. К. Листы дневника. Т. 3-й. 1942-1947. М., 1996. С. 190-191.
[7]. Цехновицер О. В. Литература и мировая война 1914-1918 гг. М., 1938. С. 196.
[8]. Струве Г. П. Три судьбы (Блок, Гумилёв, Сологуб) // Новый журнал. 1947. № 17. С. 201.
[9]. Черненкова О. Б. Черты типологического сходства в поэтике Г. Р. Державина и Н. С. Гумилева // Творчество Г. Р. Державина. Специфика. Традиции: Научные статьи, доклады, очерки, заметки. Тамбов, 1993. С. 234.
[10]. Смелова М. В. Роль христианства в картине мира Н. С. Гумилёва // Ахматовские чтения. А. Ахматова, Н. Гумилёв и русская поэзия начала XX века. Сб. научн. трудов. Тверь, 1995. С. 33.
[11]. Библия. Библейские Комиссии. Духовное Просвещение. 1991.
[12]. Булгаков С. Н. Размышления о войне // Звезда. 1993. № 5. С. 150.
[13]. Гумилёв Н. С. Собрание соч.: В 4-х т. Т. 4. М., 1991. С. 490-491.
[14]. Делич И. Николай Гумилев // История русской литературы. XX век. Серебряный век. М., 1995. С. 496.
[15]. Тагер Е. Избранные работы по литературе. М., 1989. С. 426.
[16]. Зобнин Ю. В. Странник духа (О судьбе и творчестве Н. С. Гумилёва) // Н. С. Гумилёв: Pro et contra / Сост., вст. статья, примеч. Ю. В. Зобнина. СПб.: Изд. РХГИ, 1995. С. 32-33. [Русский путь].
[17]. Как известно, так звали в народе флорентийца Фра Джованни да Фьезоле, жившего около 1400-1455 года в монастыре и бывшего монахом.
[18]. Вагин Е. Поэтическая судьба и миропереживание Н. Гумилёва // Беседа. 1986. № 4. С. 181.
[19]. Богомолов Н. А. Читая Гумилёва // Литература первой трети XX в.: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С. 15-16.
Литература
1. Богомолов Н. А. Читая Гумилёва // Литература первой трети 20 в.: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999.
2. Н. С. Гумилёв: Pro et contra / Сост., вст. статья, примеч. Ю. В. Зобпина. СПб.: Изд. РХГИ, 1995. [Русский путь].
3. Вагин Е. Поэтическая судьба и миропереживание Н. Гумилёва // Беседа. 1986. №4.
4. Делич И. Николай Гумилев // История русской литературы. XX век. Серебряный век. М., 1995.
5. Размахнина В. К. Серебряный век. Красноярск, 1993.
6. Смелова М. В. Роль христианства в картине мира Н. С. Гумилёва // Ахматовские чтения. А. Ахматова, Н. Гумилёв и русская поэзия начала XX века. Сб. научн, трудов. Тверь, 1995.
7. Струве Г. П. Три судьбы (Блок, Гумилёв, Сологуб) // Новый журнал. 1947. № 17.
Климчукова Вера Николаевна, кандидат филологических наук, старший преподаватель Московского государственного областного университета
Климчукова В Н Христианские истоки поэтических образов Н С Гумилева в сборнике «Колчан» // Дружба-3: Слово и образ в художественной литературе: Третий совместный сборник научных статей факультета русской филологии МГОУ и кафедры русистики и лингводидактики педагогического факультета Карлова университета в Праге / [Ред.-сост.: Л.Ф.Алексеева, Р.Гржибкова]. -М. МГОУ, 2003. С 50-60.