Категория Божественного в лирике Н. С. Гумилева

Хотя «гераклитианство» владело Н. С. Гумилевым сравнительно недолго и к моменту создания сборника «Костер» было в значительной степени переработанным. Но элементы герметизма, стоящего за историей освоения европейской культурной традиции Гераклита, как особого подхода к познанию мира, по мнению одного из исследователей, будут присутствовать в произведениях Гумилева вплоть до последних лет творчества. И точно так же — вплоть до последних лет — постижение «тайны» мирозданья будет ассоциироваться в сознании поэта со «странствием», перемещением — теперь уже чисто духовным — от «внешнего» к «внутреннему», от «простого» к «сложному»[1].

Круг тем, обозначенных символикой огня, довольно широк, как и способы ее воплощения. Символика огня возникает каждый раз, когда поэт обращается к теме Бога, онтологическим вопросам. При этом можно выделить несколько направлений, по которым развивается художественная мысль Гумилева:

Первый уровень включает в себя как образ самого Творца, могущего предстать в виде огня или света («Появись, как Незримый Свет»), сферу Его бытия («храм Твой, Господи, в небесах»), а также все атрибуты (преимущественно христианские): «золотые серафимы», «ангельские трубы» и т.п. Необходимо заметить, что остальные уровни осмысляются как дело Его рук и несут на себе печать Его творений. Второй уровень содержит систему Мироздания («макрокосм»); третий — все проявления природного мира — от природного пейзажа до стихий; четвертый — описывает какие-либо черты внешнего облика, внутреннюю сущность человека (особенно, если этот элемент представлен образом лирической героини) и сферу его бытия: область его духовной деятельности (творчество, любовь, служение Богу), различные проявления стихийного, с которыми взаимодействует субъект речи (история, время, судьба). Все эти уровни находятся в очень сложных системных взаимоотношениях.

Религиозная тематика в лирике Гумилева передается и посредством доминирования библейских мотивов. Вводя в текст ветхозаветные имена, поэт нередко наполняет религиозную символику собственным содержанием.

Гумилев вообще стремился вобрать в свою поэзию все богатство окружающего его мира, овеянного при этом Божьим дыханием. Не создание своей мифологии, на чем настаивал, например, Иванов, а освоение мифологии извечной, соединение ее с современной жизнью; не открытое устремление к Богу, а уверенность в том, что Он благословляет всю жизнь, входящую в стихи; не разработка отдельных историко-культурных мотивов, а свободное существование в их мире, где любая строка собственного стихотворения может быть развернута в целостное историко-культурное или историософское построение, в целостную систему мировоззрения.

Библейские мотивы могут присутствовать в тексте скрыто. Именно таким образом они обозначены в стихотворении «Деревья» из сборника «Костер». Связь с библейским мифом обнаруживается уже в первой строфе стихотворения. Мы (люди) — на чужбине, поскольку когда-то были изгнаны из рая, «а они (деревья) — в отчизне», так как задуманы и созданы Творцом вместе с Землей, как ее органичная часть, составляющая вместе с ней нечто целостное и исполненное смысла. И, варьируя эпизод ветхозаветного текста и примеряя его к образу лирического героя, Гумилев выражает представление о родственности бытия природного мира и человечества (хоты бы по той причине, что они есть творения Божьи). И здесь можно установить связь между мотивом странничества (герой ощущает себя странником, так как он изгнанник и его цель «найти страну») и тематической линией «мифа о рае и грехопадении», которая появляется и становится основополагающей для Гумилева еще в период создания «Жемчугов»[2]. Но являющиеся непосредственными последствиями грехопадения познание и вытекающие из него тоска и столкновение с проблематикой смерти представлены в данном стихотворении в редуцированном (свернутом) виде. Герой не познает эту истину, он ее знает (мотив всеведения поэта), но это знание служит источником его разлада с миром природы, переданное через отдаление и противопоставление этому миру («деревьям, а не нам»). Антитеза личного и космического осуществляется по нескольким позициям и сводится к утверждению «совершенства» бытия мира природного и несовершенства жизни человека. В создании такого представления участвует и символика цвета («закаты медно-красные», «восходы янтарные»), неизменно связанная (как уже упоминалось) с мыслью о Божественном; а также особые свойства хронотопа.

Библейская знаковая система может выражаться и характерной для нее лексикой («рай, / Обетованный Творцом», «серафим», «Благословенье Божье», «Ева» и т.п.), и мотивом странничества. Ю. В. Зобнин замечает, что семантика «странствия» метафорически возникает тогда, когда темой поэтической рефлексии Гумилева становится сфера духовных, религиозных и «богоискательских» переживаний[3].

С мыслью о Божественном в художественном мире Гумилева неразрывно связано представление о назначении поэта. Так, И. В. Одоевцева вспоминает: "Гумилев говорил, что нет в мире высшего звания, чем звание поэта. Поэты, по его мнению, — лучшие представители человечества, они полнее всего воплощают в себе образ и подобие Божие, им открыто то, что недоступно простым смертным. Он, как и Новалис, считал, что поэтам дается с неба интуитивное прозрение скрытой сущности Вселенной. «То, что поэты совсем особая порода людей, — говорил он, — понимают даже обыватели, презрительно отзывающиеся о поэтах, как о людях не от мира сего, то есть принадлежащих, хотя они вряд ли с этим согласны, к высшему духовному миру»"[4].

Даже ставя под сомнение объективность таких источников, как воспоминания, тем не менее, нельзя их не учитывать, к тому же отражение подобных высказываний можно найти и в критических работах самого Н. С. Гумилева. Например, в статье «Жизнь стиха» читаем: «Происхождение отдельных стихотворений таинственно схоже с происхождением живых организмов. Душа поэта получает толчок из внешнего мира, иногда в незабываемо яркий миг, иногда смутно, как зачатье во сне, и долго приходится вынашивать зародыш будущего творения, прислушиваясь к робким движениям еще не окрепшей новой жизни. Все действует на ход ее развития — и косой луч луны, и внезапно услышанная мелодия, и прочитанная книга, и запах цветка. Все определяет ее будущую судьбу. Древние уважали молчащего поэта, как уважали женщину, готовящуюся стать матерью»[5], или в статье «Читатель»: «Поэзия и религия — две стороны одной и той же монеты. И та и другая требуют от человека духовной работы. Но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим. Руководство в перерождении человека в высший тип принадлежит религии и поэзии»[6].

Эти высказывания почти полностью находят отражение и в художественных текстах Гумилева:

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог.
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.
(«Слово»);

Я — угрюмый и упрямый зодчий
Храма, восстающего во мгле.
Я возревновал о славе Отчей
Как на небесах и на земле.
(«Память»);

Так, век за веком — скоро ли, Господь? —
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.
(«Шестое чувство»);

И если я волей себе покоряю людей,
И если слетает ко мне по ночам вдохновенье,
И если я ведаю тайны — поэт чародей,
Властитель вселенной — тем будет страшнее паденье.
(«Я верил, я думал…»);

Я стал властителем вселенной,
Я Божий бич, я Божий глас.
("Дева Солнца").

Таким образом, категории Божественного и то многообразие форм, которыми они выражаются, обнажают устойчивый интерес Н. С. Гумилева к области религиозных и «богоискательских» переживаний. Сами же принципы освещения подобной тематики выдают приверженность поэта истинным ценностям в традициях христианской культуры.
____________
Примечания

[1]. Зобнин Ю. В. Странник духа // Н. С. Гумилев: Pro et contra.- СПб., 1995.- С. 15.
[2]. Наличие тематической линии «мифа о рае и грехопадении» в книге «Жемчуга» Н. С. Гумилева установлено М. Баскером (Гумилев, Рабле и «Путешествие в Китай»: К прочтению одного
Николай Гумилёв: электронное собрание сочинений