Тайная вечеря и Моление о чаше в русской поэзии

Тайная вечеря
    Мк. гл. 14. Иоанна гл. 18.

Пред Пасхи празднеством явясь среди суровых
Первосвященников — гонителей Христовых,
Сказал Искариот Спасителя врагам:
— Что вы дадите мне, когда Его предам?
— И плату отсчитав, синедрион в восторге
Скрывал от остальных о заключенном торге..,
Дни приближалися… И на Петра вопрос:
Где Пасху праздновать? — ответствовал Христос:
— Ступайте, в городе вам встретится идущий
Поспешно человек, кувшин воды несущий,
Скажите лишь ему: «Учитель нас прислал,
Зане Он говорит, что час Его настал.
Веди ж нас в горницу, где б мог с учениками
Он Пасху совершить!» И тот, идя пред вами,
Укажет горницу, что устлана ковром,
Большую, светлую и с убранным столом
— Там приготовьте все. — Услышав это слово,
Исполнили они веление Христово;
И все нашли, как им сказал в беседе Он.
Когда же сумраком оделся небосклон,
Приблизился Христос спокойными шагами,
В одежде праздничной и с ясными очами
И, первый перейдя чрез храмины порог,
— С Апостолами Он за трапезу возлег.
Спускалась над столом висячая лампада,
В открытое окно повеяло из сада
Благоуханием и сумраком ночным.
Лицо Спасителя сияло неземным
Христос взял в руки хлеб и, преломив его,
Сказал: — Вкусите все от Тела Моего.
— И чашу вознеся, налитую до края Вином.
Он произнес, ее благословляя Десницею Своей:
— Сия есть кровь Моя Завета Нового!
Все пейте от нее, Прольется кровь сия грехов во искупленье!
— Словам Учителя внимали в умиленьи
Апостолы, дивясь загадочным речам.
Он тихо продолжал: — Я сказываю вам,
Что приближается мгновение разлуки.
— Но тут воскликнул Петр: — В темницу и на муки,
Везде пойду с Тобой, Учитель,
и любя — Всю душу положить готов я за Тебя!
— Но молвил Иисус с печалью затаенной,
Подняв к нему Свой взор, благой и просветленный:
— Не пропоет петух, как, жизнь свою храня,
Ты отречешься сам упорно от Меня.
И трижды в эту ночь оставлен всеми буду.
— И снова бросив взор на мрачного Иуду,
Сказал: Что делаешь, то делай же скорей!
— Иуда поднялся, он стал еще бледней,
Во взоре впалых глаз светилося страданье,
— Но миг, один лишь миг продлилось колебанье…
Он вышел, опустив глаза свои к земле,
С печатью Каина на вспыхнувшем челе.
Пока, скрываемый ночною темнотою,
Он шел к судилищу, — с Апостолов толпою
Спаситель выходил, готовяся идти
Один по Своему тернистому пути,
Готовясь мукою ужасною Распятья
Снять с грешников клеймо давнишнего проклятья
И, обновляя мир для правды и любви,
— Все преступления омыть в Своей крови,
И вместо древнего закона отомщенья
— Внести с Собой завет любви и всепрощенья!

Ольга Николаевна Чумина (1858–64?–1909),
по мужу Михайлова, издавалась под псевдонимом О. Чюмина,
талантливая поэтесса и переводчица
Из книги «Религиозно-нравственные стихотворения,
относящиеся преимущественно к земной жизни
Господа Иисуса Христа, Божией Матери и Святых».
Санкт-Петербург. 1903.

Тайная вечеря

Час задумчивый строгого ужина,
предсказанья измен и разлуки.
Озаряет ночная жемчужина
олеандровые лепестки.
Наклонился апостол к апостолу.
У Христа — серебристые руки.
Ясно молятся свечи, и по столу
ночные ползут мотыльки.

Владимир Набоков
1918

Моление о чаше

И прешед мало, паде на лицы Своем,
моляся и глаголя: Отче Мой,
аще возможно есть,
да мимоидет от Мене чаша сия:
обаче не якоже Аз хощу, но якоже Ты.
Мф. 26, 39-47

День ясный тихо догорает;
Чист неба купол голубой;
Весь запад в золоте сияет
Над Иудейскою землей;
Спокойно высясь над полями,
Закатом солнца освещен,
Стоит высокий Елеон
С благоуханными садами.

И, полный блеска, перед ним,
Народа шумом оживленный,
Лежит Святой Ерусалим,
Стеною твердой окруженный,
Вдали Гевал и Гаразин,
К востоку воды Иордана
С роскошной зеленью долин
Рисуются в волнах тумана.

И моря Мертвого краса
Сквозь сон глядит на небеса.
А там, на западе, далеко,
Лазурных Средиземных волн
Разлив могущий огражден
Песчаным берегом широко…
Темнеет… всюду тишина…
Вот ночи вспыхнули светила, —
И ярко — полная луна
Сад Гефсиманский озарила.

В траве, под ветвями олив,
Сыны Божественного Слова,
Ерусалима шум забыв,
Спят три Апостола Христовы.
Их сон спокоен и глубок;
Но тяжело спал мир суровый:
Веков наследственный порок
Его замкнул в свои оковы,
Проклятье праотцев на нем
Пятном безславия лежало
И с каждым веком, новым злом
Его, как язва, поражало…

Но час свободы наступал —
И чуждый общему позору,
Посланник Бога, в эту пору,
Судьбу всемирную решил.
За слово истины высокой
Голгофский Крест предвидел Он
И, чувством скорби возмущен,
Отцу молился одиноко:

«Ты знаешь, Отче, скорбь Мою
И видишь как Твой Сын страдает,
О, подкрепи Меня, молю,
Моя душа изнемогает!
День казни близок: он придет,
На жертву отданный народу,
Твой Сын безропотно умрет.

Умрет за общую свободу…
Проклятьем черни поражен,
Измученный и обнаженный,
Перед толпой поникнет Он
Своей главой окровавленной,
И те, которым со Креста,
Пошлет Он дар благословенья
Поднимут руку на Христа…

О, да минует чаша эта,
Мой Отче, Сына Твоего!
Мне горько видеть злобу света
За искупление его!
Но не Моя да будет воля,
Да будет так, как хочешь Ты!
Тобой назначенная доля
Есть дело всякой правоты.
И если Твоему народу
Позор Мой благо принесет, —
Пускай за общую свободу
Сын человеческий умрет!»

Молитву кончив, скорби полный,
К ученикам Он подошел,
И увидав их сон спокойный,
Сказал им: „встаньте, час пришел.
Оставьте сон свой и молитесь,
Чтоб в искушенье вам не впасть,
Тогда вы в вере укрепитесь
И с верой встретите напасть".

Сказал — и тихо удалился
Туда, где прежде плакал Он,
И той же скорбью возмущен,
На землю пал Он и молился:
«Ты, Отче, в мір Меня послал
Но сыне мір Твой не приемлет:
Ему любовь Я завещал,
Моим глаголам он не внемлет;
Я был врачом его больным,
Я за врагов Моих молился, —
И надо Мной Иерусалим
Как над обманщиком глумился!
Народу мир Я завещал, —
Народ судом мне угрожает,
Я в міре мертвых воскрешал, —
И мір Мне Крест приготовляет!..
О, если можно, от Меня
Да мимо идет чаша эта!
Ты Бог любви, начало Света,
И все возможно для Тебя!
Но если кровь нужна Святая,
Чтоб землю с Небом примирить.
Твой вечный суд благословляя,
На Крест готов Я восходить!»

И взор, в тоске невыразимой,
С небес на землю Он низвел
И снова, скорбию томимый,
К ученикам Он подошел.
Но их смежившиеся очи
Невольный сон отягощал;
Великой тайны этой ночи
Их бедный ум не постигал.

И стал Он, молча, полный муки,
Чело высокое склонил
И на груди Святые руки
В изнеможении сложил.
Что думал Он в минуты эти.
Как человек и Божий Сын,
Подъявший грех тысячелетий,—
То знал Отец Его один,
Но ни одна душа людская
Не испытала никогда
Той боли тягостной, какая
В Его груди была тогда,
И люди верно б не поняли,
Весь грешный мир наш не постиг
Тех слез, которые сияли
В очах Спасителя в тот миг.

И вот, опять Он удалился
Под сень смоковниц и олив,
И там колена преклонив,
Опять Он плакал и молился:
«О, Боже Мой! Мне тяжело!
Все человеческое зло
На мне едином тяготеет.
Позор людской — позор веков; —
Все на Себя Я принимаю,
Но Сам, под тяжестью оков,
Как человек, изнемогаю…
О, не оставь Меня в борьбе
С Моею плотию земною,
И все угодное Тебе,
Тогда да будет надо Мною.
Молюсь, да снидет на меня
Святая сила подкрепленья,
Да совершу с любовью Я
Великий подвигъ примиреня!»

И руки к небу Он подъял,
И весь в молитву превратился,
Огонь лице Его сжигал,
Кровавый пот по Нем струился.
И вдруг с безоблачных небес,
Лучами света окруженный,
Явился в сад уединенный
Глашатый Божиих чудес.

Был чуден взор его прекрасный,
И безмятежно, и светло
Одушевленное чело,
И лик сиял как полдень ясный:
И близ Спасителя он стал
И речью свыше вдохновенной
Освободителя вселенной
На славный подвиг укреплял;

И сам, подобный легкой тени.
Но полный благодатных сил.
Свои воздушные колени
С молитвой пламенной склонил.
Вокруг молчало все глубоко;
Была на небе тишина, —
Лишь в царстве мрака одиноко
Страдал безплодно сатана.

Он знал, что в міре колебался
Его владычества кумир,
И что безславно падший мір
К свободе новой приближался.
Виновник зла, он понимал,
Кто был Мессия воплощенный,
О чем Отца Он умолял,
И, страшной мукой подавленный,
Дух гордый, молча изнывал,
Безсильной злобой сокрушенный…

Спокойно в выси голубой
Светил блистали мириады,
И полон сладостной прохлады
Был чистый воздух.
Над землей,
Поднявшись тихо, небожитель
Летел к надзвездным высотам,—
Меж тем всемірный Искупитель
Опять пришел к ученикам.

И в это чудное мгновенье
Как был Он истинно велик,
Каким огнем одушевленья
Горел Его прекрасный лик!
Как ярко отражали очи
Всю волю твердую Его,
Как радостно светила ночи
С высот глядели на Него!

Ученики, как прежде, спали
И вновь Спаситель им сказал:
«Вставайте, близок день печали,
И час предательства настал»…
И звук мечей остроконечных
Сад Гефсиманский пробудил,
И отблеск факелов зловещих
Лицо Иуды осветил.

Иван Никитин
1854
Из книги «Религиозно-нравственные стихотворения,
относящиеся преимущественно к земной жизни
Господа Иисуса Христа, Божией Матери и Святых».
Санкт-Петербург. 1903.



Моление о чаше

В саду Гефсиманском стоял Он один,
Предсмертною мукой томимый.
Отцу всеблагому в тоске нестерпимой
Молился страдающий Сын.
«Когда-то возможно,
Пусть, Отче, минует Мя чаша сия,
Однако да сбудется воля Твоя…»
И шел Он к апостолам с думой тревожной,
Но, скованы тяжкой дремой,
Апостолы спали под тенью оливы,
И тихо сказал Он им: «Как не могли вы
Единого часа побдети со Мной?
Молитесь! Плоть немощна ваша!..»
И шел Он молиться опять:
«Но если не может Меня миновать -
Не пить чтоб ее — эта чаша,
Пусть будет, как хочешь Ты, Отче!» И вновь
Объял Его ужас смертельный,
И пот Его падал на землю, как кровь,
И ждал Он в тоске беспредельной.
И снова к апостолам Он подходил,
Но спали апостолы сном непробудным,
И те же слова Он Отцу говорил,
И пал на лицо, и скорбел, и тужил,
Смущаясь в борении трудном!..
О, если б я мог
В саду Гефсиманском явиться с мольбами,
И видеть следы от божественных ног,
И жгучими плакать слезами!
О, если б я мог
Упасть на холодный песок
И землю лобзать ту святую,
Где так одиноко страдала любовь,
Где пот от лица Его падал, как кровь,
Где чашу Он ждал роковую!
О если б в ту ночь кто-нибудь,
В ту страшную ночь искупленья,
Страдальцу в изнывшую грудь
Влил слово одно утешенья!
Но было все тихо во мраке ночном,
Но спали апостолы тягостным сном,
Забыв, что грозит им невзгода;
И в сад Гефсиманский с дрекольем, с мечом,
Влекомы Иудой, входили тайком
Несметные сонмы народа!

Алексей Николаевич Апухтин (1840-1893)
1868 г.



Гефсиманская ночь

Восстав от вечери последней,
Он шел врагов своих встречать,
Слова любви венцом страданий увенчать.
С ним шли ученики. Прохлада ночи летней,
Сменивши знойный день, струилася вкруг них.
И спящий мир в тот час прекрасен был и тих.
Бледнея, месяц плыл по голубой пустыне.
Бессонный ключ, звеня, тишь ночи нарушал,
И где-то мирт расцвел, и бальзамин дышал.
Он шел, дивясь душой. Нет, никогда доныне,
Привыкши созерцать бесплотные черты,
Не видел на земле он столько красоты.

И путь ему лежал вблизи дворца Пилата.
В дворце шла оргия. За мраком колоннад
Гремела пиршества палата,
И шепота любви был полон темный сад.
То звук лобзания, то смех гетеры хитрый
Раздастся и замрет за мраморной стеной.
Но вот стихает пир. Рыданье нежной цитры
Влилось в немую ночь дрожащею волной.
И голос женщины, печальный и зовущий,
Запел под лепет струн, и разбудил он вдруг
И воздух дремлющий, и сонных маслин кущи,
И звезды, и луну, всю ночь, весь мир вокруг.
И мир, отдавшись весь тем звукам, полным яда,
Казалось, трепетал и страстно вторил им:
«Да, средь земных скорбей одна лишь есть отрада.
Да, только тот блажен, кто женщиной любим,
Кто ночью темной, ночью лунной
К устам возлюбленной прильнет
Иль внемлет, как она поёт
Под ропот цитры тихоструйной…»
И он ускорил шаг, печали не тая, -
Но песня вслед за ним вилася, как змея.

Чрез город дремлющий теперь вела дорога,
Но город не дремал. Был Пасхи первый день,
И всякий средь семьи вкушал покой и лень,
На кровлю вышедши иль сидя у порога.
И в чуткий слух лились то звонкий детский смех,
То оклик матери, то песенка простая, -
Те звуки и слова, которые для всех,
Кто в мире одинок, звучат как песни рая.
В них слышен был призыв, была мольба слышна:
«Сюда, страдалец, к нам. Одно есть в жизни счастье -
Семьи приветливой любовь и тишина,
И ласки чистые, и кроткое участье…»
А он спешил вперед, исполненный тоски.
И, отставая, шли за ним ученики.

На Масличной горе, вблизи вершины черной,
Две старых маслины, обнявшися, росли.
Устав за долгий день учить народ упорный,
Здесь, пред лицом небес и пред лицом земли,
Молиться он любил всю ночь, пока с востока
Не брызнут стрелы дня и облака зажгут
И тени от холмов по долам побегут;
Тогда в тени олив он засыпал глубоко.
Туда он шел теперь. Он жаждал пред отцом
Молиться и рыдать наедине в пустыне
И воскресить в душе, пред тягостным концом,
Святой восторг, с каким он ждал конца доныне.
И вот, уж миновав Иосафат пустой,
Он полгоры прошел, скорбя невыразимо,
Как вдруг, из тьмы кустов, ученикам незримо,
Явился злобный дух, и дерзкою пятой
Касаться он дерзал следов пяты нетленной.
Он видел, он постиг, как страждет друг вселенной,
И мрачным торжеством глаза его зажглись,
И, следуя за ним, шептал он:
«Оглянись!
Прекрасна ночь — и жар любовный
В людских сердцах сильней горит,
И сон блаженный, сон греховный
Над спящим городом парит.
Грудь ищет страстно груди знойной,
Горят уста, и взор погас…
Куда, мечтатель беспокойный,
Куда бежишь ты в этот час?
Исполнен к грешникам участья,
Ужель ты смерть готов принять,
Чтобы избавить их от счастья,
Чтоб цель у жизни их отнять?
О, ты не знаешь власти чудной
Земной любви, земных утех,
Как грех силен, как сладок грех…
Верь, быть подвижником нетрудно
Тому, кто прожил жизнь, как ты,
Скитальцем нищим и бездомным,
Кто потуплялся взором скромным
Пред дерзким взором красоты
И убегал перед соблазном.
Нет, ты вернись в толпу со мной,
Ты сам сперва в потоке грязном
Исчезни мутною волной.
Изведай всё: мученья страсти,
Объятий вечно новый рай,
И месть, и зависть испытай,
И упоенье гордой власти.
Тогда реши: пустой ли звук
Тщета грехов и заблуждений,
И можно ль отказаться вдруг
От раз вкушенных наслаждений.
Тогда узнай, легко ль спасти
Чистейшей жертвой мир нечистый
И с проторенного пути
Увлечь толпу на путь тернистый.
Иль ты мечтаешь, что она
Забудет всё — очаг семейный,
Науки тайной письмена,
И славы гул благоговейный,
И шум пиров, и страсти бред,
И вдруг, восстав из грешной бездны,
Пойдет за призраками вслед -
Куда? В какой-то мир надзвездный?
И ты мечтал о том, скромнейший изо всех?
Гордыня дикая! Гордыни ослепленье!
Покуда мир стоит — всесилен грех,
И бог земной — земное наслажденье.
Вернись! Вернись! Вернись! Тебе я счастье дам…»
Так злобный дух шептал. И горестный учитель
Промолвил, обратясь к своим ученикам:
«Молитесь! Близко искуситель».
И стал молиться сам. Но только слезный взор
Он поднял вверх, согнув дрожащие колени,
Как снова выступил из мрака злобный гений,
И крылья черные над плачущим простер,
И слезы высушил своим дыханьем льдистым,
И чистый слух язвил злоречием нечистым.
«Смотри,— коварный дух сказал, -
Встают виденья дней грядущих.
Ты видишь пиршественный зал,
Гостей хохочущих и пьющих?
Их тесен круг. Седой старик -
Хозяин пира. С лаской пьяной
Вот он щекой своей румяной
К груди красавицы приник.
То — дочь его: лишь преступленье
Осилить может пресыщенье.
Вот засыпает он. Не верь!
Прикрыв зрачки, как хищный зверь,
Он смотрит с злобой беспокойной,
Как сын его, отца достойный,
Радушно потчует гостей,
Торопит шуткой пир усталый
И цедит сам вино в бокалы
Рукой предательской своей.
Все пьют. Вдруг вопль… Вскочил, кто в силах…
Бегут к дверям, ползут назад…
Кричат, упав: „Измена! Яд!“
Но поздно. Смерть течет в их жилах.
Тогда очнувшийся старик
В объятья сына призывает,
И стоны смерти прерывает
Его злорадства дикий крик…
Кто ж изверг сей? Ночной грабитель?
Злодей, таящийся во мгле?
Нет, твой наместник на земле,
Твоих заветов он хранитель,
Он — высший совести судья,
Его народы чтут, как дети.
Гляди ж, безумец! Вот, спустя
Пятнадцать медленных столетий,
К чему распятье приведет!
Чтоб пресыщенному злодею
Доставить силу и почет;
Чтобы, святынею твоею
Покрыв преступное чело,
Творить свободней мог он зло…
Вернись! Оставь людей судьбе неумолимой!
Вернись! Ты не спасешь их жертвою своей!»

И, руки вверх воздев, молился друг людей:
«Да идет чаша эта мимо».
И вновь злой гений говорит:
«Вот площадь шумная. Трибуна,
Как бы скала среди буруна,
Над ней высокая царит.
В трибуне той — старик бесстрастный,
Как нищий, в рубище одет.
В его лице кровинки нет,
Недвижен взор сухой и властный.
Толпа, ревущая окрест,
Вблизи него хранит молчанье.
Он оперся на черный крест,
Застыл, как рока изваянье.
И вдруг — о, чудо! — по лицу
Улыбка легкая мелькнула.
Какая сила мертвецу
Способность чувствовать вернула?
Толпа стихает. Слышен хор.
На площадь шествие выходит.
Монах с крестом его подводит
Туда, где высится костер!
Средь черных ряс в рубахах белых
Мужей и жен идут ряды.
Злых пыток свежие следы
Горят на лицах помертвелых.
И вот хоругвей черный лес
Недвижно стал. На возвышеньи
Мелькнули мучеников тени.
И вдруг костер в дыму исчез -
Под стоны жертв, под пенье хора,
Под тяжкий вздох твоей груди.
Но ты на старца погляди!
Не сводит огненного взора
С огня, дыханье затаив.
Он молод стал, он стал красив,
Молитву шепчет… Неужели
Твое он имя произнес?
Тебе — ты слышишь? — он принес
Несчастных в жертву, что сгорели.
Тебя прославил он огнем,
За души грешников предстатель.
Ты весь дрожишь? Так знай, мечтатель:
О кротком имени твоем
Моря из крови заструятся,
Свершится бесконечный ряд
Злодейств ужасных, освятятся
Кинжал и меч, костер и яд.
И будут дикие проклятья
Твою святыню осквернять,
И люди, именем распятья,
Друг друга будут распинать.
И станет знаменем в борьбе непримиримой
Твой крест, твой кроткий крест, символ любви твоей…»
И, руки вверх воздев, молился друг людей:
«Да идет чаша эта мимо!»
А демон хохотал:
«Взывает к небесам
И чашу горькую ко рту подносит сам.
Как! Не смутил тебя костер, ни пир кровавый?
Ты медлишь здесь, назло и людям и себе?
Уж не ошибся ль я в тебе?
И вместо истины не жаждешь ли ты славы?
О, если так, то жди. Удачно выбран миг:
Тьма в городе людей… Иди на муки смело!
Пусть кровь твою прольют, пусть распинают тело.
Я вижу: нрав толпы глубоко ты постиг.
Да, жаждет и она не правды, не святыни,
Но правды идолов, святыни алтарей.
Толпе дай образы, лишь резче да пестрей,
Миражи ей твори средь жизненной пустыни,
Чтоб было вкруг чего, беснуясь, ей плясать
И воздух воплями безумно потрясать.
Поменьше мудрости, лишь было б красок много.
Глаза людей прельщай, не трогая сердец.
Понятней им немой, но блещущий телец
Из туч вещавшего невидимого бога.
Вот отчего твой крест и бледный труп на нем,
Прекрасное лицо и скорби выраженье,
И тернии, и кровь, и воины кругом
Глубоко поразят толпы воображенье,
Легенды создадут — стозвучный бред молвы -
И будут жить в веках, но вечно ли? Увы!
Гляди: вот храм, твой храм недавно,
Теперь неведомо он чей.
Перед толпой оратор славный
Там держит речь. Всё горячей,
Неудержимей льется слово.
Он говорит, что для земли
Столетья сумрака прошли,
Что мир стряхнул с себя оковы
Неправды, рабства — и твои!
Твою борьбу, твои мученья
Он осмеянью предает,
Твою любовь, твои ученья
Аскета бреднями зовет.
Тебя клеймит он изувером,
Голгофу — трусости примером
И школой нравственных калек.
Он говорит: в безумья век
Вселенной правил бог безумный,
Пусть Разум правит в век разумный!
И вот, в ответ его речам,
Раздался гром приветствий пылких,
Раскрылась дверь — и вносят в храм
На раззолоченных носилках
Полураздетую жену,
Законодательницу оргий.
Нет, не гремели в старину
Тебе подобные восторги!
Тебя сменив, как божество,
Вступил порок в твою обитель,
Забыт божественный Учитель,
И вот — преемница его!
И вот она — толпа, развратная блудница,
Хоть пресыщенная давно,
То оргий бешеных, то истязаний жрица,
Всегда безумная равно.
Рабы мучителей, мучители пророков,
Сыны отцов, которых бог
Хоть смыл с лица земли, но всё ж клейма пороков
С души детей их смыть не мог.
И за толпу умрешь? Толпой же распят будешь?
Но слышишь: спят ученики…
Уж если спят они, ужель толпу разбудишь?
Вернись! В пустыню убеги!..»

Так искушал злой дух, ликуя беспредельно.
И друг людей молчал, поникнув головой.
Душа скорбела в нем смертельно,
С чела катился пот кровавою струей,
И ум изнемогал от тяжкого боренья.
И вся вселенная в те горькие мгновенья
Недвижно замерла, молчала и ждала…
Великий, страшный час, когда в душе скорбевшей,
В душе, за целый мир болевшей,
Свершалось таинство борьбы добра и зла.
И там, на небесах, в селеньях жизни горней,
Настало царство тишины.
И сам господь скорбел, сокрывшись в туче черной.
Толпились ангелы, тоской омрачены.
И вдруг один из них, с поспешною тревогой,
На землю ринулся…
Когда, по скорби многой,
руг мира поднял взор, уже стоял пред ним
С очами, полными надежды и испуга,
Безгрешной красотой сиявший серафим.
И долго, грустные, глядели друг на друга.
И ангел пел:
«Кто крест однажды хочет несть,
Тот распинаем будет вечно,
И если счастье в жертве есть,
Он будет счастлив бесконечно.

Награды нет для добрых дел.
Любовь и скорбь — одно и то же.
Но этой скорбью кто скорбел,
Тому всех благ она дороже.

Какое дело до себя,
И до других, и до вселенной
Тому, кто шествовал, любя,
Куда звал голос сокровенный!

Но кто, боясь за ним идти,
Себя сомнением тревожит,
Пусть бросит крест среди пути,
Пусть ищет счастья, если может…»

И прояснилися Скорбевшего черты,
И, руки вверх воздев, молился он смиренно:
«Не так, как я хочу, а так, как хочешь ты».
И шепот радости промчался по вселенной.

Он разбудил учеников
И молвил: «Час мой наступает».
И чу! им слышен звук шагов,
К ним звон оружья долетает.
Мелькнули факелы в кустах,
Сноп света вырвался оттуда.
И вот — с улыбкой на устах
Из мрака крадется Иуда…

1884

Н. М. Минский
(Николай Максимович Виленкин) (1855-1937)
Виленкин — фамилия приемных родителей.
Поэт, религиозный философ, переводчик.
В 1905 — 1907 гг. был близок к большевикам.
Был обвинён в «призыве к ниспровержению
существующего строя» и арестован.
После выхода из тюрьмы уехал за границу,
где и жил до конца жизни.
Переводы Минского регулярно переиздаются.
Принадлежащая к числу лучших стихотворений Минского
поэма «Гефсиманская ночь», запрещенная цензурой,
в печати появилась только в 1900 г.,
но в рукописных списках была широко
распространена в 1890-х годах.

В Гефсиманском саду

…И в этот час, гласит преданье,
Когда, сомнением томим,
Изнемогал он от страданья,
Все преклонилось перед ним.

Затихла ночь в благоговенье,
И Слышал он: «Моих ветвей
Колючий терн — венцом мученья
Возложат на главе твоей;

Но терн короною зеленой
Чело святое обовьет
В мир под страдальческой короной,
Как царь царей, Господь войдет!»

И кипарис, над ним шумящий,
Ему шептал во тьме ночной:
«Благословен Господь скорбящий,
Велик и славен подвиг Твой!

Я вознесу над всей вселенной
Мой тяжкий крест, и на кресте
Весь мир узрит тебя, смиренный,
В неизреченной красоте!»

Но снова он в тоске склонялся,
Но снова он скорбел душой
И ветер ласковой струей
Его чела в тиши касался:

«О, подними свой грустный взор!
В час скорби, в темный час страданья
Прохлады свежее дыханье
Я принесу с долин и гор,

Я нежной лаской аромата
Твои мученья облегчу,
Я от востока до заката
Твои глаголы возвещу!»

Иван Бунин
1894


Гефсиманский сад

Мерцаньем звезд далеких безразлично
Был поворот дороги озарен.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.
Лужайка обрывалась с половины.
За нею начинался Млечный Путь.
Седые серебристые маслины
Пытались вдаль по воздуху шагнуть.
В конце был чей-то сад, надел земельный.
Учеников оставив за стеной,
Он им сказал: «Душа скорбит смертельно,
Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной».
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь, как смертные, как мы.
Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья.
И, глядя в эти черные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала
В поту кровавом Он молил Отца.
Смягчив молитвой смертную истому,
Он вышел за ограду. На земле
Ученики, осиленные дремой,
Валялись в придорожном ковыле.
Он разбудил их: «Вас Господь сподобил
Жить в дни Мои, вы ж разлеглись, как пласт.
Час Сына Человеческого пробил.
Он в руки грешников Себя предаст».
И лишь сказал, неведомо откуда
Толпа рабов и скопище бродяг,
Огни, мечи и впереди — Иуда
С предательским лобзаньем на устах.
Петр дал мечом отпор головорезам
И ухо одному из них отсек.
Но слышит: «Спор нельзя решать железом,
Вложи свой меч на место, человек.
Неужто тьмы крылатых легионов
Отец не снарядил бы Мне сюда?
И волоска тогда на Мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко Мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты».

Борис Пастернак
1949



Предательство Иуды 

Дремлют воды Иордана,
Спит развенчанный Сион,
В ризе влажного тумана
Исчезает Елеон. —
Тихо воздух благовонный
Нежит знойный прах земли,
И шумит волною сонной
Море Мертвое вдали: —
Мнится, тайны величавой,
Средь томительного сна,
Или дум борьбы кровавой
Ночь тяжелая полна.
В небе дальнем месяц блещет,
Смотрит весел и игрив;
Бледный свет его трепещет
В темной зелени олив,
И, в лучах его блистая,
В сон глубокий погружен,
Листья длинные качая,
Озарился Елеон.
Полон муки безпредельной
И любви горячих слезь,
Человек в тоске смертельной
Руки чистые вознес;
Ближе смерть! Страшнее битва!
Кровь с лица Его бежит;
Безответная молитва
На устах Его дрожит.
Он один, в часы ночные,
Полон страха и скорбей,
Где же спутники младые,
Где семья Его друзей?
Или, чуждые заботы,
Преклонясь на прах земли,
Одолеть ночной дремоты
В час тяжелый не могли?
Или спят? А Он с любовью
Тихо молится за них;
И скорбит, и плачет кровью
За Апостолов Своих.
Спите тихо до рассвета!
Ближе, ближе страшный час!
Ныне кровь Его завета
Проливается за вас.

Но вот, к пещере сокровенной,
Среди страстей неодолим
Народ толпой ожесточенной
Идет, сомнением томим.
Во тьме ночной мечи сверкают,
При бледном свете фонаря,
И лица грозные мелькают,
Безумной злобою горя.
Народ! — Давно ли он одежды
К ногам Учителя бросал,
И очи, полные надежды
К Нему, моляся, обращалъ?
А ныне, грозною толпою,
Как дикий зверь, освирепев,
ОН поздней крадется тропою
В тени развесистых дерев.
Давно ли он водил с мольбою
К больным и немощным Врача?
А ныне. злобно дышит кровью
И машет лезвием меча.
Сбылось. Народ остановился!
И вот, покорствуя судьбе,
Один, в неслыханной борьбе,
От них украдкой отделился;
Стоит в волнении страстей,
С преступной мыслию своей;
Дрожит и борется, и очи
Кружит в мучительной тоске —
В сей страшный час великой ночи
Судьба земли в его руке!
И тихо ждет его Спаситель;
Он медлит… страшно… он идет,
И, молвя: «радуйся, Учитель!»
Его лобзаньем предает…

Губер Эдуард Иванович (1814-1847),
поэт, переводчик, друг А. С. Пушкина.
Из книги «Религиозно-нравственные стихотворения,
относящиеся преимущественно к земной жизни
Господа Иисуса Христа, Божией Матери и Святых».
Санкт-Петербург. 1903.