«Московский златоуст»: Николаю Николаевичу Лисовому – 60 лет

Интервью с историком Николаем Николаевичем Лисовым

23 октября 2006 года исполняется 60 лет замечательному православному историку, философу и писателю Николаю Николаевичу Лисовому.

Не случайно многие называют его «московским златоустом», потому что ему, как обладателю редкого ораторского дара, удается объяснить самые сложные вещи самым доступным и ясным, но в то же время научным и точным языком. Нам не приходилось слушать более яркие и впечатляющие рассказы о жизни святых Православной Церкви, чем те, которые можно было услышать от Николая Николаевича в памятной многим телепередаче «Православный календарь». Она выходила в эфир в конце 1990-х годов. В ней Николай Николаевич рассказывал о святых каждого дня в году так, что это было интересно и волнующе даже для далеких от Церкви людей, заставляя их задуматься о Боге. Человек энциклопедических знаний, Николай Николаевич является блестящим знатоком церковной истории, философии, богословия, кроме того, он – поэт, член Союза писателей России. Более 30 лет Николай Николаевич изучает историю и настоящее Русской Палестины. В этом году увидела свет его новая книга «Русское духовное и политическое присутствие в Святой Земле и на Ближнем Востоке в XIX – начале XXI вв.». Немало трудится юбиляр и над тем, чтобы росла Русская Палестина, добиваясь, как заместитель главы Православного палестинского общества, возвращения Церкви участков, ей принадлежащих, но занятых израильскими структурами.

Тема империи и Церкви – одна из ключевых в творчестве Н. Н. Лисового, она, благодаря его трудам, стала понятна и близка многим православным людям, воспитанным во времена, когда положительно оценивать роль православной имперской державности было запрещено даже в духовных учебных заведениях. Хотя иногда находятся люди, упрекающие Николая Николаевича в несоответствии его высказываний их представлениям о роли империи и императоров в церковной истории, объективный православный читатель и слушатель легко может убедиться, что Н. Н. Лисовой основывается на святоотеческом предании, мыслях русских православных философов и подвижников прошлых столетий. Большое значение работы Н. Н. Лисового имеют в деле патриотического воспитания православной молодежи, обучения ее православному пониманию прошлого России, как преемницы Ромейской империи. Подлинный патриот Отечества, верный сын Православной Церкви Н. Н. Лисовой не жалеет сил в служении им, не покладая рук работает, создавая новые книги, статьи и доклады.

Остается только сожалеть, что многочисленные результаты трудов юбиляра в значительной части рассеяны по разным изданиям, достаточно малодоступным, таким как выходившая в 1990-х годах газета «Домострой» или выходящая в настоящее время газета «Московская перспектива». Эти труды, как и те, которые еще не были опубликованы, до сих пор в значительной части остаются неизвестными широкому православному читателю.

Для примера приведем опубликованную в целом ряде выпусков «Московской перспективы» краткую историю христианства под названием «Годы благодати (Хроника двух тысяч лет христианской цивилизации)». На наш взгляд, за всю историю отечественной церковно-исторической науки не было создано более яркой и блестящей по форме и точной по содержанию краткой христианской истории, незаменимого пособия в деле преподавания общей церковной истории.

Будем надеяться, что работы Н. Н. Лисового, в том числе еще не опубликованные, увидят свет, собранные воедино, что будет огромным подарком всем нам. Желаем дорогому Николаю Николаевичу многих лет жизни, великой помощи Божией и сил в его многотрудном служении на благо Церкви Христовой и нашего многострадального Отечества.

Незадолго до юбилея мы попросили Н. Н. Лисового ответить на наши вопросы.

– Николай Николаевич, расскажите о ваших родителях, о том, как начиналась ваша жизнь.

– У меня родители оба воевали в Великую Отечественную войну, с первого до последнего дня, папа – полковник, мама – старший лейтенант, военный переводчик. Если касаться более раннего времени, то дед по матери, отец Никанор Немчинов, был священником, последнее письмо от него пришло в 1934 году, а дальнейшая его судьба неизвестна. Что касается меня, то я родился в 1946 году, но при этом считаю себя «ребенком войны», потому что вся жизнь моих родителей и в последующие годы была связана с армией – папа продолжал служить. Я родился в Станиславе, на Западной Украине, а в школу пошел на Камчатке. Одна моя сестра родилась в Москве, другая, младшая, – на Курилах. Кончил школу в Сталинграде, учиться приехал в Москву, то есть, по существу, границы нашего прежнего Союза, это и есть мои границы, и в духовном смысле, и в фактическом.

– Я знаю, что вы учились в МИФИ. Как же вышло так, что вы из физика, стали лириком?

– Все, с одной стороны, проще, а с другой – сложнее. Я по домашнему воспитанию ребенок был вполне гуманитарный, с детства писал стихи. В 1964 году у меня должен был выйти первый сборник стихов, но вышел он двадцать лет спустя. Весь период так называемого застоя, ни одной моей строчки не было напечатано. При этом в 9–10 классах я увлекся современной физикой, физикой ядра, физикой элементарных частиц – и пошел учиться в МИФИ. С одной стороны, тогда это была мода. С другой стороны, я на полном серьезе считал, что мои гуманитарные знания и гуманитарные науки от меня не уйдут, а получить физико-математическое образование хотелось. Это был амбициозный замысел «круговой обороны», то есть уметь и владеть всем научным инструментарием, то, что иногда называют энциклопедизмом. Не в буквальном смысле, чтобы во всех науках работать с одинаковым успехом, как это удавалось ученым XVIII века – Ломоносову и другим, а в том смысле, чтобы, по крайней мере, владеть аппаратом знаний. Это мне действительно помогало. В какой-то степени это дало стереоскопичность.

Потом, по окончании МИФИ, я пошел в аспирантуру Института философии, в 1977 году защитил диссертацию кандидата философских наук, а затем судьба распорядилась еще более причудливым образом. В 1969 году я познакомился с ныне покойным владыкой Питиримом и стал внештатно работать в «Журнале Московской Патриархии». В 1975 году я пошел работать на филологический факультет МГУ, в проблемную группу по семиотике при кафедре общего и сравнительно-исторического языкознания. Потом, с 1980 года, работал в Историческом музее, и это уже предопределило на последующие четверть века и до сего дня мой путь. А с 1995 года, по приглашению Ярослава Николаевича Щапова, который создал в ИРИ Центр истории религии и Церкви, я пришел в этот центр, так что с тех пор я работаю в Институте Российской истории РАН.

 – Когда началась ваша любовь к Русской Палестине, когда Вы стали членом Палестинского общества?

– Мой приход в Палестинское общество в 1974 году совпал с одним из поворотов судьбы, когда я, с одной стороны, активно занимался богословием, с другой – пошел на филологический факультет МГУ. А в Палестинском обществе это было время своеобразного обновления.

Вообще, у Палестинского общества в течение XX века была своя причудливая судьба. В течение этого века его несколько раз то пытались закрыть, то опять реанимировали, то оно затухало в своей деятельности, то активизировалось. В начале 1950-х годов его реанимировал Сталин в связи с возникновением государства Израиль и в связи с необходимостью вернуть стране то имкщество, которое было у нас в Святой Земле. Затем, после 1967 года, когда произошел разрыв отношений с Израилем, после шестидневной войны, на Палестинское общество были возложены идеологические функции. Надо было активизировать борьбу с сионизмом, а значит и изучение вопросов с этим связанных. Затем, исходя из чисто партийной, функциональной задачи, произошло новое оживление жизни общества. Пришли новые люди, например нынешний председатель общества Я. Н. Щапов, я и некоторые другие. В то время я был уже знаком с Лидией Петровной Жуковской, которая в обществе возглавляла секцию литературных связей Востока и Запада, то есть, по существу, научную секцию. Была еще вторая секция, тоже научная, но более политизированная, – секция современных проблем Палестины. В Палестинском обществе это было два главных направления.

Первый свой доклад в 1976 году в Палестинском обществе я делал как раз в секции у Л. П. Жуковской. В 1987 году она попросила меня заменить ее на посту председателя этой секции. В то время я прочитал цикл лекций, который назывался довольно странно, но тогда это был единственный способ популяризировать деятельность общества, – «Российское Палестинское общество – уникальный памятник отечественной культуры». Я прочел 10 лекций о деятельности общества и в 1989 году был введен в состав совета общества, с 1995 года являюсь заместителем его председателя.

Начиная с конца 1980-х годов, когда после долгого разрыва отношений с государством Израиль СССР готовился восстановить с ним отношения, мы попытались активизировать деятельность общества в плане заботы о том достоянии, которое у нас в Святой Земле оставалось. В то время в общество пришли новый председатель – О. Г. Пересыпкин и новый ученый секретарь – В. А. Савушкин.

В 1990 году мы провели первую очень большую конференцию, какую Палестинское общество ни до революции, ни, тем более, после, никогда не имело возможности провести. Она была посвящена истории русско-палестинских связей на протяжении тысячелетия после крещения Руси. Были привлечены ученые из различных стран Европы, в том числе, из Англии и Германии, а также из США, Канады, Израиля и арабских стран.

В 1992 году мы опубликовали труды конференции. Это был первый Палестинский сборник, в котором мы восстановили его историческое название – Православный Палестинский сборник. Надо сказать, что в советские годы он выходил, так же, как и общество продолжало действовать, но общество называлось – Палестинское общество при Академии наук, а сборник назывался просто «Палестинский сборник». И его востоковедческий потенциал и его научный авторитет были достаточно высоки.

В том же 1992 году, 25 мая, Верховный Совет СССР принял постановление о возвращении обществу его исторического названия – мы стали снова называться Императорское православное палестинское общество. Это была новая эпоха в деятельности общества. Мы смогли наладить даже поездки в Святую Землю, продолжали издавать теперь уже «Православный палестинский сборник», проводили конференции. В 1994 году отметили столетие со дня смерти архимандрита Антонина (Капустина) – провели Антониновские чтения. В 1997 году мы были главным организатором конференции, посвященной 150-летию Русской духовной миссии в Иерусалиме. По-настоящему начала активизироваться работа.

С приходом к руководству общества Я. Н. Щапова, в 2003 году, произошел еще один поворот, наступила еще одна переломная эпоха, когда мы реально смогли прийти к израильским властям для серьезного разговора о возвращении нашего имущества. В декабре 2004 года, а затем весной 2005 года, в канун визита Президента Российской Федерации В. В. Путина в Израиль, мы подали в министерство юстиции Израиля весь необходимый пакет документов о русской собственности и о собственности Палестинского общества на Сергиевском подворье. То, что Президент Путин посетил Сергиевское подворье и эта тема стала одним из пунктов его разговора на высшем уровне с израильским руководством, это, конечно, очень существенно. Все это продолжается и в настоящее время. В этом году приезжала новая министр иностранных дел Израиля, перед ней был поставлен и этот вопрос. Так что вопрос рассматривается на самом высоком уровне.

– Каково место публицистики в вашем творчестве, почему вы гораздо реже стали обращаться к этому жанру? Как сочетается публицистика и научная работа?

– Здесь одно с другим связано и иногда мешает друг другу, а иногда помогает. Я по своему опыту могу сказать, что многие мои научные работы и целые книги сложились и оттачивались на основе публицистических публикаций. Конечно, иногда не хватает на все сил.

Почему сейчас мало кто говорит и пишет? Не пишем, потому что знаем, что бесполезно, знаем, что нет реального органа для обсуждения этих проблем. Да, можно однократно где-то выступить, но реального серьезного органа для научного объективного рассмотрения каких-либо проблем у нас сегодня нет. Это останавливает.

Другое, что останавливает, скажу честно, это разочарование в читателе. Для серьезного аргументированного и документированного разговора, чтобы и меня с пониманием выслушали, и я мог возразить, возможности не предоставляется. А приходить в залы, говорить какие-то слова и слышать в ответ шипение, это скучновато. Не то, чтобы мне это было тяжело или неприятно, – я за свою жизнь привык. Где-то, начиная лет с двадцати, всегда приходилось полемизировать, и иногда в режиме круговой обороны, то есть когда в зале или в аудитории нет ни одного твоего единомышленника. Не то, чтобы я этого не хочу, – готовность смолоду была всегда, но это надоело, это стало скучно. Это, с одной стороны. А с другой стороны, когда подумаешь, что ты на это силы тратишь, время тратишь… Да лучше я в архиве посижу и приготовлю еще одну существенную, может быть, даже не для нашего поколения, а для следующего, какую-то публикацию, какую-то книгу еще издам, какие-то документы еще подниму, какую-то тему поставлю. Поэтому, естественно, от публицистики уходишь в науку. Это общая тенденция, я тут не одинок и не исключение. Уже все, кто говорили, разбежались, уже нет никого из тех, кто пятнадцать лет назад начинал разговор. Ведь ничего к лучшему не меняется, а становится, наоборот, все хуже.

Вы спрашиваете, почему меньше стало публицистики? Могу привести примерю. Одно дело, когда я пятнадцать лет назад имел карт-бланш в газете «Домострой» – половину газеты занимал своими и своих единомышленников и друзей статьями, публикациями и так далее. Потом постепенно все это тормозилось, сужалось… И теперь я реально, для политической статьи, трибуны не имею.

– Какова ваша оценка общего состояния умов среди православно-патриотической общественности?

– На этот вопрос не буду и не могу отвечать по двум причинам. Первая: одного назовешь, а другого не назовешь – и невольно обидишь. Вторая: должен сказать честно, что уже много лет не читаю ни газет, ни журналов. И это не поза. Даже, когда про меня пишут, не читаю. Третье: на самом деле, некоторая надежда на улучшение современного состояния нашей историко-церковной и богословской науки у меня есть. Все-таки некоторые молодые ученые появляются. Та самая тема империи: ее худо-бедно удалось «разговорить». Уже выходят целые альманахи, периодические издания, целые тома, сборники докладов и статей об империи, о Церкви и империи, об имперском прошлом и будущем России.

Другой момент: например, Русская Палестина. Когда мы в начале 1990-х начинали это название употреблять, поеживались даже иерархи. Сейчас привыкли к этому, теперь и иерархи, и другие об этом говорят.

В целом, конечно, церковно-историческая наука развивается. Пусть пока она развивается количественно, горизонтально. Ставятся новые темы, появляются новые люди и так далее. Пока, конечно, нет какого-то существенного прорыва, но этого сразу и не может быть, ведь был большой перерыв традиции. Но, тем не менее, есть готовность и способность к серьезному разговору. И слава Богу, могу быть благодарен судьбе, что среди моих знакомых есть молодые ученые, которые многое делают. И вы, Дмитрий Владимирович, в том числе, и Ирина Смирнова, которая работает вместе со мной над темой «А. Н. Муравьев и русско-иерусалимские отношения первой половины XIX в.», и Маргарита Бутова, которая сейчас со мной работает над дневниками архимандрита Антонина (Капустина), и Денис Коровин, мой бывший аспирант, который проделал огромную работу по выяснению церковной позиции русской периодической печати победоносцевского времени… Я иногда вижу интересные публикации, интересные работы. Поэтому сказать, что я совсем неудовлетворен, я не могу.

Но, с другой стороны, смута в умах меня тоже угнетает. Отсутствие каких-либо критериев, неуважение к факту, неуважение к источнику, готовность плести все что угодно и при этом абсолютно искренне бить себя в грудь и утверждать самые нелепые вещи, это, к сожалению, иногда свойственно не только, скажем так, демократическому лагерю, но и нашему православно-патриотическому. Такая смута, такая размытость критериев, что иногда диву даешься. Иногда в одной и той же статье и даже на одной и той же странице совершенно явственно проступает, что человек сам не понимает, как одна его фраза торчит впереди другой. Это происходит за счет общего падения культуры.

Происходят два одновременных, даже пропорциональных явления: с одной стороны, действительно, наблюдается некоторый рост научного сознания, в том числе церковно-научного. Есть очень хорошие работы, есть Наталья Сухова, которая блистательно работает над темой, связанной с историей русского духовного образования, духовных академий. Есть еще другие люди, в тех же самых ПСТГУ и в МДА. Но при этом, одновременно, происходит падение культуры в целом.

Отчасти это имело место еще в советские годы. Когда я работал в МГУ, у нас был один лингвист, полиглот, пятьдесят языков знал, но когда он узнал, что я работаю в Историческом музее, он пожал плечами и сказал: «А в Москве есть такой музей?». Вот такая некоторая разобщенность профессионального знания, даже гуманитарного, от общей культуры имела место и раньше. Но сейчас это приобретает чудовищный характер. Вы приходите в книжный магазин и видите, что полки, которые называются «книги по истории», заполнены полностью фоменковщиной, морозовщиной и всякой ерундой, а настоящих книг по истории там нет. Я не говорю, что во всех, но во многих магазинах. Когда приходишь в магазин и спрашиваешь книги по философии, то тебе говорят: «Вот у нас полка». А там – астрология, магия, оккультизм. Это называется литература по философии. Мало чем отличаются от этого книги, на которых прямо написано, что они «философия». Вот это, конечно, удручает. Когда это прекратится и прекратится ли?

Почему так произошло? По очень простой причине. Исчезли институты редактирования, институты контроля над литературой, над наукой вообще. Я это говорю, а наверняка, кто-то скажет: «Вот чего опять захотел! Он опять контроля требует над мозгами, над наукой!» Да, требую! Мозг – эта такая же физическая подлая система, которая расползается в разные стороны, если его перестает держать череп. Контроль нужен! Любая знаковая система, этому семиотика учит, имеет тенденцию вырождаться и расползаться. Любой знак имеет подлую тенденцию отрываться от своего значения. Ему просто хочется оторваться, как тинэйджеру, которому просто хочется оторваться от всего того, что его связывает с родителями, со школой, с общепринятыми правилами. Любой знак и любая знаковая система как этот глупый тинэйджер. Она хочет оторваться и перестать значить то, что она значила вчера. И если нет жесткого семиотического, духовного контроля, все гибнет: пирамиды заносит песком, индийские города зарастают джунглями, империи гибнут и солнце гаснет. Это закон энтропии, закон мирового прогресса. И есть только одна сила, которая этому энтропийному вырождению вселенной противостоит – это духовное усилие человека. А духовное усилие это всегда преграда, это всегда оплот. Что такое вкус? Это способность ограничить себя. Этого я не кушаю! Этого я не слушаю! Всего этого моря желтой литературы и прессы я не читаю! Вот, что такое вкус. Вкус в ребенке должны воспитывать родители, школа, Церковь – институты предания. Что такое Церковь в социальном смысле? Это мощнейший и опробированный тысячелетиями институт предания. Но это не срабатывает, и мы теперь заявляем, что должен быть полный плюрализм, что нас не устраивает трюизм, что Волга впадает в Балтийское море, что пусть она иногда и в Карибское впадает, как Миссисипи… Вот в чем беда. Вот что нужно остановить. Если мы это не остановим, мы впадем в Миссисипи, вместо Каспийского моря.

– В одной из радиопередач два года назад вы говорили о вымирании нашего народа. Что-либо изменилось, на ваш взгляд, с того времени?

– В лучшую сторону изменилась риторика нашего правительства и некоторых СМИ. Это уже отрадно. Я настолько консерватор, что ценю сдвиги даже в риторике. Важно уже то, что президент заговорил о том, что нужно платить женщинам за каждые роды. Я не говорю, что мы можем сейчас добиться перелома тенденции вырождения, но хотя бы сократить темпы вырождения. У нас любят говорить на всех уровнях: возрождение духовности, культуры России, русского народа… Да какое возрождение, когда речь может идти только о воскресении мертвых?! Необходимо остановить темпы вырождения, хотя бы скорость вырождения и скорость вымирания русского народа! Ведь то, что за последние годы все-таки об этом хотя бы заговорили на высшем уровне, – это единственный сдвиг.

Другая моя надежда – на православных женщин. Есть у меня подруги и знакомые, которые имеют по пять человек детей, и по четыре, и по три. Они продолжают работать в науке, и дети не мешают. Это один из мифов современного сознания, что дети всему мешают, что лучше вообще без них или, по крайности, одного. Сразу, якобы, падет материальное благосостояние, и сил ни на что не будет, и времени ни на что не будет. Я вспоминаю, как одна моя подруга пришла чуть не сразу после роддома и сказала: «Если бы можно бы сразу еще раз родить, пошла и еще бы раз родила».

Да, какие-то сдвиги есть. Надежда – на женщин. На мужиков надежды нет.

– Кто из людей оказал большое влияние на вашу жизнь?

– У меня есть такой замысел, правда, я не обещаю, что это скоро сделаю, написать два очерка, эссе. Один бы назывался «Молитва о живых», другой – «Молитва об усопших». Я бы сказал обо всех тех живых, которых каждое утро поминаю в своей молитве. О почивших также. Начиная с отца, матери, деда, бабушки… Всех их назвать и обо всех их сказать. Никто из нас не существует сам по себе. В русском православном понимании слово «личность» связано напрямую со словом «лик», а лик – это еще и соборное множество, это хор. Мы говорим: причислить к лику святых. И вот личность – это весь тот лик, который во мне поет и живет. Во мне поют и живут и мои родители, и бабушка с дедушкой, и все те, кого я поминаю в молитвах.

А если говорить конкретно, на историческом уровне, конечно, это родители: отец – Николай Васильевич Лисовой и мать – Ольга Валентиновна. Всем своим образованием и интересами я обязан матери. Бабушка в детстве имела большое значение, она очень большое влияние оказала, и духовное в том числе.

Когда я писал стихи в Сталинграде, одним из моих учителей в поэзии был Федор Григорьевич Сухов, замечательный поэт, к сожалению, малоизвестный, в Москве у него выходили только маленькие сборники, он в основном публиковался в Сталинграде, где жил, и в Нижнем Новгороде, где потом жил и умер. Это был настоящий русский поэт.

Затем мне повезло: в 1968 году я познакомился и подружился, не боюсь этого слова, с Василием Витальевичем Шульгиным. Последние восемь лет его жизни, с 1968 по 1976-й, мы действительно тесно дружили. Я постоянно ездил к нему во Владимир, он приезжал ко мне в Красногорск. Я записывал за ним его воспоминания. В 2001 году вышел целый том, куда мной были включены те уникальные материалы, которые он мне надиктовал, которые сохранились в моем домашнем архиве. Это была живая связь поколений. В. В. Шульгин – депутат II, III, IV Государственной Думы, сначала организатор Февральской революции, затем организатор Белого движения, а потом идеолог белой эмиграции, правого национального ее крыла.

Чуть позже я познакомился с Ириной Михайловной Картавцевой, которая помнила патриарха Тихона и иерархов того времени.

О каждом из таких людей нужно рассказывать подробно. Как в таких случаях говорил В.В. Шульгин: «Об этом нужно диктовать целую книгу или не говорить вообще». Потому что за каждым названным именем – целая судьба и целая эпоха.

И, наконец, очень большое значение для меня имели мои церковные контакты – владыка Питирим и архимандрит Иннокентий (Просвирнин). С архимандритом Иннокентием нас связывало двадцать пять лет самой тесной дружбы, с 1969 года до самой его смерти в 1994 году. Это были очень талантливые, яркие, очень широкие люди. Владыка Питирим по широте духовной, по образованности, по ритму мышления, по готовности воспринимать и перерабатывать информацию был одним из самых выдающихся иерархов нашей Церкви. При этом – глубоко духовный человек. Все, кто помнят, как он служил в храме в Брюсовом переулке, никогда этого не забудут. Что касается отца Иннокентия, то это был редкий человек, это был самородок народный из глубинки, он был родом из Томска. Он начинал алтарником у владыки Вениамина в Иркутске, потом окончил семинарию и академию, стал ученым европейского уровня и в области церковной истории, и в области научно-издательских проектов, совершенно неподъемных ни для кого более, кроме него. Бог создал его как бы для того, чтобы предпринимать такие усилия, на которые никто бы никогда не решился. К сожалению, отцу Иннокентию в жизни не очень везло, как он сам любил говорить: «За все, что ни сделаешь, лучшая награда – мордой об стол». За что бы он ни брался, что бы ни делал – все оборачивалось против него со стороны окружающих.

Да и владыка Питирим тоже был в большой изоляции, особенно в начале 1990-х годов. Издательский отдел представлял собой институт очень интересный, там работали целые отделы на восполнение, на воссоздание научной, богословской эстафеты. В 1970-е годы были предприняты такие уникальные издания как семь томов «Настольной книги священнослужителя», начали выходить служебные минеи в двадцати четырех томах, то есть, по существу, велась помимо собственно издательской деятельности, большая богословская и церковно-историческая работа. Образно говоря, как историк русского богословия, как историк Русской Церкви я вышел оттуда. В 1969 году я познакомился с владыкой Питиримом, и это был трамплин для всей моей последующей деятельности в этой области.

Вот люди, которые оказали на меня наибольшее влияние.

– Не могли бы вы кратко рассказать о вашей новой книге «Русское духовное и политическое присутствие в Святой Земле и на Ближнем Востоке в XIX – начале XX вв.», вышедшей в этом году в издательстве «Индрик»?

– Книгу надо читать, пересказать ее в коротком ответе не могу. Это результат моих многолетних занятий историей Святой Земли и русского присутствия в Святой Земле. Основная идея там достаточно простая: основой русского присутствия и маховым колесом русского присутствия было православное паломничество. Оно началось с XI–XII веков, с того времени, как игумен Даниил пошел в Святую Землю и написал свое «Хождение». С тех пор за 900 лет лучше не написал никто. С того времени все началось. Уже в XII веке церковные власти пытались ставить препоны, чтобы ограничить масштабы паломничества. А в XIX веке его удалось использовать для того, чтобы утвердить русское не только духовное, но и политическое присутствие на Ближнем Востоке. Проиграв в Крымской войне, мы осуществили прорыв на иерусалимском направлении. Русское православное паломничество развивалось до 1914 года, когда только на Пасху было шесть тысяч паломников, а в год приходило в Палестину по десять тысяч человек. Это заставляло политические инстанции работать на защиту паломника и добиваться политического влияния и преобладания в регионе. Это заставляло и экономически обустраивать русских паломников. В результате, мы получили уникальную инфраструктуру храмов, монастырей, подворий и земельных участков. Во всех отношениях все связано было с развитием русского паломничества.

И будем надеяться, что в настоящее время России суждено вернуться в этот регион. Этого хотим не только мы, этого хочет сам регион. В 1997 году, когда праздновалось 150-летие Русской духовной миссии, мы в Ливане были в селении Амьюн, где есть четырнадцать православных храмов, и нам показали человека, ему было уже почти 100 лет, который окончил в 1912 году русскую школу Палестинского общества, и он заговорил с нами по-русски. Вы бы посмотрели, как Амьюн нас встречал – вышло все население: русские возвращаются, русские идут по улице. Вот что такое русское имя и русское достоинство на Ближнем Востоке!

Возрождение русского присутствия на Ближнем Востоке может быть только возрождением церковного, православного присутствия. Где вообще центр русского присутствия в мире? У Гроба Господня, там, где сакральный центр мира. С этой точки зрения знаменательно, что до 1917 года даже весь дипломатический аппарат России был направлен на то, чтобы утвердить русское присутствие в Святой Земле. Профессор Хайфского университета Алекс Кармель на одной из конференций сказал: «Если бы можно было Палестину кому-то отдать, ее нужно было бы отдать России, потому что никто так не любил Палестину и столько не сделал для нее, как русские». Или фраза, которой я заканчиваю свою книгу, она принадлежит еврейскому философу Мартину Буберу, который сказал, что будущее человечества будет решаться не между Москвой и Вашингтоном, а между Москвой и Иерусалимом.

Вот, примерно, тема моей книги.