Традиция русских археологических исследований в Святой Земле
В археологической традиции изучения Палестины мы видим в России два направления: одно связано с развитием «библейской археологии» как богословской дисциплины, другое — с развитием византинистики и истории христианского искусства.
Выступление Л. А. Беляева на международной научно-общественной конференции
«Иерусалим в русской духовной традиции». 1 ноября 2005 г., Иерусалим
«Иерусалим в русской духовной традиции». 1 ноября 2005 г., Иерусалим
Эта традиция в XIX — начале XX вв. формировалась очень похоже на то, как развивались традиции других европейских и американской школ, но имела и ряд важных отличий. Прежде всего это касалось развития библейской археологии. Вплоть до 1880-х годов самостоятельных полевых исследований в этой области русская наука не вела, и еще в 1883 году известный ассириолог Н. М. Никольский с недоумением спрашивал на Археологическом съезде: «Почему мы не вступаем в конкуренцию с западной наукой и дипломатией в деле добывания сокровищ древности на Востоке, в то время, когда результаты этих открытий волнуют мысль Запада, и относим их к предметам отдаленным и излишним?» Ответ звучал неутешительно: «Это связано с отсутствием той области знания, в сфере которой только и могут быть созданы и осознаны интерес к археологии архаического Востока — это библейская археология, или, в более широком смысле, связи библейской науки с языками и литературами народов, родственных и современных еврейскому народу. На Западе эти науки вызывали живой интерес с давнего времени и вызвали сами открытия. В России же укоренилось убеждение, что ВЗ имеет значение только для Богословской науки, а светской до него нет никакого дела.»
Действительно, библейская археология и древнееврейский язык долго изучались прежде всего в системе духовного образования — с 1869 г. их кафедра существовала в Духовной академии, а обучение велось в трех основных центрах: Казани, Санкт-Петербурге и Киеве.
Нужно отметить, что все курсы читались как этно-географические и историко-религиозные комментарии к Священному Писанию и разделяли с археологией, по сути, только название. Среди профессоров можно обнаружить крупных гебраистов и библеистов, таких как выпускник Киевской Духовной Академии, Сергей Александрович Терновский (1838-1884), редактор казанского «Православного собеседника». Но их подход долго остается исключительно «книжным». В 1891 г. Терновский в «Кратком очерке библейской археологии» писал: «Библейская археология имеет цель познакомить но Священным книгам со строем жизни и быта еврейского народа как народа Божьего. Библия — это единственный источник для ознакомления с библейской археологией. Отличие библейской археологии от всякой другой археологии состоит в том, что она есть археология книжная». Его курс читался с 1873 по 1884 гг. в Казанской Духовной академии, а «Краткий очерк по библейской археологии» 1900-го года выйдет в «Чтениях о Святой земле» ИППО под названием «Библейская старина». Он дает хорошее представление о бытовой, общественной и религиозной жизни древних евреев, какой она могла быть нарисована на основе письменных источников.
Другой учебник библейской археологии был издан И. Г. Троицким в 1895 г. для СПб Духовной академии. Переизданный в дополненном виде в 1913 году, он знакомил с достижениями практической полевой археологии, делавшей в Палестине свои первые шаги.
В Киеве курс библейской археологии читал А. А. Олесницкий (1842-1907), руководивший переводом «Руководства к библейской археологии» доктора богословия Дерптского университета К. Ф. Кейля (в России как учебное пособие, использовался также перевод «Библейской археологии» Яна, выполненный архимандритом Иеронимом в 1883 г.).
Олесницкий — чуть ли не единственный из профессоров библейской археологии в России, увидевший Святую землю своими глазами и сделавший первую попытку публикации цельного четырехтомного научного труда о памятниках ее древности, включая ветхозаветный храм и археологические памятник: «Святая земля, т. 1: Иерусалим и его памятники», т.2: «Другие важнейшие места Св. Земли» (1875-78); «Ветхозаветный храм» (1889) и «Мегалитические памятники Святой Земли» (1894).
Несомненно, что на развитии археологии Библейского Востока отрицательно повлияла хорошо известная дихотомия светской и церковной наук, особо резко обозначенная в России. Рудимент средневековой системы знания — Священная история — не мог быть адекватно воспринят рациональным научным позитивизмом, поэтому вся вообще история и археология Святой земли оказались в тени Священной истории. Та наука. которую в XIX веке называли передовой и прогрессивной, предпочитала в нее не вмешиваться.
Однако это не значит, что археологией Сиро-Палестинского региона в России не занимались вообще. Сведения о памятниках Святой земли поступали в Россию от торговых представителей, путешественников и паломников (то есть частных лиц, которые исправно снабжали русское общество сведениями о палестинских руинах и привозили раритеты с Востока.), а также от религиозных организаций и по государственным каналам. Русское правительство с первой пол. XIX в. опиралось на весьма информативные консульские, военные и торгово-экономические обзоры жизни на Ближнем Востоке, которые взаимно проверялись. Так, направленный в 1843 г. в Иерусалим Синодом архимандрит Порфирий (Успенский, 1804-1885) имел секретные поручения по делам православной Церкви, а отчеты о состоянии ее дел в Сирии и Палестине Синод передавал в Министерство иностранных дел. Позже он, как известно, совершил ряд многолетних путешествий по Сиро-Палестинскому региону, написал серию трудов по истории богослужения и церковным древностям Востока, собрал коллекцию рукописей и, что для нас важно, коллекцию для церковно-археологического музея Киевской духовной академии. По сути дела, он создал первую систематизированную русскую версию описания древностей Святой земли, так что позже известный востоковед профессор Тураев получит все основания назвать его описания «необходимыми для библиотеки каждого ориенталиста».
С учреждением Русской Духовной миссии в Иерусалиме (1847) и, особенно, с окончанием Крымской войны, в конце 1850-х гг., когда ее возобновили, говоря словами митрополита Антонин, «ввиду сильного развития, которое приняли, пользуясь нашим отсутствием, в Святой земле … католическая и протестантская пропаганда», археология стала заметной составляющей в ее работе. Совершенно не случайно, что об архимандрита, стоявшие во главе ее, и Антонин (Капустин), миссия: 1865-1894), и Леонид (Кавелин), станут известными археологами — во всяком случае, в том смысле слова, какой это занятие имело в XIX веке. Арх. Антонин в 1850 г. в Афинах вел раскопки русской «посольской» церкви XI в. (св. Троицы/св. Никодима); собирает с античных мраморов граффити христианской эпохи, одним из первых активно применяя фотографию. За 45 лет пребывания на Востоке он собрал великолепную коллекцию церковных артефактов, которые попали в Эрмитаж через Церковно-археологический музей при Санкт-Петербургской Духовной академии. В его огромном печатном наследии важное место занимает и каталог археологического музея в Иерусалиме.
Конечно, развертывание исследований в Палестине опиралось на сложение в России собственной школы ориентальных исследований и восточных языков. Ее цепь тянется от О. И. Сенковского — к его ученику В. В. Григорьеву — и ученик его ученика Н. И. Веселовскому. включая таких известных лингвистов как К. А. Патканов и Д. А. Хвольсон. Институализация школы произошла к 1880-м годам, когда преподавание истории Древнего Востока вводится как обязательная дисциплина на историко-филологических факультетах.
Действительно, библейская археология и древнееврейский язык долго изучались прежде всего в системе духовного образования — с 1869 г. их кафедра существовала в Духовной академии, а обучение велось в трех основных центрах: Казани, Санкт-Петербурге и Киеве.
Нужно отметить, что все курсы читались как этно-географические и историко-религиозные комментарии к Священному Писанию и разделяли с археологией, по сути, только название. Среди профессоров можно обнаружить крупных гебраистов и библеистов, таких как выпускник Киевской Духовной Академии, Сергей Александрович Терновский (1838-1884), редактор казанского «Православного собеседника». Но их подход долго остается исключительно «книжным». В 1891 г. Терновский в «Кратком очерке библейской археологии» писал: «Библейская археология имеет цель познакомить но Священным книгам со строем жизни и быта еврейского народа как народа Божьего. Библия — это единственный источник для ознакомления с библейской археологией. Отличие библейской археологии от всякой другой археологии состоит в том, что она есть археология книжная». Его курс читался с 1873 по 1884 гг. в Казанской Духовной академии, а «Краткий очерк по библейской археологии» 1900-го года выйдет в «Чтениях о Святой земле» ИППО под названием «Библейская старина». Он дает хорошее представление о бытовой, общественной и религиозной жизни древних евреев, какой она могла быть нарисована на основе письменных источников.
Другой учебник библейской археологии был издан И. Г. Троицким в 1895 г. для СПб Духовной академии. Переизданный в дополненном виде в 1913 году, он знакомил с достижениями практической полевой археологии, делавшей в Палестине свои первые шаги.
В Киеве курс библейской археологии читал А. А. Олесницкий (1842-1907), руководивший переводом «Руководства к библейской археологии» доктора богословия Дерптского университета К. Ф. Кейля (в России как учебное пособие, использовался также перевод «Библейской археологии» Яна, выполненный архимандритом Иеронимом в 1883 г.).
Олесницкий — чуть ли не единственный из профессоров библейской археологии в России, увидевший Святую землю своими глазами и сделавший первую попытку публикации цельного четырехтомного научного труда о памятниках ее древности, включая ветхозаветный храм и археологические памятник: «Святая земля, т. 1: Иерусалим и его памятники», т.2: «Другие важнейшие места Св. Земли» (1875-78); «Ветхозаветный храм» (1889) и «Мегалитические памятники Святой Земли» (1894).
Несомненно, что на развитии археологии Библейского Востока отрицательно повлияла хорошо известная дихотомия светской и церковной наук, особо резко обозначенная в России. Рудимент средневековой системы знания — Священная история — не мог быть адекватно воспринят рациональным научным позитивизмом, поэтому вся вообще история и археология Святой земли оказались в тени Священной истории. Та наука. которую в XIX веке называли передовой и прогрессивной, предпочитала в нее не вмешиваться.
Однако это не значит, что археологией Сиро-Палестинского региона в России не занимались вообще. Сведения о памятниках Святой земли поступали в Россию от торговых представителей, путешественников и паломников (то есть частных лиц, которые исправно снабжали русское общество сведениями о палестинских руинах и привозили раритеты с Востока.), а также от религиозных организаций и по государственным каналам. Русское правительство с первой пол. XIX в. опиралось на весьма информативные консульские, военные и торгово-экономические обзоры жизни на Ближнем Востоке, которые взаимно проверялись. Так, направленный в 1843 г. в Иерусалим Синодом архимандрит Порфирий (Успенский, 1804-1885) имел секретные поручения по делам православной Церкви, а отчеты о состоянии ее дел в Сирии и Палестине Синод передавал в Министерство иностранных дел. Позже он, как известно, совершил ряд многолетних путешествий по Сиро-Палестинскому региону, написал серию трудов по истории богослужения и церковным древностям Востока, собрал коллекцию рукописей и, что для нас важно, коллекцию для церковно-археологического музея Киевской духовной академии. По сути дела, он создал первую систематизированную русскую версию описания древностей Святой земли, так что позже известный востоковед профессор Тураев получит все основания назвать его описания «необходимыми для библиотеки каждого ориенталиста».
С учреждением Русской Духовной миссии в Иерусалиме (1847) и, особенно, с окончанием Крымской войны, в конце 1850-х гг., когда ее возобновили, говоря словами митрополита Антонин, «ввиду сильного развития, которое приняли, пользуясь нашим отсутствием, в Святой земле … католическая и протестантская пропаганда», археология стала заметной составляющей в ее работе. Совершенно не случайно, что об архимандрита, стоявшие во главе ее, и Антонин (Капустин), миссия: 1865-1894), и Леонид (Кавелин), станут известными археологами — во всяком случае, в том смысле слова, какой это занятие имело в XIX веке. Арх. Антонин в 1850 г. в Афинах вел раскопки русской «посольской» церкви XI в. (св. Троицы/св. Никодима); собирает с античных мраморов граффити христианской эпохи, одним из первых активно применяя фотографию. За 45 лет пребывания на Востоке он собрал великолепную коллекцию церковных артефактов, которые попали в Эрмитаж через Церковно-археологический музей при Санкт-Петербургской Духовной академии. В его огромном печатном наследии важное место занимает и каталог археологического музея в Иерусалиме.
Конечно, развертывание исследований в Палестине опиралось на сложение в России собственной школы ориентальных исследований и восточных языков. Ее цепь тянется от О. И. Сенковского — к его ученику В. В. Григорьеву — и ученик его ученика Н. И. Веселовскому. включая таких известных лингвистов как К. А. Патканов и Д. А. Хвольсон. Институализация школы произошла к 1880-м годам, когда преподавание истории Древнего Востока вводится как обязательная дисциплина на историко-филологических факультетах.
Примерно с этого же момента, благодаря образованию в 1881 г. Императорского Православного Палестинского общества, стали возможны активные полевые исследования в Сиро-палестинском регионе. Общество видело своими задачами не только практические, но также научно-популяризаторские и строго научные. Его первый председатель, великий князь Сергей Александрович, уже в 1882 г. указал на необходимость исследования древностей. Напомню, что в. князь был не чужд археологии: активный член Московского археологического общества, друг и последователь известного археолога, графа А. С. Уварова, он сам проводил небольшие исследования, помог создать Музей изящных искусств в Москве, финансировал экспедиции и раскопки, в том числе в Иерусалиме, и реставрационные работы.
ИППО снаряжало экспедиции, работало над публикацией источников, а «Сообщения» ИППО публиковали краткие информации об экспедициях и находках. Важнейшей формой археологического обследования Сиро-Палестинского региона стали для ИППО научно-художественные экспедиции или, как тогда выражались, археологические путешествия — например, по путям древних пилигримов в Сирию и Палестину.
Кроме научного интереса, за ними стояла потребность России занять определенную позицию в изучении Святых мест, без чего сложнее было претендовать на контроль за ними, а также постепенно проявлявшееся стремление сформировать собственную, отличную от других, сеть паломнических центров на территории Палестины, подобную той, которыми располагали, например, францисканцы. Это удалось частично осуществить благодаря широкой покупке земель русским правительством и Духовной миссией. Архимандрит Антонин (Капустин) хорошо понимал, что успех в этом может обеспечить лишь владение землей и памятниками, поэтому одним из побудительных мотивов в состязании с представителями иных конфессий было стремление приобрести участки в исторически важных местностях, перспективных для открытия библейских или церковных древностей (например, участки с гробницами «жены царя Соломона… в деревне Силоам»; древнееврейские гробницы в Эр-Румание; «гробы пророческие» в Иерусалиме). На этих землях, как почти везде в Палестине, можно было вести исследования, попытки которых и делали. Упомянем: обустройство участков в Мамре; «на русском месте» в Бейт-Захар; на участке миссии в Тверии, где открылись архитектурные сооружения позднего эллинизма (кладки стен, капители и колонны из мрамора и черного камня); раскопки остатков церкви VI в. на земле русского подворья в Иерихоне, где в числе находок оказалось мозаичное надгробие основателя церкви Кириака с датой 11 декабря 566 г.; наконец, исследования в самом Иерусалиме на Елеонской горе.
В первые десятилетия после образования Духовной миссии ее археологическая деятельность была еще слабо выражена. Так, купив в 1871 г. участок земли с Мамврийским дубом для построения монастыря и странноприимного дома, и соответствующим образом обустроив это святое место, архимандрит Антонин не провел на купленных землях никаких археологических исследований.
Иначе сложилась судьба купленной гораздо позже «Новой Горней». В 1902 г. Русская духовная миссия купила холм «Бейт-Захар» — участок земли с признаками древней постройки. Произведенные раскопки открыли остатки небольшой однонефной церкви (10?20 м), в которой имелась плохо сохранившаяся мозаика, как-будто упоминавшая имя Захарии. Открытая ранее, в 1897 г., Мадебская карта несла среди изображений вид храма с подписью «Бейт-Захар», причем такой пункт упомянут и в некоторых источниках (Евтихий Александрийский, X в.). Сразу заговорили о возможности отождествления селения с «Горней» — местом встречи Марии и Елизаветы, которым с эпохи крестоносцев считали Айн-Карим к юго-западу от Иерусалима.
Новую версию охотно принял ряд ученых-протестантов, но католики (в том числе Венсан) отозвались о ней крайне резко. Серьезные русские ученые, например, М. Н. Ростовцев, отнеслись к новой версии и к самой полемике осторожно, считая, что она не стоит пролитых чернил. Случай кажется нам примечательным как характерный пример использования археологии в борьбе за верификацию системы «святых мест».
Наиболее заметным «русским вкладом» в изучение древнего Иерусалима следует считать открытие пропилеи базилики «Мартириона» в комплексе храма Гроба Господня. Впервые верхушки колонн, торчавших к востоку от храма, заметил еще в 1843 г. прусский консул Е. Шульц. Его наблюдения были опубликованы в статье известного английского исследователя Роберта Уиллиса в 1845 г. который трактовал колоннаду как остаток пропилеи IV в.
Значение участка трудно было переоценить. Знания о древних частях базилики эпохи Константина в XIX в. были самые скудные. Еще в начале XX в., как писал Н. П. Кондаков, «основною задачею или идеальною целью» все еще являлось «отыскание следов древней базилики на месте, в исторической реальности, не в схеме научной реставрации». Для прежних исследователей поиск этих следов был «всегда несколько загадочным» и некоторые из них даже уверяли, что «ни один камень современной церкви не принадлежит первоначальному зданию». Так что, с сожалением заключал Кондаков, «в храме Гроба Господня все, начиная со входа, является вопросом, а при полной смутности наших сведений о храме Константина, нередко вопросом тяжелым и сложным». Спорным было даже положение базилики по отношению к ротонде Воскресения, и оставался открытым вопрос о том. за какой, собственно говоря, из городских стен размещалась Голгофа.
В 1858 г. русское правительство купило у абиссинской общины землю с остатками колоннады под дом для консульства, предоставив провести здесь раскопки археологу Э. Пьеротти (1860), который обнаружил остатки стены «древнееврейского периода». Мельхиор де Вогюэ дополнительно изучил ее в 1861 г., и открыл части проездной арки, которые отнес к эпохе Константина или позже, до VI в.). Английские топографы В. Уилсон и К. Кондер в 1872 г. продолжили работы, но, не будучи археологами или историками архитектуры, не смогли установить связь между открытыми фрагментами. Наконец, в 1874 г. здесь работал известный археолог Иерусалима, французский консул Клермон-Ганно.
Несмотря на усилия их всех, вопрос датировки и атрибуции стены и колоннады с пропилеями эпохи Константина не был решен к 1883 году, когда работы на «русском месте» были поручены архимандриту Антонину. Он организовал полевую часть исследований, а фиксацию доверил городскому архитектору Иерусалима Конраду Шику, который снял подробный план сооружений.
Удалось найти внешнюю и внутреннюю сторону стены и установить форму ворот в ней. Шик не избежал соблазна домыслить найденные фрагменты «до целого», поэтому открытие сразу вошло в систему христианских святынь Иерусалима как «порог Судных врат», и Н. П. Кондакову позже пришлось указать на отсутствие точной датировки тройной арки и недостаточно уверенную атрибуцию остатков стены как городской. Тем не менее, «монументальные руины пропилеи древнего храма» были найдены, и с них «теперь должно начинаться всякое его исследование», по словам Кондакова, назвавшего это «важнейшим археологическим открытием … по истории храма Св. Гроба». Поскольку представлялось, что через эти ворота Иисус покинул город, следуя к Голгофе, над ними был построен храм св. Александра Невского.
Итак, работы не просто дали ответ на конкретные вопросы истории Иерусалима, доказав, что Голгофа и базилика IV в. лежат снаружи от древней (V в. до Рождества Христова) стены, а внутрь города попали только после сооружения стены императора Адриана.
Эти работы положили начало археологическому изучению базилики Константина и стали исходной точкой сложения русской традиции изучения храма Гроба Господня. Значение их для России было усилено тем, что Палестинское общество не только опубликовало материалы раскопок, но вместе с ними дало переводную антологию текстов иностранных исследователей, работавших на «русском месте».
Еще до раскопок в Иерусалиме начался первый научный проект крупнейшего исследователя византийского и русского искусства конца 19 — начала 20 вв. Н. П. Кондакова. В 1881 гг. он предпринял исследовательское путешествие на Синай, поставив, по его словам, «чисто археологическую задачу»: составить описание монастырских древностей и зафиксировать их на фототаблицы. Итог — около 1500 снимков фотографа Ж. К. Рауля — совершенно незаурядный для своего времени корпус, который долго существовал в виде нескольких альбомов подлинных фотоотпечатков, которые прикладывались к опубликованному описанию путешествия, а сейчас переиздан.
Не только раскопки в Иерусалиме, но и целый ряд других начинаний ИППО и Духовной миссии стали краеугольными камнями в фундаменте наших знаний о древностях Палестины и, в сущности, продолжают оставаться ими до сих пор. В конце 1890-х — 1910-х гг. это был ряд ознакомительно-исследовательских экспедиций, или, как их называли, «археологических путешествий», и основанная на них серия работ Н. П. Кондакова и Д. В. Айналова по анализу исторической топографии и иконографии христианского Востока.
Русские исследователи впервые включились теперь в полемику по коренным вопросам археологии римско-византийского периода в Палестине, сразу выйдя на уровень, в методическом отношении превосходивший «среднеевропейский». С первых шагов они опирались на прочную историко-археологическую базу и оставались чуждыми «каких-либо конфессиональных предрассудков и домыслов», как написал С. А. Жебелев о Д. В. Айналове. Через их труды Россия оказалась в состоянии пересмотреть и ввести в оборот научный материал, накопленный на Западе, критический анализируя его. Ведь вплоть до конца 1880-х гг., изучая памятники церковных древностей Ближнего Востока, русские студенты почти исключительно пользовались литературой из Франции, Англии и Германии, и даже по отчетам наших первых экспедиций можно заметить, что их руководители постоянно полемизируют с книгами своих иноземных коллег, например, с хорошо знакомым в России де Вогюэ. Теперь можно было проверить, уточнить или пересмотреть их выводы на основе прямого знакомства с материалом и собственных натурных исследований.
Первая и самая успешная из экспедиций, организованных ИППО — «археологический маршрут» по Сирии и Палестине под руководством Н. П. Кондакова 1891–1892 годов. Целью путешествия был Иерусалим, но маршрут к нему пролегал от Бейрута через Баальбек и по Хаурану в Трансиорданию. Экспедиция не ставила целью серьезные обмеры, тем паче — раскопки. Группа Кондакова ограничилась осмотром памятников, фотофиксацией, рисованием и сбором музейных экспонатов. Это была своего рода «инвентаризация» памятников, ранее знакомых только по «итинерариям», составленным де Вогюэ и другими исследователями, с описанием тех объектов, которые ранее не были учтены, а также с необходимой полемикой. Среди описанных памятников были огромные базилики; руины не раскопанной еще тогда Герасы; памятники Сорокадневной горы». В саду Палестинского общества, на месте «русского приюта», Я. М. Смирновым были проведены небольшие археологические работы и обнаружены остатки гражданской базилики с мозаичными полами и колоннами.
В Иерусалиме главным объектом стал храм Гроба Господня. Экспедиция подробно отсняла открытые в 1883 г. пропилеи и продолжила работы над «корпусом» капителей позднеантичной, ранневизантийской и раннеисламской эпохи, существенно поправив даты и попытавшись выделить среди капителей Иерусалима те, что когда-то принадлежали комплексу Гроба Господня. Капители «мечети Скалы» (691) отнесены к IV в. и атрибуированы «базилике Константина». Были сближены по формам капители северного нефа Анастасиса, церкви св. Елены и мечети аль-Акса и указано на возможное их происхождение из византийских памятников, полностью разобранных арабами. Экспедиция познакомилась с последними открытиями других археологов, например, находкой фрагментов пола церкви св. Стефана, склепов вблизи т. н. «Голгофы Гордона», зафиксировала находки на «православных местах». Совершались постоянные выезды в окрестности Иерусалима (Вифлеем, монастырь Саввы Освященного, гора Елеона, Никифория), где фиксировались попадавшиеся древности.
Собранные экспонаты и фотографии были показаны на специальных выставках в Петербурге, а Н. П. Кондаков опубликовал на основе поездки капитальную монографию. Это не «полевой дневник» археолога и не «записки путешественника», к жанру которых автор относился критически, говоря, что «литература Святой земли стала … литературою смеси хроники и путевых заметок», но введение в изучение византийских древностей Палестины, в ее «художественную археологию».
Кондаков начинает с замечательно широкого обзора проблем. Он постулирует полный отказ от конфессионального подхода, от тесных рамок «монументального богословия» и «научно-религиозной» методики. Археология древностей Палестины методически ничем не отличается от любых иных и «должна разрабатываться по методам общей науки истории искусства, если она желает искать положительного знания …», пишет он. Исследования велись в рамках программы Православного Палестинского общества, — нужно подчеркнуть, что в отношении научного подхода эта конфессиональная организация вела себя как предельно прогрессивная. Современники Н. П. Кондакова, работавшие на средства протестантских и католических фондов, предпочитали не высказываться столь прямо по вопросам метода. Кондаков, впрочем, не отрицал особого значения палестинских древностей, но только с точки зрения их ключевого места в исследовании трех культурно-хронологических этапов развития культуры: позднеримского, византийского и, что примечательно, русского. Проблема «Запада и Востока», как раз тогда (после выхода известной книги очерков Стржиговского) особенно острая, не избегает критики Кондакова. Он указывает, что корень проблемы — в слишком малой изученности «восточного» материала по сравнению с «западным», прежде всего римским, и вновь указывает на особую важности изучения именно палестинских древностей, видя в нем технически сложную задачу. «Памятники Востока … еще не обнаружены раскопками»,— пишет Кондаков. Это, конечно, далеко не все проблемы, поднятые во введении к «Путешествию по Ливану и Палестине». Им указано на необходимость изучения литургического устройства ранних церквей, причем подчеркнута особая роль русских ученых-литургистов И. Д. Мансветова, И. Ф. Красносельцева, А. А. Дмитриевского, заложивших основу сравнительно-исторического изучения развития богослужения. Поскольку древнейшие литургические толкования обнаружили хорошее знание исторической топографии Иерусалима, стало ясно, что они сложились не ранее середины IV в., когда она сделалась общеизвестной. Затронут им и вопрос воздействия «иерусалимского образца» на сложение церковной архитектуры на основе многочисленных примеров иконографического анализа памятников. В главе об Иерусалиме он укажет на ключевое значение «константиновских базилик»: «Мы не можем даже теперь предугадать, насколько выиграют, например, иные литургические толкования, если они будут основываться на истории храма св. Гроба» (что верно также для истории архитектуры и изобразительного искусства).
Вообще, на материале исследований храма Гроба Господня Н. П. Кондаковым дан ярчайший образец критико-аналитического подхода к древностям. В его облике закреплен, в смешанном и перепутанном виде, итог длительного развития и представления самых разных эпох: «Само время мало по малу придало значение каждому уголку древнего храма, осмыслило все его входы, ниши и экседры, дворы и притворы, а рефлекс грека и не знающее условий времени и места воображение сирийца населили каждый угол священными воспоминаниями, начиная с Авраама и кончая св. Мариею Египетскою». Эти «воспоминания» ни в коем случае не могут приниматься без критики, единственный путь к трактовке лежит через предварительное «препарирование» письменных и натурных материалов. Последние были еще крайне немногочисленны и Кондаков исходил прежде всего из.разбора текстов. Несмотря на это, верность атрибуций и точность выводов удивляют. Они в основном совпадут с результатами последующих археолого-архитектурных исследований и не слишком разойдутся ни с общей объективной картиной развития памятника, ни с современными трактовками ее. Описания первых паломников приводят Кондакова к выводу, что пещера Гроба Господня при работах эпохи Константина была выделена из историко-топографического контекста («отсечена от скалы»); что вход в базилику вел с востока; что упоминаемый в описаниях «гемисферий» являлся алтарным полукружием—колоннадой (а не полукуполом, как тогда думали многие); что число колонн—результат архитектурного решения, а не символического подхода, и др. Аналогичным образом, восстанавливается история постепенного «сужения» понятия Голгофы и оформления Кальвария. а также поздняя организация святынь между Анастасисом и Мартирионом. таких как «жертвенник Авраама» и «пещера Адама» (Кондаков полагал, что она высечена архитекторами Константина). Кондаков в своей археолого-исторической работе еще следует традиционной для «религиозной археологии» процедуре, сперва дотошно реконструируя жизнь комплекса по письменным и иконографическим данным на выделяемых стадиях (позднеантичной, византийской и «латинской»), и лишь затем привлекает археологию и архитектуру. Однако этот метод усовершенствован тем, что каждая группа источников анализируется собственными, присущими только ей приемами, и сопоставляются лишь проверенные таким образом данные. Методически это означает разрыв со старой школой и рождение того подхода, который позже будут называть «комплексным». «Комплексность» проявлялась и в стремлении охватить одной работой весь круг источников, связанных с памятником. За главой, посвященной архитектуре храма Гроба Господня, следует специальный раздел о произведениях церковного искусства из его ризницы. Точно также при осмотре руин городов фиксировались все доступные следы христианской культуры, включая малые артефакты и граффити. В работах русских экспедиций на Востоке этот подход, кажущийся несколько «механическим», реально приближался к «контекстуальному» и позволял изучить интересующий памятник несопоставимо глубже и всесторонне.
Экспедиция Кондакова не была единственной русской поездкой в Палестину: первая из инициированных константинопольским институтом работ оказалась связанной с неожиданным и громким открытием -находкой всем известной «мозаичной карты» в небольшой иорданской деревне Мадебе. Это остатки древнего города, неоднократно упомянутого в Библии. При строительстве греческой церкви в 1884–87 гг. в остатках одной из его базилик библиотекарь Иерусалимской патриархии Клеоп Кикилид заметил мозаичный пол и часть мозаики второй половины VI в. с «географической картой», на которой нанесены главные пункты паломничеств в Святую землю, в том числе «Иерусалим» с Ротондой и Мартирионом. Русская пресса отреагировала на открытие очень скромной заметкой в «Московских ведомостях» за 1897, № 125, 7 авг., но уже в том же году, пользуясь пребыванием в Палестине художника Н. К. Клуге, ему поручают съемку планов, графическую и фотографическую фиксацию. За год работ была выполнена серия планов города и базилик, сделаны фотографии и точные акварели с мозаики. Задачи «простой» фиксации в археологии относятся к числу важнейших, и с ними Н. К. Клуге справился блестяще. Но особенно интересна постановка и успешное выполнение комплексного изучения исторического контекста, в котором мозаика была обнаружена. Акварельный рисунок Клуге приобрело Палестинское общество, что было кстати, поскольку опубликованные к тому времени были очень неточны. Публикация сделанного не ограничивалась фиксационным материалом и описанием, но содержала дискуссию и накопившуюся к тому времени обильную библиографию.
Новая археологическая экспедиция РАИК во главе с Ф. И. Успенским отправилась в Сирию в 1900 г. на экспедицию выделило ИППО. Целью ставилось изучение жизни христианских общин V в., но в действительности исследовались памятники от позднего эллинизма до начала исламского периода. Это было типичное «археологическое путешествие». Постоянно двигавшиеся караваном немногочисленные «разведчики» могли делать только схематические обмеры, фотографии, общее ознакомление с памятниками. Столь необходимые раскопки, особенно в «мертвых городах», были еще крайне редки. Тем не менее привезенные рисунки саркофагов, знаков, надписей представляли интерес, а главы, посвященные некоторым комплексам (например, монастырю св. Симеона Столпника в Северной Сирии и Пальмир) стали небольшими серьезными монографиями. Все же публикация Успенского по итогам экспедиции гораздо больше походит на путевой дневник и не выдерживает сравнения с книгой Кондакова. Не будем забывать, что выдающийся византинист не был профессиональным археологом.
Сделаем выводы.
Силою исторических судеб России XX в. работы 1900-1910-х гг. надолго останутся чуть не единственным надежным источником знаний по церковным древностям Сирии и Палестины в России. Постепенно устаревая, они до сих пор оставляют впечатление свежести, глубины и актуальности, показывая, как высок был уровень русских ученых начала столетия и как далеко им удалось продвинуть, в немногие десятилетия, общий процесс. Совершенно не случайно переиздание этих трудов сегодня — они остаются настольными книгами для всех, изучающим древности Палестины.
Мы видим, что, вплоть до начала XX в., русская археология в Палестине интересовалась в основном древностями римской и византийской эпох. В этой области она отчасти, во всяком случаев области общего методического подхода, была в первом ряду среди европейских научных школ. У этого есть ряд геополитических причин. Начало свободных, продолжительных исследований христианских памятников Восточного Средиземноморья пришлось на середину XIX века. Для русской науки это было время выхода на мировую арену. Сама логика исторического развития диктовала особую заинтересованность России в изучении древностей Святой земли. Ее внешней политике была присуща сильная «тяга к Константинополю», унаследованный еще от средневековых книжников взгляд на Российскую империю как на естественную наследницу Византии. В ХVШ-ХIХ вв. это самовосприятие получало как никогда реальное подкрепление в военной и экономической сферах. Империя тесно придвинулась к тем районам Восточного Средиземноморья, которые в прошлом были зоной владений Византии, в том числе к Сиро-Палестинскому региону, обозначив здесь свои самые существенные геополитические интересы.
«Византийское пространство» представлялось естественным полем деятельности России, подобно тому, как европейцы видели «своими» территории, когда-то подвластные Риму. Как и другие имперские организмы XIX в., в борьбе за раздел «турецкого наследия» Россия охотно опиралась на церковную общность и древние исторические связи, апеллировала к религиозным чувствам христианских подданных Турции. Она также пыталась использовать научные, прежде всего географические и археологические, исследования как инструмент проникновения и утверждения политического влияния на Востоке. Ученые могли рассчитывать не только на благоприятное отношение общества, но и на материальную, дипломатическую, а подчас, в крайней необходимости,—и военную поддержку государства. Они это хорошо понимали: «Русская наука могла бы оказать значительную услугу делу политического влияния России на Востоке.
Пока еще не упущено время, пока другие не завладели принадлежащими России местами на Востоке, необходимо воспользоваться тем медленным, но верным средством, к которому всегда прибегал романо-германский мир в своей борьбе с славянами» — писалось в Проекте организации археологического института в Константинополе. Интересы политики, экономики и науки совпадали. Можно сказать: бурное развитие византинистики стало своего рода функцией от стремления России изучить и понять собственное прошлое, которое также находило поддержку в правящих кругах Корифей науки первой половины XIX века. Михаил Ростовцев, в юрке археологической жизни Палестины перед Первой мировой войной ярко рисует ее кипение, активность спекулянтов мощами и древностями, энергичные усилия европейских религиозных и светских «школ». В ожесточенном соревновании национальных научных групп лидировали англичане и немцы, хотя конкуренции американцев и французов нарастала, и Ростовцев предложил называть эту активности «религиозно-научной» жизнью. Он был уверен, что в Палестине Россия не может и не должна отступать, поэтому одобрял деятельность по приобретению земель и похвалил состав созданного архимандритом Антонином Музея древностей в Миссии, но подчеркнул его плохое состояние и назвал роль русских археологов в натурных исследованиях «несопоставимо скромной». Он полагал нужным включить Палестину в зону контроля Русского археологического института в Константинополе для наблюдений за открытиями на землях Миссии и музеем.
Укажем в связи с этим на хорошо известный факт обсуждения в 1915 г. в ИППО проекта «Института Палестиноведения» и Русского археологического института в Иерусалиме. Их широчайшая программа включала доисторию, библейскую и христианскую историю, археологию, историю искусств, эпиграфику и многое другое, вплоть до охраны древностей, о чем говорилось в докладе Е. П. Ковалевского «Русские научные интересы в Палестине и прилежащих областях». Как известно, всему этому не суждено было состояться.
ИППО снаряжало экспедиции, работало над публикацией источников, а «Сообщения» ИППО публиковали краткие информации об экспедициях и находках. Важнейшей формой археологического обследования Сиро-Палестинского региона стали для ИППО научно-художественные экспедиции или, как тогда выражались, археологические путешествия — например, по путям древних пилигримов в Сирию и Палестину.
Кроме научного интереса, за ними стояла потребность России занять определенную позицию в изучении Святых мест, без чего сложнее было претендовать на контроль за ними, а также постепенно проявлявшееся стремление сформировать собственную, отличную от других, сеть паломнических центров на территории Палестины, подобную той, которыми располагали, например, францисканцы. Это удалось частично осуществить благодаря широкой покупке земель русским правительством и Духовной миссией. Архимандрит Антонин (Капустин) хорошо понимал, что успех в этом может обеспечить лишь владение землей и памятниками, поэтому одним из побудительных мотивов в состязании с представителями иных конфессий было стремление приобрести участки в исторически важных местностях, перспективных для открытия библейских или церковных древностей (например, участки с гробницами «жены царя Соломона… в деревне Силоам»; древнееврейские гробницы в Эр-Румание; «гробы пророческие» в Иерусалиме). На этих землях, как почти везде в Палестине, можно было вести исследования, попытки которых и делали. Упомянем: обустройство участков в Мамре; «на русском месте» в Бейт-Захар; на участке миссии в Тверии, где открылись архитектурные сооружения позднего эллинизма (кладки стен, капители и колонны из мрамора и черного камня); раскопки остатков церкви VI в. на земле русского подворья в Иерихоне, где в числе находок оказалось мозаичное надгробие основателя церкви Кириака с датой 11 декабря 566 г.; наконец, исследования в самом Иерусалиме на Елеонской горе.
В первые десятилетия после образования Духовной миссии ее археологическая деятельность была еще слабо выражена. Так, купив в 1871 г. участок земли с Мамврийским дубом для построения монастыря и странноприимного дома, и соответствующим образом обустроив это святое место, архимандрит Антонин не провел на купленных землях никаких археологических исследований.
Иначе сложилась судьба купленной гораздо позже «Новой Горней». В 1902 г. Русская духовная миссия купила холм «Бейт-Захар» — участок земли с признаками древней постройки. Произведенные раскопки открыли остатки небольшой однонефной церкви (10?20 м), в которой имелась плохо сохранившаяся мозаика, как-будто упоминавшая имя Захарии. Открытая ранее, в 1897 г., Мадебская карта несла среди изображений вид храма с подписью «Бейт-Захар», причем такой пункт упомянут и в некоторых источниках (Евтихий Александрийский, X в.). Сразу заговорили о возможности отождествления селения с «Горней» — местом встречи Марии и Елизаветы, которым с эпохи крестоносцев считали Айн-Карим к юго-западу от Иерусалима.
Новую версию охотно принял ряд ученых-протестантов, но католики (в том числе Венсан) отозвались о ней крайне резко. Серьезные русские ученые, например, М. Н. Ростовцев, отнеслись к новой версии и к самой полемике осторожно, считая, что она не стоит пролитых чернил. Случай кажется нам примечательным как характерный пример использования археологии в борьбе за верификацию системы «святых мест».
Наиболее заметным «русским вкладом» в изучение древнего Иерусалима следует считать открытие пропилеи базилики «Мартириона» в комплексе храма Гроба Господня. Впервые верхушки колонн, торчавших к востоку от храма, заметил еще в 1843 г. прусский консул Е. Шульц. Его наблюдения были опубликованы в статье известного английского исследователя Роберта Уиллиса в 1845 г. который трактовал колоннаду как остаток пропилеи IV в.
Значение участка трудно было переоценить. Знания о древних частях базилики эпохи Константина в XIX в. были самые скудные. Еще в начале XX в., как писал Н. П. Кондаков, «основною задачею или идеальною целью» все еще являлось «отыскание следов древней базилики на месте, в исторической реальности, не в схеме научной реставрации». Для прежних исследователей поиск этих следов был «всегда несколько загадочным» и некоторые из них даже уверяли, что «ни один камень современной церкви не принадлежит первоначальному зданию». Так что, с сожалением заключал Кондаков, «в храме Гроба Господня все, начиная со входа, является вопросом, а при полной смутности наших сведений о храме Константина, нередко вопросом тяжелым и сложным». Спорным было даже положение базилики по отношению к ротонде Воскресения, и оставался открытым вопрос о том. за какой, собственно говоря, из городских стен размещалась Голгофа.
В 1858 г. русское правительство купило у абиссинской общины землю с остатками колоннады под дом для консульства, предоставив провести здесь раскопки археологу Э. Пьеротти (1860), который обнаружил остатки стены «древнееврейского периода». Мельхиор де Вогюэ дополнительно изучил ее в 1861 г., и открыл части проездной арки, которые отнес к эпохе Константина или позже, до VI в.). Английские топографы В. Уилсон и К. Кондер в 1872 г. продолжили работы, но, не будучи археологами или историками архитектуры, не смогли установить связь между открытыми фрагментами. Наконец, в 1874 г. здесь работал известный археолог Иерусалима, французский консул Клермон-Ганно.
Несмотря на усилия их всех, вопрос датировки и атрибуции стены и колоннады с пропилеями эпохи Константина не был решен к 1883 году, когда работы на «русском месте» были поручены архимандриту Антонину. Он организовал полевую часть исследований, а фиксацию доверил городскому архитектору Иерусалима Конраду Шику, который снял подробный план сооружений.
Удалось найти внешнюю и внутреннюю сторону стены и установить форму ворот в ней. Шик не избежал соблазна домыслить найденные фрагменты «до целого», поэтому открытие сразу вошло в систему христианских святынь Иерусалима как «порог Судных врат», и Н. П. Кондакову позже пришлось указать на отсутствие точной датировки тройной арки и недостаточно уверенную атрибуцию остатков стены как городской. Тем не менее, «монументальные руины пропилеи древнего храма» были найдены, и с них «теперь должно начинаться всякое его исследование», по словам Кондакова, назвавшего это «важнейшим археологическим открытием … по истории храма Св. Гроба». Поскольку представлялось, что через эти ворота Иисус покинул город, следуя к Голгофе, над ними был построен храм св. Александра Невского.
Итак, работы не просто дали ответ на конкретные вопросы истории Иерусалима, доказав, что Голгофа и базилика IV в. лежат снаружи от древней (V в. до Рождества Христова) стены, а внутрь города попали только после сооружения стены императора Адриана.
Эти работы положили начало археологическому изучению базилики Константина и стали исходной точкой сложения русской традиции изучения храма Гроба Господня. Значение их для России было усилено тем, что Палестинское общество не только опубликовало материалы раскопок, но вместе с ними дало переводную антологию текстов иностранных исследователей, работавших на «русском месте».
Еще до раскопок в Иерусалиме начался первый научный проект крупнейшего исследователя византийского и русского искусства конца 19 — начала 20 вв. Н. П. Кондакова. В 1881 гг. он предпринял исследовательское путешествие на Синай, поставив, по его словам, «чисто археологическую задачу»: составить описание монастырских древностей и зафиксировать их на фототаблицы. Итог — около 1500 снимков фотографа Ж. К. Рауля — совершенно незаурядный для своего времени корпус, который долго существовал в виде нескольких альбомов подлинных фотоотпечатков, которые прикладывались к опубликованному описанию путешествия, а сейчас переиздан.
Не только раскопки в Иерусалиме, но и целый ряд других начинаний ИППО и Духовной миссии стали краеугольными камнями в фундаменте наших знаний о древностях Палестины и, в сущности, продолжают оставаться ими до сих пор. В конце 1890-х — 1910-х гг. это был ряд ознакомительно-исследовательских экспедиций, или, как их называли, «археологических путешествий», и основанная на них серия работ Н. П. Кондакова и Д. В. Айналова по анализу исторической топографии и иконографии христианского Востока.
Русские исследователи впервые включились теперь в полемику по коренным вопросам археологии римско-византийского периода в Палестине, сразу выйдя на уровень, в методическом отношении превосходивший «среднеевропейский». С первых шагов они опирались на прочную историко-археологическую базу и оставались чуждыми «каких-либо конфессиональных предрассудков и домыслов», как написал С. А. Жебелев о Д. В. Айналове. Через их труды Россия оказалась в состоянии пересмотреть и ввести в оборот научный материал, накопленный на Западе, критический анализируя его. Ведь вплоть до конца 1880-х гг., изучая памятники церковных древностей Ближнего Востока, русские студенты почти исключительно пользовались литературой из Франции, Англии и Германии, и даже по отчетам наших первых экспедиций можно заметить, что их руководители постоянно полемизируют с книгами своих иноземных коллег, например, с хорошо знакомым в России де Вогюэ. Теперь можно было проверить, уточнить или пересмотреть их выводы на основе прямого знакомства с материалом и собственных натурных исследований.
Первая и самая успешная из экспедиций, организованных ИППО — «археологический маршрут» по Сирии и Палестине под руководством Н. П. Кондакова 1891–1892 годов. Целью путешествия был Иерусалим, но маршрут к нему пролегал от Бейрута через Баальбек и по Хаурану в Трансиорданию. Экспедиция не ставила целью серьезные обмеры, тем паче — раскопки. Группа Кондакова ограничилась осмотром памятников, фотофиксацией, рисованием и сбором музейных экспонатов. Это была своего рода «инвентаризация» памятников, ранее знакомых только по «итинерариям», составленным де Вогюэ и другими исследователями, с описанием тех объектов, которые ранее не были учтены, а также с необходимой полемикой. Среди описанных памятников были огромные базилики; руины не раскопанной еще тогда Герасы; памятники Сорокадневной горы». В саду Палестинского общества, на месте «русского приюта», Я. М. Смирновым были проведены небольшие археологические работы и обнаружены остатки гражданской базилики с мозаичными полами и колоннами.
В Иерусалиме главным объектом стал храм Гроба Господня. Экспедиция подробно отсняла открытые в 1883 г. пропилеи и продолжила работы над «корпусом» капителей позднеантичной, ранневизантийской и раннеисламской эпохи, существенно поправив даты и попытавшись выделить среди капителей Иерусалима те, что когда-то принадлежали комплексу Гроба Господня. Капители «мечети Скалы» (691) отнесены к IV в. и атрибуированы «базилике Константина». Были сближены по формам капители северного нефа Анастасиса, церкви св. Елены и мечети аль-Акса и указано на возможное их происхождение из византийских памятников, полностью разобранных арабами. Экспедиция познакомилась с последними открытиями других археологов, например, находкой фрагментов пола церкви св. Стефана, склепов вблизи т. н. «Голгофы Гордона», зафиксировала находки на «православных местах». Совершались постоянные выезды в окрестности Иерусалима (Вифлеем, монастырь Саввы Освященного, гора Елеона, Никифория), где фиксировались попадавшиеся древности.
Собранные экспонаты и фотографии были показаны на специальных выставках в Петербурге, а Н. П. Кондаков опубликовал на основе поездки капитальную монографию. Это не «полевой дневник» археолога и не «записки путешественника», к жанру которых автор относился критически, говоря, что «литература Святой земли стала … литературою смеси хроники и путевых заметок», но введение в изучение византийских древностей Палестины, в ее «художественную археологию».
Кондаков начинает с замечательно широкого обзора проблем. Он постулирует полный отказ от конфессионального подхода, от тесных рамок «монументального богословия» и «научно-религиозной» методики. Археология древностей Палестины методически ничем не отличается от любых иных и «должна разрабатываться по методам общей науки истории искусства, если она желает искать положительного знания …», пишет он. Исследования велись в рамках программы Православного Палестинского общества, — нужно подчеркнуть, что в отношении научного подхода эта конфессиональная организация вела себя как предельно прогрессивная. Современники Н. П. Кондакова, работавшие на средства протестантских и католических фондов, предпочитали не высказываться столь прямо по вопросам метода. Кондаков, впрочем, не отрицал особого значения палестинских древностей, но только с точки зрения их ключевого места в исследовании трех культурно-хронологических этапов развития культуры: позднеримского, византийского и, что примечательно, русского. Проблема «Запада и Востока», как раз тогда (после выхода известной книги очерков Стржиговского) особенно острая, не избегает критики Кондакова. Он указывает, что корень проблемы — в слишком малой изученности «восточного» материала по сравнению с «западным», прежде всего римским, и вновь указывает на особую важности изучения именно палестинских древностей, видя в нем технически сложную задачу. «Памятники Востока … еще не обнаружены раскопками»,— пишет Кондаков. Это, конечно, далеко не все проблемы, поднятые во введении к «Путешествию по Ливану и Палестине». Им указано на необходимость изучения литургического устройства ранних церквей, причем подчеркнута особая роль русских ученых-литургистов И. Д. Мансветова, И. Ф. Красносельцева, А. А. Дмитриевского, заложивших основу сравнительно-исторического изучения развития богослужения. Поскольку древнейшие литургические толкования обнаружили хорошее знание исторической топографии Иерусалима, стало ясно, что они сложились не ранее середины IV в., когда она сделалась общеизвестной. Затронут им и вопрос воздействия «иерусалимского образца» на сложение церковной архитектуры на основе многочисленных примеров иконографического анализа памятников. В главе об Иерусалиме он укажет на ключевое значение «константиновских базилик»: «Мы не можем даже теперь предугадать, насколько выиграют, например, иные литургические толкования, если они будут основываться на истории храма св. Гроба» (что верно также для истории архитектуры и изобразительного искусства).
Вообще, на материале исследований храма Гроба Господня Н. П. Кондаковым дан ярчайший образец критико-аналитического подхода к древностям. В его облике закреплен, в смешанном и перепутанном виде, итог длительного развития и представления самых разных эпох: «Само время мало по малу придало значение каждому уголку древнего храма, осмыслило все его входы, ниши и экседры, дворы и притворы, а рефлекс грека и не знающее условий времени и места воображение сирийца населили каждый угол священными воспоминаниями, начиная с Авраама и кончая св. Мариею Египетскою». Эти «воспоминания» ни в коем случае не могут приниматься без критики, единственный путь к трактовке лежит через предварительное «препарирование» письменных и натурных материалов. Последние были еще крайне немногочисленны и Кондаков исходил прежде всего из.разбора текстов. Несмотря на это, верность атрибуций и точность выводов удивляют. Они в основном совпадут с результатами последующих археолого-архитектурных исследований и не слишком разойдутся ни с общей объективной картиной развития памятника, ни с современными трактовками ее. Описания первых паломников приводят Кондакова к выводу, что пещера Гроба Господня при работах эпохи Константина была выделена из историко-топографического контекста («отсечена от скалы»); что вход в базилику вел с востока; что упоминаемый в описаниях «гемисферий» являлся алтарным полукружием—колоннадой (а не полукуполом, как тогда думали многие); что число колонн—результат архитектурного решения, а не символического подхода, и др. Аналогичным образом, восстанавливается история постепенного «сужения» понятия Голгофы и оформления Кальвария. а также поздняя организация святынь между Анастасисом и Мартирионом. таких как «жертвенник Авраама» и «пещера Адама» (Кондаков полагал, что она высечена архитекторами Константина). Кондаков в своей археолого-исторической работе еще следует традиционной для «религиозной археологии» процедуре, сперва дотошно реконструируя жизнь комплекса по письменным и иконографическим данным на выделяемых стадиях (позднеантичной, византийской и «латинской»), и лишь затем привлекает археологию и архитектуру. Однако этот метод усовершенствован тем, что каждая группа источников анализируется собственными, присущими только ей приемами, и сопоставляются лишь проверенные таким образом данные. Методически это означает разрыв со старой школой и рождение того подхода, который позже будут называть «комплексным». «Комплексность» проявлялась и в стремлении охватить одной работой весь круг источников, связанных с памятником. За главой, посвященной архитектуре храма Гроба Господня, следует специальный раздел о произведениях церковного искусства из его ризницы. Точно также при осмотре руин городов фиксировались все доступные следы христианской культуры, включая малые артефакты и граффити. В работах русских экспедиций на Востоке этот подход, кажущийся несколько «механическим», реально приближался к «контекстуальному» и позволял изучить интересующий памятник несопоставимо глубже и всесторонне.
Экспедиция Кондакова не была единственной русской поездкой в Палестину: первая из инициированных константинопольским институтом работ оказалась связанной с неожиданным и громким открытием -находкой всем известной «мозаичной карты» в небольшой иорданской деревне Мадебе. Это остатки древнего города, неоднократно упомянутого в Библии. При строительстве греческой церкви в 1884–87 гг. в остатках одной из его базилик библиотекарь Иерусалимской патриархии Клеоп Кикилид заметил мозаичный пол и часть мозаики второй половины VI в. с «географической картой», на которой нанесены главные пункты паломничеств в Святую землю, в том числе «Иерусалим» с Ротондой и Мартирионом. Русская пресса отреагировала на открытие очень скромной заметкой в «Московских ведомостях» за 1897, № 125, 7 авг., но уже в том же году, пользуясь пребыванием в Палестине художника Н. К. Клуге, ему поручают съемку планов, графическую и фотографическую фиксацию. За год работ была выполнена серия планов города и базилик, сделаны фотографии и точные акварели с мозаики. Задачи «простой» фиксации в археологии относятся к числу важнейших, и с ними Н. К. Клуге справился блестяще. Но особенно интересна постановка и успешное выполнение комплексного изучения исторического контекста, в котором мозаика была обнаружена. Акварельный рисунок Клуге приобрело Палестинское общество, что было кстати, поскольку опубликованные к тому времени были очень неточны. Публикация сделанного не ограничивалась фиксационным материалом и описанием, но содержала дискуссию и накопившуюся к тому времени обильную библиографию.
Новая археологическая экспедиция РАИК во главе с Ф. И. Успенским отправилась в Сирию в 1900 г. на экспедицию выделило ИППО. Целью ставилось изучение жизни христианских общин V в., но в действительности исследовались памятники от позднего эллинизма до начала исламского периода. Это было типичное «археологическое путешествие». Постоянно двигавшиеся караваном немногочисленные «разведчики» могли делать только схематические обмеры, фотографии, общее ознакомление с памятниками. Столь необходимые раскопки, особенно в «мертвых городах», были еще крайне редки. Тем не менее привезенные рисунки саркофагов, знаков, надписей представляли интерес, а главы, посвященные некоторым комплексам (например, монастырю св. Симеона Столпника в Северной Сирии и Пальмир) стали небольшими серьезными монографиями. Все же публикация Успенского по итогам экспедиции гораздо больше походит на путевой дневник и не выдерживает сравнения с книгой Кондакова. Не будем забывать, что выдающийся византинист не был профессиональным археологом.
Сделаем выводы.
Силою исторических судеб России XX в. работы 1900-1910-х гг. надолго останутся чуть не единственным надежным источником знаний по церковным древностям Сирии и Палестины в России. Постепенно устаревая, они до сих пор оставляют впечатление свежести, глубины и актуальности, показывая, как высок был уровень русских ученых начала столетия и как далеко им удалось продвинуть, в немногие десятилетия, общий процесс. Совершенно не случайно переиздание этих трудов сегодня — они остаются настольными книгами для всех, изучающим древности Палестины.
Мы видим, что, вплоть до начала XX в., русская археология в Палестине интересовалась в основном древностями римской и византийской эпох. В этой области она отчасти, во всяком случаев области общего методического подхода, была в первом ряду среди европейских научных школ. У этого есть ряд геополитических причин. Начало свободных, продолжительных исследований христианских памятников Восточного Средиземноморья пришлось на середину XIX века. Для русской науки это было время выхода на мировую арену. Сама логика исторического развития диктовала особую заинтересованность России в изучении древностей Святой земли. Ее внешней политике была присуща сильная «тяга к Константинополю», унаследованный еще от средневековых книжников взгляд на Российскую империю как на естественную наследницу Византии. В ХVШ-ХIХ вв. это самовосприятие получало как никогда реальное подкрепление в военной и экономической сферах. Империя тесно придвинулась к тем районам Восточного Средиземноморья, которые в прошлом были зоной владений Византии, в том числе к Сиро-Палестинскому региону, обозначив здесь свои самые существенные геополитические интересы.
«Византийское пространство» представлялось естественным полем деятельности России, подобно тому, как европейцы видели «своими» территории, когда-то подвластные Риму. Как и другие имперские организмы XIX в., в борьбе за раздел «турецкого наследия» Россия охотно опиралась на церковную общность и древние исторические связи, апеллировала к религиозным чувствам христианских подданных Турции. Она также пыталась использовать научные, прежде всего географические и археологические, исследования как инструмент проникновения и утверждения политического влияния на Востоке. Ученые могли рассчитывать не только на благоприятное отношение общества, но и на материальную, дипломатическую, а подчас, в крайней необходимости,—и военную поддержку государства. Они это хорошо понимали: «Русская наука могла бы оказать значительную услугу делу политического влияния России на Востоке.
Пока еще не упущено время, пока другие не завладели принадлежащими России местами на Востоке, необходимо воспользоваться тем медленным, но верным средством, к которому всегда прибегал романо-германский мир в своей борьбе с славянами» — писалось в Проекте организации археологического института в Константинополе. Интересы политики, экономики и науки совпадали. Можно сказать: бурное развитие византинистики стало своего рода функцией от стремления России изучить и понять собственное прошлое, которое также находило поддержку в правящих кругах Корифей науки первой половины XIX века. Михаил Ростовцев, в юрке археологической жизни Палестины перед Первой мировой войной ярко рисует ее кипение, активность спекулянтов мощами и древностями, энергичные усилия европейских религиозных и светских «школ». В ожесточенном соревновании национальных научных групп лидировали англичане и немцы, хотя конкуренции американцев и французов нарастала, и Ростовцев предложил называть эту активности «религиозно-научной» жизнью. Он был уверен, что в Палестине Россия не может и не должна отступать, поэтому одобрял деятельность по приобретению земель и похвалил состав созданного архимандритом Антонином Музея древностей в Миссии, но подчеркнул его плохое состояние и назвал роль русских археологов в натурных исследованиях «несопоставимо скромной». Он полагал нужным включить Палестину в зону контроля Русского археологического института в Константинополе для наблюдений за открытиями на землях Миссии и музеем.
Укажем в связи с этим на хорошо известный факт обсуждения в 1915 г. в ИППО проекта «Института Палестиноведения» и Русского археологического института в Иерусалиме. Их широчайшая программа включала доисторию, библейскую и христианскую историю, археологию, историю искусств, эпиграфику и многое другое, вплоть до охраны древностей, о чем говорилось в докладе Е. П. Ковалевского «Русские научные интересы в Палестине и прилежащих областях». Как известно, всему этому не суждено было состояться.
Как хорошо известно, в XX веке Россия практически не участвовала в археологическом изучении Палестины, хотя некоторые работы на Ближнем Востоке шли и идут по сей день: я имею в виду Сирийскую археологическую экспедицию. Это не значит, что не было вообще никакого интереса к археологии Святой земли: конечно, велись самые различные исследования, от чистой археологии до архитектурной иконографии, но они носили исключительно кабинетный характер.
Только в последние годы в России наметился крен к изучению того археологического наследия, которое оставили нам два минувших столетия, включая сюда и национальную научную традицию. Следует отметить вышедший в 2000 году общий курс «Очерки археологии библейских стран» Н. Я. Мерперта; довольно подробный раздел по археологии византийского периода в Палестине в статье «Византийская империя» для «Православной энциклопедии». Наконец, в печати находится наш с Николаем Яковлевичем курс археологии Сиро-Палестинского региона в эпоху с середины 1 тысячелетия до Рождества Христова и до начала византийской эпохи. Но этого, конечно, мало. Мы остро нуждаемся в контактах с коллегами, непосредственно работающих в современных Израиле и Палестине, нам нужно обучать студентов и осваивать земельную собственность. Смысл этой конференции видится мне именно в том, что она может дать нам поле для поиска новых форм сотрудничества.
Только в последние годы в России наметился крен к изучению того археологического наследия, которое оставили нам два минувших столетия, включая сюда и национальную научную традицию. Следует отметить вышедший в 2000 году общий курс «Очерки археологии библейских стран» Н. Я. Мерперта; довольно подробный раздел по археологии византийского периода в Палестине в статье «Византийская империя» для «Православной энциклопедии». Наконец, в печати находится наш с Николаем Яковлевичем курс археологии Сиро-Палестинского региона в эпоху с середины 1 тысячелетия до Рождества Христова и до начала византийской эпохи. Но этого, конечно, мало. Мы остро нуждаемся в контактах с коллегами, непосредственно работающих в современных Израиле и Палестине, нам нужно обучать студентов и осваивать земельную собственность. Смысл этой конференции видится мне именно в том, что она может дать нам поле для поиска новых форм сотрудничества.