Живая Сирия.
Путевые очерки
Наверное, с тех самых пор, когда торговцы были бичом изгнаны из храма, они уверенно обосновались под его стенами. Трудно сказать наверняка, но похоже, что в любом городе мира к древней ограде дома молитвы пристроены столь же древние лавки и торговые ряды. Во многих российских городках главная площадь — торговая, а основная торговля — вокруг недоступного ей святилища. Как столетием раньше, выходивший из Спасских ворот Кремля попадал в бойкий торговый оборот Красной площади, так и сегодня, выходя из мечети Омейядов, тут же переносишься в мир пестрых тканей и узорчатых ковров, чеканных сосудов и золоченых подносов, пряных специй и ароматических благовоний.
Так вот, когда переступишь все-таки через истертый каменный барьерчик, тебя встречает Хамедийя ювелиров — золотых дел мастеров. Здесь, в самом начале крытой простреленным железом улочки и стоит лавка древностей. Маленькая витрина, заваленная темным серебром и узкая дверка, за которой виден узкий проход в полутемную комнату. Мы остановились у этой лавки, увидев в серебряной груде на витрине маленьких рыбок с бирюзовыми глазками.
До сих пор непонятно, как эти рыбки были замечены нами. Представьте себе сотни прилавков, на которых кучами — иначе не скажешь — лежат браслеты и перстни, цепи и серьги — и вдруг, у одной из них вы замечаете небольшую, в мизинец длиной серебряную рыбку. Таинственный, неведомый для непосвященных знак, предваривший когда-то крест.
Хозяин лавки — старый грек провел нас внутрь, к прилавку и, достав откуда-то снизу несколько таких же рыбок, вернулся к своим собеседникам — немолодой европейской супружеской паре. Те, с восторгом мальчишек, обнаруживших на помойке серебряную монету, рассматривали пасхальное яйцо, сделанное из кокосового ореха. Толстую скорлупу покрывал тончайшей работы резной рельеф, и немцы, мне почему-то кажется, что это были немцы, смущались только одним обстоятельством — они не знали назначения этого предмета. Грек говорил на хорошем английском, а покупатели — на том потрясающем ломаном новоязе, которым принято изъясняться теперь во всем мире, не знать которого — признак большой необразованности. Он также зовется английским, но существенно отличается от первого тем, что его с трудом понимают сами англичане. Продавцу пришлось вкратце пересказать въедливым туристам, желающим точно знать что за предмет украсит стеллаж их гостиной, историю возникновения пасхальных яиц, а также объяснить их предназначение. Немцев же волновало совершенно другое: яйцо продавалось без подставки. Колумб, как известно, в свое время очень просто решил этот вопрос, и поставил яйцо, слегка продавив скорлупу. Немцам же этот способ действий не подходил совершенно.
Грек удалился в заднюю комнату, откуда вернулся с большой пластиковой коробкой. В ней, на толстом слое ваты, лежало другое пасхальное яйцо — куда лучше прежнего. Во-первых, оно по природе свой изначально являлось яйцом — страусовым. Во вторых, на нем гораздо изящнее были изображены святые, почтительно склонившие головы в ожидании чудесного Воскресения Христова. Тонкая резьба хранила еще следы пурпурной и лазоревой краски. Третьим, и по мнению продавца, главным, достоинством этого шедевра было сквозное отверстие, в которое можно было вставить веревочку и подвесить яйцо на гвоздик, или какой-нибудь изящный крючок. Он так и сказал им “изящный крючок”. Немцы обрадовано осмотрели яйцо и поинтересовались его происхождением. Хозяин с сомнением поглядел на узор, повертел яйцо так и сяк и уверенно определил: “Это русская работа”.
Трудно сказать наверняка, то ли нелюбовь к русскому искусству, то ли наоборот, (потому что яйцо было прекрасным образчиком западной, уж никак не российской, школы) а может быть и цена — ведь всем известно, что страусовая скорлупа ценится в этом мире дороже скорлупы кокосовой, но туристы от него отказались, и попросили упаковать им первый образец. Грек, пожав плечами, понес свое сокровище к ближайшему шкафу, а немка шепнула на ухо мужу, что просверлить кокос — дело нетрудное. Немцы удалились, а грек обратился к нам.
Надо сказать, что мы вовсе на старались подслушать переданный диалог. Мы, стали невольными его свидетелями, потому что в тесном пространстве лавочки невозможно было шепнуть и слова, чтобы не быть услышанным.
В ожидании хозяина мы осматривались, и чувствовали себя не в лавке, и уж тем более не на рынке, нет. Это место более всего походило на склад запасных экспонатов богатого музея, или, если быть еще более точным, на эвакуационный вагон времен войны, куда в спешке сгребли всю музейную коллекцию, перепутав между собою экспонаты. Прямо у входа стоял внушительных размеров ящик с изразцами. Изразцы эти, как позже объяснил продавец, принято было вмазывать в стену над дверью, чтобы каждый входящий мог прочитать благочестивое послание из Корана, или просто произнести имя Господне или Богородицы, написанное арабской вязью. Тут же, среди изразцов, можно было найти и древнюю керамику, и тонкий европейский фарфор. Немцы отыскали здесь свой кокос, а я заметил старинную голландскую плитку, с изображенным на ней мушкетером.
Прямо над головой посетителей висела внушительных размеров сабля с почерневшим от времени серебряным эфесом, сплошь покрытым причудливым персидским узором. Длинные прилавки-витрины тянулись вдоль всего магазина: на них в беспорядке стояли тарелочки и блюдца с мелким серебряным товаром; золотые кольца помещались за стеклом на стенах. Узкий проход-коридор упирался в груду медного и бронзового хлама, который, по причине безусловной дешевизны этого металла, не был даже рассортирован, а просто лежал себе кучей, так что покупатель мог рыться в нем на свое усмотрение. Всю эту кучу покрыл толстый слой пыли, и возраст содержимого совершенно скрывался под ней и под патиной, которая могла образоваться и за пятьсот и за сорок лет. Кованное железное стремя соседствовало с краником для самовара, римский дверной молоток с алюминиевым кальяном тридцатых годов. Рядом с огромным чеканным кувшином из меди висела на гвоздике лакированная французская каска с гребнем, а похожая на таз для бритья и, одновременно на шлем Дон Кихота, английская, высовывалась из груды непонятного назначения медных прутьев и каких-то кастрюлек.
Магазин этот принадлежал, как выяснилось, двум братьям грекам. Младший из них, лет шестидесяти, увидев, что я разглядываю выставленный в витрине наперсный иерусалимский крест, принялся мне было объяснять, что это — крест католический. Когда я усомнился, он тотчас же указал на висящее рядом католическое распятие, с надписью “Vatikan” сказав, что это — греческий крест.
Старший же грек во время этого нашего диспута наконец-то понял, что его спрашивают о древних монетах. Он снова скрылся в своей задней комнате, куда уходил уже за страусовым яйцом, и вернулся с двумя или тремя большими жестянками от леденцов. Он равнодушно высыпал содержимое банок в медное блюдо и отошел.
При виде этого содержимого любого нумизмата мог бы хватить удар. Неискушенного в этом деле человека потрясло бы обилие древних римских и византийских монет, грудой лежащих на блюде. Одна или две из них покатились по стеклянному прилавку — грек спокойно сгреб их в ладонь и всыпал в остальные.
Я присоединился к рассматриванию монет, и внезапно оторопел. По абрису одной из них, толстого византийского медяка, шла отчетливая, не стершаяся за века надпись — Volodin. Монета была немедленно куплена и продемонстрирована впоследствии Эдуарду Федоровичу, который с философским спокойствием отнесся к подобному свидетельству своей имперской славы.
Вдруг ко мне подошел молодой продавец и предложил показать кое-что, взяв меня под локоть. Я прошел за ним в незамеченную дверку и оказался в центре небольшого склада инкрустаций. Крошечные коробочки и массивные сундуки, оправы для зеркал и деревянные блюда — все в этой комнате украшал затейливый узор из кусочков разноцветного дерева и перламутра. Он взял одну из коробочек, и, показывая на каждый кусочек, стал называть породу дерева: был тут и лимон, и груша, и кедр, и дуб — но всех названий он перечислить не мог — не знал, как сказать по-английски.
Тем временем самый старый грек достал откуда-то большой испанский дублон и рассказал, что года три назад он захотел расширить неудобный узкий проход в своем доме. Вдруг молоток звякнул обо что-то, и в щели меж камней он заметил полуистлевший лоскут материи в который были завернуты несколько этих дублонов.
Он разговорился, рассказал, что уже много лет скупает старинные монеты, однако сам не особенно в них разбирается. Содержимое своих жестянок он копил около сорока лет, хотя начало положено было его отцом.
Этот рассказ словно внезапно наполнил лавку древностей другим светом. Из проходного, занятного — но все же магазина, превратилась в старый добрый дом, гостеприимно открывший двери незнакомым путникам. Оттенок высокомерия в словах продавца стал казаться оттенком неприятного удивленния хозяина, чей гость неучтиво пытается купить его собственную, личную и любимую вещь. Словно бы кто-то просил продать вас семейную реликвию, зная, что вам нужны деньги. Лавка древностей была прежде всего хранилищем этих древностей, и здесь, среди скопления реликвий, где персидская сабля висела над английской каской, а дельфтскому мушкетеру соседствовал значок миротворца ООН, время остановилось, смешалось и перестало существовать. И старые греки из собирателей древностей показались хранителями самого времени, равнодушно показывающими посетителям его отпечатки.
Продавец сгреб монеты в коробочки и спросил, можем ли мы прийти в понедельник — он принес бы из дома монеты императора Константина, золотые и хорошо сохранившиеся. Узнав, что мы покидаем Дамаск надолго, он не смутился, достал визитную карточку, и сказал, чтобы мы заходили позже, тогда, когда нам захочется — он всегда здесь, если его нет, будет его брат, а если не будет брата — будет сын — тот, что показывал мне диковинные шкатулки. На визитке не было имени, был лишь только адрес, и краткое объяснение, как найти лавку древностей с шумном круговороте Хамедийи.
***
Мы вышли на улицу и побрели вдоль таких же, похожих друг на друга витрин без вывесок, и мы уносили с собой серебряную рыбку с глазами из лазурита — древний, не знающий времени, опознавательный знак.До Адама
Об этих руинах с упоением пишут в каждом путеводителе по стране. Фотоизображения величественных бастионов и башен украшают любую туристическую схему. Кажется, что странное арабо-французкое название на слуху у каждого жителя Сирии. Но стоит, остановившись в пути, спросить дорогу к Краку де Шевалье, и собеседник удивленно вскинет брови и замотает в недоумении головой. И только когда вы покажете ему фотографию замка, он радостно воскликнет “А-а, Аль-Хосн!” — и объяснит, в какую строну ехать.
Аль-Хосн — это древнее название арабской крепости, много столетий стоявшей на одной из горных вершин близ Тартуса. Рыцари с белыми лапчатыми крестами на плащах, чей устав подразумевал строительство госпиталей и больниц, захватили Аль-Хосн, но не для того, чтобы лечить в его стенах страждущих паломников.
Вокруг старой крепости выросли новые, неприступные стены. Массивные башни и рвы обозначили границы Аль-Хосна. И на высотных площадках, с которых отчетливо были видны белоснежные покровы Ливанских гор разводили монахи-воины огромные сигнальные костры, предупреждая своих просвещенных собратьев об очередном наступлении воинов-мусульман.
Сам Салах-ад-Дин стоял у стен Аль-Хосна, когда, нарушив все договоры Рене Шатильонский бесчестно грабил караваны и захватил в плен сестру прославленного воина. И даже Салах-ад Дин не смог покорить твердыню Аль-Хосна, ставшего теперь Краком де Шевалье.
И только египетскому слутану Бейбарсу, сыну половецких степей, покорителю цитадели в Алеппо, удалось взять штурмом непобедимый замок. И снова Крак сталь Аль Хосном, и остается таким для всех сирийцев, и лишь надменные потомки врачующих рыцарей до сих пор именуют его Крепостью кавалеров…
***
Адам встречает посетителей крепости сразу же за воротами. Он еще со сторожевой башни видит неспешно ползущий по горному серпантину автобус, и он может долго смотреть, как постепенно, выныривая из-за каждого нового поворота, маленький автобус с туристами становиться больше и больше. Адаму можно не торопиться: даже с появлением автомобилей и скоростных асфальтированных дорог путь в Аль-Хосн не стал проще. Это войти в него можно беспрепятственно: вместо закованного в доспехи привратника в каменном закутке у ворот мирно пьет кофе дядя Адама, музейный билетер и хранитель книги, нет, нет, не замковой книги, а книги отзывов для известных посетителей крепости.
И только когда автобус подползает к воротам замка, из него как горох из коробочки высыпаются туристы и, размахивая руками, обсуждают все подробности страшного путешествия по горной дороге, которое Адам совершает каждую неделю, он не спеша покидает уютную площадку за одной из бойниц. Бойница расположена так, что если смотреть перед собой, видна асфальтовая дорога к Краку, а если опустить голову, то прямо под ногами оказывается подход к воротам. Если турист попадется жадный, или просто американец, всегда можно плюнуть из бойницы ему на голову, и никто никогда не догадается, откуда плюют. Из этой бойницы рыцари внезапно обливали кипящей смолой и нечистотами слишком близко подошедшего противника. Теперь Адам — главный хозяин Аль-Хосна, и ему позволительно использовать бойницы по назначению.
Итак, туристы купили билеты и, оглядываясь по сторонам, нерешительно вступают в полутемный коридор замка. Тут и появляется из узкой щели Адам, берет за рукав идущего впереди, и на языке крестоносцев предлагает взглянуть на конюшни Аль-Хосна. В этих конюшнях туристам обычно не нравится, но Адам всегда начинает с конюшен. Он поясняет, почему рыцари ставили лошадей именно здесь, ближе к выходу, а сам узнает, откуда прибыли его гости.
Если даже между собой они говорят по-английски, Адам замыкается и показывает им рыцарскую твердыню с величавой гордостью средневекового шевалье, который не откажет гостю в радушии. Таким был и Салах-ад-Дин, и Бейбарс. Другие гости — желанные гости Адама, и он с удовольствием ведет их на крепостные стены, показывает владельцам фотоаппаратов, откуда лучше всего снять древний донжон, и, не оглядываясь назад, тащит туристов по узеньким тропкам среди камней куда-нибудь, где очень страшно стоять над бездной, особенно опустив голову вниз. Адам не знает некоторых слов, и поэтому сам показывает, как надо стоять над бездной.
Он ведет притихших гостей по стене, напевая себе под нос какую-то песенку, и внимательно смотрит под ноги. Вдруг он стремглав бросается вперед, перегибается через край высоченной стены и радостно мчит обратно к туристам. Он протягивает им маленькие зеленые стебельки и радостно объясняет им так, чтобы они поняли: Анис, анис. Арак.
Туристов уже, разумеется, успели угостить анисовой водкой — аракой, и теперь они недоуменно нюхают и мнут между пальцев крошечные соцветия. Некоторые даже прячут анис в нагрудные карманы рубашек. Адам недовольно морщится — если им нужен анис, он может достать стебелек побольше, но его испуганно хватают за штаны, когда он снова пытается перевеситься за стену.
В Аль-Хосне две крепостных стены. За первой находится холм, окопанный рвом, и на этом холме стоит вторая стена. У основания второй стены есть крошечная дверка, на которую Адам показывает пальцем и возбужденно объясняет, что это — подземный ход, через который рыцари уходили в маленькую крепость.
Вдруг за спиной у него щелкают фотоаппараты. Адам не может понять, что так заинтересовало его гостей — неужели веревка, которую перебросили из-за стены? К этой веревке привязывают пластиковый ящик с пепси-колой и начинают осторожно втягивать обратно наверх. Там, наверху, ресторан. Как же еще таскать туда тяжелые ящики с водой, неужели на собственной спине.
С недовольным видом Адам подзывает своих подопечных к табличке, вмонтированной в пол. Как-то раз, он показал написанные на ней непонятные европейские цифры, и сказал, что это — дата постройки замка. Туристы обидно и долго смеялись, но теперь Адам знает, что там написано 1939 — год, когда замок ремонтировали французские археологи. Все равно, это было так давно — ничего в этом нет смешного.
Теперь Адам видит растущий в расщелине тамариск. Он пролезает среди камней к тоненькой веточке, тянет руку — но не дотягивается. Туристы нетерпеливо смотрят, потом начинают торопить Адама.
Что ж, раз им не нравится тамариск, Адам отведет их в кухню и церковь. По дороге в церковь, он подзывает туристов к небольшой арке и указывает им на потолок. Там, где пересекаются мощные кирпичные своды, в самом центре выложен крест. Его Адам показывает всем иностранцам, хотя многим из них крест не нравится — они пожимают плечам и со скучным видом отходят прочь.
Но на кухне оживляются все. Адам знает, что это самая большая кухня, гораздо больше, чем в ресторане наверху. Если представить себе, какие столы стояли на массивных каменных ножках, которые до сих пор торчат из пола, непонятно становится, сколько же ели рыцари, потому что на каждый без труда поместилась бы целая корова. Церковь гораздо меньше кухни. Здесь, правда, потолки намного выше, но все равно, всех, кто приходил на кухню обедать, она бы вместить не смогла.
Вдруг в одном из окошек проплывает голова в рыцарском шлеме. Адам с досадой хлопает себя по лбу,— как он мог забыть, что в Краке снимают кино про Салах-ад-Дина. Он подводит туристов к месту съемок так, чтобы человек с камерой не ругался. Но того не видно поблизости, и туристы спокойно расхаживают среди перепутанных проводов, с любопытством разглядывая рыцарские костюмы артистов.
Теперь Адаму осталось подняться наверх по закрученной лесенке, и показать, где горел костер. Туристам нравится это место, там они всегда фотографируются и смотрят на горы. И там же они прощаются с Адамом, дают ему заработанные деньги. Адам никогда ничего не просит — если его обидят, у него всегда остается любимая бойница над входом.
И только здесь, на самой высокой башне, на самой вершине горы, где стоит Аль-Хосн, кто-то спрашивает молодого хозяина замка, как же его зовут.
Адам — гордо отвечает хранитель древних развалин, подставив порывистому горному ветру конопатый нос.
***
… И вот он снова лежит в бойнице. Перед глазами его дорога, под ногами — вход в развалины старой крепости. Он лежит на каменном пыльном полу и смотрит на монастырь Святого Георгия, маленькое, куда меньше Аль-Хосна, строение в самом низу. Ему не раз говорили, что Аль-Хосн мертв, потому что в нем жили слишком гордые христиане, а монастырь — хоть он и намного старше Аль-Хосна жив,— ибо там живет сам Аллах.
Адам не спорит. Ему нельзя спорить со старшими. Но в душе он знает, что и Аль Хосн жив, потому что он — первый человек Аль-Хосна.
Матушки
И снова микроавтобус ползет по серпантину — черной извилистой ленте асфальта в белоснежном известняке — ползет по сирийским горам, к святым местам, местам, почитаемым православными всего мира, местам, отмеченным Божьими знамениями и чудесами, к монастырям, где трудятся и спасаются сирийские сестры-монахини.
Не слышно в салоне автобуса веселых шуток и песен, и даже наш водитель-мусульманин Али, осознав серьезность момента, выключил, наконец, свой магнитофон, до того бесконечно извергавший на наши головы поток слащавых эстрадных песенок, специально для нас — на русском языке.
Саедная. Монастырь Саеднайской Богоматери
На вершине величественной скалы возвышается — словно растет из нее к небесам — монастырь Госпожи нашей, монастырь места охоты — или, по-арабски, Сейднайя. Здесь императору Юстиниану явилась Владычица наша, когда на охоте хотел он пустить стрелу в загнанную газель.
От площади, на которой остановился автобус, к монастырю ведут длинные лестницы с тонкими ажурными перилами. На одном из пролетов — небольшая решетчатая клеть. В этом месте еще раз явилась Богородица на Месте охоты — здесь, на ступеньке пролила, споткнувшись, оливковое масло бедная курдская женщина. Она несла масло в монастырь, в дар Госпоже нашей, за чудесное исцеление своего младенца, и когда со слезами на глазах она стала вытирать пролитое, ступенька вдруг засияла ярким светом и проявился в камне нерукотворный образ Пресвятой Богородицы. С тех пор не высыхает масло на этом месте, а сотни паломников падают ниц на истертые ступени у явленной святыни, у багряного образа.
Главная же святыня монастыря — образ Богородицы, писанный, по преданию, самим Святым апостолом евангелистом Лукой. В крошечном часовне, куда не смеют зайти в полный рост и не разувшись паломники, за решетчатым оконцем хранится бесценный образ. Вокруг него, на специальных, обтянутых черным бархатом щитах — свидетельства исцелений, произошедших милостию Богородицы — тонкие золотые и серебряные чеканные изображения болевших членов — ладошки, глаза, ноги. Они как серебряный панцирь покрывают нижнюю часть стены. А верхняя состоит из почерневших за много столетий образов, дарованных монастырю паломниками. Сестра-смотрительница позволяет нам помолится в этом святом месте и мы поем Госпоже нашей славу по-русски, молим ее за наше Отчество, за родных и близких и всех православных христиан.
Одна из сестер приглашает нас в небольшую приемную. Над нами висит фотография настоятельницы монастыря — матушки Екатерины, тяжело больной и потому не принимающей паломников. Странно, но так далеко от России, в монастыре, где большинство насельниц — арабского и сирийского происхождения — с фотографии на тебя смотрит доброе лицо совершенно русской старицы — чуть скуластое, с морщинками русское лицо. Одна из сестер, заговорила неожиданно по-русски; она долго жила в Пюхтицком монастыре, у матушки Варвары. Все мы обрадовались ей как родной, а тут она еще сообщила, что, несмотря на слабое здоровье, матушка Екатерина решила принять нас.
Не стоит описывать человека в немощи. Матушка лежала у окна на высоком подобии дивана. Я стоял довольно далеко от нее, и не слышал, что она тихо проговорила нам. Она уже давно никого не встречает у себя, а нас пригласила, и я просто не могу даже вспомнить ничего, кроме одной, нелепой, быть может, вещи. Дело в том, что в той экспедиции я был фотографом, и, несомненно, обязан был сфотографировать матушку для нашей книжки, но я закрыл объектив, опустил фотоаппарат и решил, что ни за что не буду уподобляться назойливому туристу и щелкать вспышкой перед старым больным человеком.
Удивительно, но в упор сфотографированный мной портрет матушки, висевший под стеклом в приемной, получился совершенно как обычная фотография — нигде не забликовал, хотя это всегда происходит в таких случаях.
Мы еще раз помолились в стенах Сейднайи и автобус снова пополз по черной ленте — еще выше в горы, в дом Херувимов, или, как его называют в Сирии, монастырь Шерубим.
Шерубим назван так, потому что находится на высоте, которая вполне подошла бы ангелам небесным, и считается, что люди здесь приближаются к ним больше всего. Первое, что видно на подступах к Херувимскому монастырю — огромный крест, стоящий на самой вершине горы, который ночью, к тому же, подсвечивается ярким неоновым светом. Крест этот не совсем привычен русскому глазу: он словно составлен из двух крестов, у которых совпадают продольные основания, а поперечные сходятся перпендикулярно друг другу. Поэтому, с какой стороны не посмотришь на него, виден будет именно крест. Крестом он останется даже если смотреть на него с высоты, как видят его херувимы с небес, правда, он будет крестом равносторонним. Если встать у его подножия, то можно разглядеть вдалеке смутные очертания Дамаска.
Рядом с крестом стоит небольшой храм. С древними тесаными колоннами, сам он сложен из современных каменных блоков. Поодаль, через небольшую площадь, находятся жилые помещения монастыря. Сама же площадь изрыта многочисленными пещерами, в которых жили древние отшельники. Вообще же такими пещерами в обилии изрыты склоны гор вокруг монастырей — в некоторых из них жили еще совсем древние, языческие отшельники, другие выдолблены в каменных стенах благочестивыми христианскими старцами. Трудно поверить, глядя на них, что человек вообще может взобраться на эти кручи, не то, что выскрести там себе пристанище. В Шерубиме нам удалось спуститься в эти пещерки: видно сразу, какая из них служила кельей, какая — храмом, а какая, по-видимому, монастырской кладовой.
В Шерубиме нас встретила настоятельница — матушка Ксения. Духовная наставница внучки Олега Фомина — первое, что она нам показала — ее фотографию на скромном зеркале. Вообще же, когда мы вошли в эту комнату, воздушные шарики и детские игрушки на полу сразу напомнили нам о том, что здесь, как и в Сейднайе, воспитывают девочек-сироток. Добрая матушка угостила нас необычайно вкусными яблоками, которые выращивают здесь же — в скалах близ монастыря. В это трудно поверить, но монахини с помощниками принесли в дикие горы столько плодородной земли, что многочисленные яблони здесь обильно плодоносят. Растет и виноград из которого делается очень своеобразное — изюмное — вино; им тоже нас угостила матушка Ксения. Девочки-воспитанницы заняты здесь всяким рукодельем, делают из раковин образки Святой Богородицы.
Трогательно радушие, с которым принимали нас в Шерубиме и Сейднайе — ради нас бросали все дела, старались непременно угостить, и обязательно на прощание вручали бумажные пакетики с благословением — маленькими иконками, елеем, ладаном. Матушка Ксения позволила нам и в Шерубиме по-русски восславить Господа и присоединилась к нам в молитве на арабском языке.
Трудно представить себе, как тяжело матушке и всей братии монастыря жить на такой высоте — у нас захватывало дыхание, сердце начинало колотиться в груди после самого короткого перехода — настолько разрежен воздух на этой вершине. Однако и здесь православные братской Антиохийской Церкви молятся и спасаются, трудятся во славу Божию.
Забегая вперед, скажу, что во всех трех монастырях, что мы посетили в тот памятный день, помнят и чтут одну, забытую нами заповедь: “И сказал Бог:..сними обувь твою с ног своих; ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая”. Подходя к святыням, здесь принято разуваться, и идти без обуви, как делают в мечетях мусульмане. Этот простой, но очень трогательный обычай распространен повсюду в Сирии, и кажется, что он помогает лучше понять всю святость места, где тебя привечают.
В монастыре святой Феклы (по местному — Теклы) в Маалюле, простая меловая надпись на черной дощечке напомнила нам еще раз о нелегкой участи православных монастырей в Сирии, куда съезжается больше праздных и любопытствующих туристов, чем паломников. На английском, арабском, французском и, увы, на русском языках было написано: “Пожалуйста, не курите! Когда вы курите, мы плачем.” Печально, что в одной из самых почитаемых всеми христианами, рядом с надвратным образом Святой Феклы существует необходимость вывешивать подобные предупреждения.
Сам монастырь, словно игрушечный, стоит среди нагромождения скал на маленькой ровной площадке. Над ним нависает грот, в котором покоятся мощи святой Феклы. В таком же маленьком помещении, как и образ Богородицы в Сейднайе, у мощей первой христианской святой оставляют исцеленные паломники свидетельства свершенного чуда перед Господом — ненужные им более костыли.
Когда мы вышли из пещерки и присели обуться у входа (здесь также чтут упомянутую заповедь) к нам приблизился немолодой, арабского вида человек, и по-русски начал расспрашивать, кто мы и откуда. Из разговора выяснилось, что он вовсе и не араб, а настоящий сириец, или, как их называют, дабы избежать путаницы, сирияк. Он поэтому мог разговаривать на сиро-арамейском — языке, на котором, говорил сам Спаситель, и по нашей просьбе любезно произнес несколько фраз, которые звучали так же, как слышали их апостолы из уст Господа.
Этот человек и проводил нас к матушке Пелагее. Она радушно встретила нас в трапезной — кое-кто из участников, разумеется Эдуард Федорович, знал ее раньше, а вдруг, в разговоре, выяснилось, что знал даже намного раньше, чем сам полагал.
Матушка Пелагея рассказывала о своей поездке в Россию, о встрече со Святейшим Патриархом Алексием II, о своем выступлении на встрече с офицерами — и вдруг Володин хлопнул себя по лбу и сообщил вдруг, что он тоже был там и матушку видел. Тогда он не знал еще о самом существовании Маалюли и попросту забыл о неизвестной ему сирийской монахине. И вот, спустя много лет, вспомнилось вдруг это мимолетное знакомство в московской суете.
Между прочим, Эдуард Федорович поинтересовался, не зазорно ли православным христианам произносить, как это делают мусульмане, арабскую фразу “инша алла”. Произносить эту фразу к месту и не к месту он сделал привычкой еще в Москве, за что Александр Юрьевич Сегень звал его иногда “ин-шалун”. Смысл этого выражения означает буквально “как Бог даст”, а потому матушка уверила его, что произносить это совершенно не зазорно, и в подтверждение своих слов, несколько раз впоследствии говорила сама в несколько усеченном варианте “ша алла”.
Мы было собрались прощаться с гостеприимной настоятельницей, как выяснилось, что без обеда нас никто отпускать не собирается.
Пройдя под своды пещеры, сели, помолившись, за стол, на котором горели, мерцая, свечи, и приступили к трапезе. Нас, “старостильников”, потчевали уже постящиеся монахини кебабами и шашлыком, наливали вина и слушали радостно русские наши молитвы, а мы внимали их древним молениям на языке арамеев. Пели “многая лета”, шутили, произноси ли тосты и чувствовали себя как дома под известковым тысячелетним навесом, где лучились благодатью светлые лица сирийских сестер и матушки Пелагии…
Многая лета всем вам, добрые наши наставницы, многая лета!
Экскурсовод
Белый микроавтобус стал для нас в Сирии вторым домом. У всех в нем уже появилось свое привычное место. На сиденье профессора лежит позабытая накануне пластиковая бутылка с водой. Даже Хусейн, водитель, не понимающий ни слова на любом языке, кроме арабского, стал для нас в доску своим. Порой, когда его лихо обгонит справа невозмутимый бедуин на мотоцикле, или же оштрафует за мелкое нарушение вежливый полицейский в белых перчатках и мягких хромовых сапогах, он забываясь, обращается к нам по-арабски с какой-то гневной шоферской тирадой. Мы в таких случаях возмущенно киваем и соглашаемся, он обалдело смотрит на нас пару секунд и едет дальше.
В Алеппо, в сложившийся тесный мирок наш включился на время один удивительный человек. Его представили экскурсоводом, и, сказать откровенно, в этом никто поначалу не усомнился, так органично говорил он, поправляя тонким указательным пальцем большие очки на носу: “Посмотрите направо…”. Странно, но ранним солнечным утром, после долгой ночной дороги в Алеппо, никто так и не задал себе очевидный вопрос — откуда здесь, под этим плотным темно-синим сирийским небом, в желто-серых известняках, взялся вдруг русский экскурсовод. Вел он себя уверенно и привычно, так, словно вечером ждала его другая группа. Он встречал нас в российском консульстве: очевидно поэтому, все вдруг решили, что российские консульства во всем мире держат своего штатного гида, обслуживающих пытливых сограждан на родном языке.
То, что он знал каждый метр дороги, по которой мы ехали, не вызывало ни малейшего сомнения — то и дело показывал он вдали какую-то точку, объясняя, что это — развалины древней крепости, или остатки еще более древней башни, или, например, очень живописные руины времен императора Константина. То и дело он сетовал, что времени слишком мало, хотя в распоряжении нашем был целый день, а ехать мы собирались только в одно место.
Александра Федоровича, а именно так звали нашего провожатого, в московской сутолоке и маете могли бы запросто обозвать нудным. В недавнее еще время, когда было принято поглумится над советским прошлым, таким обычно изображали инженера. Из дешевого фильма в грошовую пьеску переходил тогда этот типаж добросердечного худенького человека в очках, лысоватого специалиста, умеющего без смущения говорить хорошим русским языком, какой услышишь теперь разве что из уст старого лингвиста-профессора или потомка эмигрантов.
Глядя в окно, кто-то из потрясенных обилием достопримечательностей, высказал мысль, что под ногами в этих местах лежит живая история, и тут прояснилось положения Александра Федоровича, ответившего на этот возглас занимательной историей. Он рассказал, как араб-бульдозерист, расчищая строительную площадку, почувствовал, что бульдозер ползет в какую-то яму. Оказалось, что он вывернул своим ковшом добрый кусок свода над хеттским захоронением, полным погребальных даров древних жителей Сирии. Далее Игорь Федорович сообщил, что при строительстве ГЭС затоплено было целое древнее поселение, уникальное и неисследованное. Разве что один из домов разобрали на пронумерованные кирпичи, а собрали где-то в музее, далеко от Алеппо. Подобная, совсем уж не экскурсоводская осведомленность, всех заинтересовала, и тогда выяснилось, что Игорь Федорович — никакой вовсе не гид, а специалист Гидропроекта, тот самый инженер в самом достойном смысле этого слова.
Он никогда прежде не увлекался историей и археологией, но попав в эти места занялся тем и другим, а на досуге еще и фалеристике, собиранию значков, отдавал должное этот поразительный человек. Вскрытые бульдозерами городища он с тщательностью высококлассного строителя зарисовывал, и составлял их точнейшие планы. Он расспрашивал местных арабов о судьбе их случайных находок — и выяснил существование целой подпольной цепочки, уходящей корнями в испанские аукционные дома, где с молотка торговали хеттскими артефактами. Он с негодованием относился к пиратским раскопкам и твердо стоял на позициях археолога-профессионала, и, хотя в этих местах запросто разрывали целые поселения, он ограничивался собиранием черепков и осколков, с восторгом рассказывая о найденном им самим бронзовом наконечнике античной стрелы.
Вдруг он остановил водителя и предложил нам быстро пройтись по древней римской дороге. Он очень переживал, что мы с одной стороны теряем время, а с другой — римская дорога не может быть нами пропущена ни в коем случае. Рядом с ней есть не менее древний, полуобвалившийся колодец, а на самой дороге — глубокая колея, оставленная колесами римских обозов, византийских колесниц и скрипучих повозок кочевников.
С обеих сторон этого вечного пути растут вечнозеленые кипарисы, а некоторые из них прорвали каменное покрытие и лезут вверх прямо из расщелин между камнями. Дорога, вернее сохранившийся ее кусок, тянется вверх по склону, совершенно прямая, одна из тех дорог, которая должна была вести в Рим. Ее пересекает широкое асфальтовое шоссе, и за ним она вдруг обрывается, чудом уцелевшая часть древнего маршрута, еще один маленький отпечаток времени, римская дорога, не ведущая никуда…
Когда шагаешь по каменным блокам, ни один из которых не качнется под ногой, когда представляешь, что по этим камням тяжело ступали бычьей кожи сандалии легионеров, кажется, что где-то рядом, в тени кипариса мирно жует овечий сыр с лепешкой современник апостолов, а в щели между камнями тускло блеснет сейчас оброненный суровым наемником серебреник с расправляющим крылья орлом. Но вот видение кончается, мимо проносится с ревом высокий автобус с тонированными стеклами, а ветер шуршит многочисленными пластиковыми пакетами, разбросанными тут и там по обочине. Здесь нет вылизанного для туристов “исторического пейзажа”, обитатели местных оливковых рощ бестрепетно дают молчаливым булыжникам, тесаным еще до Рождества Христова новую жизнь, складывая из них невысокие оградки. Здесь все смешано, будто в странной детской игре — времена и народы, мечети и капища, “мерседесы” и вьючные мулы — все это один мир, словно губка впитавший в себя то, что другие миры забыли и уничтожили. Словно в гигантской кладовой человечества обитают в этом мире невозмутимые сыны финикийцев.
Порой историю можно представить себе эдаким пирогом из культурных слоев — как на раскопках в центре старинного города, где под асфальтом — каменная мостовая, под каменной — деревянная, под деревянной — неолитический топор в окаменевшем черепе жертвы. Здесь, где торговец финиками привязывает осла к римской колонне и идет за стеклянную дверь магазина примерить поверх длинной арабской робы фасонное европейское пальто, не удивишься, если при тебе начнут нарезать шаурму каменным ножом. Что может стать лучшим описанием этого мира, как не асфальтовое шоссе, проложенное поверх античной дороги. Удивительно, что на этом перекрестке времени не стоит желтый с черной каемкой ромб дорожного знака приоритета.
По-моему, местные жители с большим недоумением относятся к европейской страсти выковырять из тела этого единого исторического организма кусочек на память. Никогда не забуду бедуина с верблюдом на руинах древней Пальмиры. Он никак не мог понять, почему эти, ничем не примечательные столбы и могилы, изъеденные ветрами и тысячелетиями, чем эта историческая свалка лучше его нарядного, в новенькой красно-синей попоне, переброшенной через горб, плюющегося и ревущего питомца. Сама мысль отдавать деньги за лицезрение развалин вызывала его неподдельное негодование, если при этом отвергали его животное.
Здесь нет того трепета перед прошлым, потому что люди здесь живут настоящим и будущим, а прошлым своим не торгуют. Европеец будет ползая на коленях выстригать травку между камнями древней мостовой и в то же время построит посреди Лувра стеклянную пирамидку. Сириец оставит куда более древнюю цитадель любителям археологии и построит мечеть — точно такую же, как строили сотни лет до него. Здесь не будут рыдать над затопленным хеттским поселком, когда от засухи умирает ребенок, но здесь обвяжут себя гранатами и бестрепетно шагнут под танк, только что выстреливший в стену мечети.
Впрочем, экскурсовод наш не разделял подобного отношения к истории, и с обидой в голосе поминал неграмотных бедуинов, кривыми палочками извлекающих на свет Божий языческие раритеты. Но он любил этот причудливый мир, любил так же, как и заснеженный лес в Подмосковье, и с так же прилежно и с восхищением он впитывал в себя по капле всю историю человечества, как в свое время впитал гидрологию и высшую математику.
Ему знаком каждый камень в руинах первохристианского монастыря. Он высчитал, где находился вход в несуществующий ныне храм, и предупреждает нас, если мы входим в исчезнувшие стены со стороны алтаря.
Он с дотошностью геолога разобрался в пластах времени, которые здесь, как в тектоническом разломе, наползают один на другой.
В руинах храма преподобного Симеона Столпника, у выветренного останка колонны, на которой славил Господа сирийский святой, Александр Федорович стоит и смотрит на нас, хором поющих молитвы. Как и в первый раз, когда мы его увидели, шевельнулось в душе что-то, показался каким-то чужим новый знакомый, каким порой кажется в храме человек в темных очках, беспорядочно ставящий свечки во время службы. Но мы заканчиваем, и он взволновано говорит: “Спасибо. Большое вам спасибо. Я так давно не слышал русских молитв. Я хожу в сирийскую церковь, где молятся по-арабски, и вы сделали мне такой прекрасный подарок”.
Мы что-то растерянно бормочем в ответ на столь неожиданную благодарность, а он стоит с видом ребенка, нашедшего под елкой мешок Деда Мороза и вытянувшего из него долгожданный барабан с палочками.
***
Утром следующего дня, когда мы снова встречали его у автобуса, только когда он выскочил из такси и зашагал к нам, мы поняли, что ждали не экскурсовода, а хорошего друга, неожиданно обретенного в этой диковинной стране. И этот друг оставит в ней след не только участием в циклопическом сооружении, которое снабдит сирийцев водой и светом. Он понял, он полюбил и узнал эту страну, он раскрывал ее красоту из года в год десяткам приезжавших. Отпрашиваясь всеми правдами и неправдами у своего начальства самозабвенно карабкался он по кручам, показывая гостям отпечатки и следы самого времени. Русский человек, он остался таким в этом застывшем мире, он открывал этот мир себе и другим. У него нет диплома историка, но кто осмелится назвать его непрофессионалом? Неожиданно, как сверкнувшая из витрины серебряная рыбка, открылся этот человек, русский хранитель времени в пустынях Сирии.
Вещие старцы
Как и любой современный город, ночной Дамаск из иллюминатора самолета кажется хаотической мешаниной крохотных огоньков. Яркие белые лампы флуоресцентных уличных фонарей, пестрые и крикливые отблески неоновых вывесок и реклам, уютные желтые отсветы занавешенных окон — все сливается в одно огромное мерцающее созвездие, какие тысячами создал на планете человек. Отличить одно такое созвездие от другого может только наметанный глаз пилота и штурмана.
Но стоит чуть пристальнее вглядеться в мириады электрических светлячков — в глаза бросаются длинные зеленые отсветы, словно фантастические зеленые свечи, зажженные по всему городу. Присмотреться получше — эти зеленые свечи разделяют широким пунктиром светящееся пятно на причудливые сегменты, определяют в смешении огоньков неведомую систему, наделяют дотоле бессмысленное скопище человеческих жилищ четкой логикой, словно оправдывая само их скученное существование.
Эти зеленые свечи — подсвеченные минареты, зеленые маяки Ислама, горящие в самой древней столице мира, маяки единобожия, выделяющие Дамаск из тысяч безликих электрических созвездий.
Нелегко разглядеть с самолета, но виден даже с Ливанских гор пылающий белым светом огромный крест на вершине горы, крест Херувимского монастыря. И сияют в ночном небе надвратные кресты монастыря Святого Георгия Победоносца и Храма Пресвятой Богородицы в Хомсе, и сотни других крестов над христианскими святынями Сирии. Продираются сквозь каскад плотин воды древнего Евфрата, чтобы ярко светили в ночи кресты и минареты — символы веры и символы верующей Сирии.
***
На прием к патриарху Антиохийскому и всего Востока Игнатию мы отправились прямо из храма Святого Игнатия Богоносца, родного островка Русской Православной Церкви. Отец Елисей, представитель Патриарха Московского и всея Руси при патриархе Антиохийском, предварил нашу встречу обстоятельным рассказом о православных сирийцах, их обычаях и об отношениях двух церквей-сестер между собой.
В антиохийском храме русского человека многое удивит и покажется непривычным. И широкие скамьи со спинкой, как в костеле католиков расставленные рядами — это лишь внешний штрих. Здесь привыкли сидеть во время службы, и даже в храме отца Елисея есть несколько таких скамеек — сам я видел как сидящие сирийцы почтительно смотрели на русский причт, всю литургию стоявший в проходах. Позволительно ли судить христиан, живущих в ином, пусть дружелюбном, мусульманском мире? Любое дружелюбие имеет свои границы, и воскресенье здесь — рабочий день, а пятница — праздничный и выходной. Воскресные литургии зачастую служат вечером, а потому причастников на них не так уж и много, а иные из них, во время работы уже успели чего-нибудь проглотить. Также и календарь у антиохийцев иной — новостильный. Отец Елисей, улыбнувшись, заметил, что русскому православному священнику непривычно и странно порой поздравлять своих православных братьев с Рождеством Христовым за две недели вперед.
Мы остановились в старом Дамаске. Улицу разделяло некое подобие бульвара, заросшего беспорядочно пальмами, фигами и какими-то кустами — а в центре этого бульвара возвышалась древняя каменная арка — римские ворота. Серый известняк их, изъеденный за столетия ветром, помнит не только тяжелую поступь легионеров, но и крики гонителей святого апостола Павла; не только рев крестоносцев, но и победный клич воинов Саладдина. На его памяти не только гул израильских бомбардировщиков, но и радостные крики горожан, узнавших о победе Сирии в октябрьской войне. Сейчас, в кустах у ворот, мирно щипал колючку пегий ослик на привязи, а у невысокой железной ограды бульвара тесно стояли сверкающие лаком машины, пестрящие многочисленными арабскими украшениями.
Резиденция патриарха Игнатия была совсем неподалеку от древних ворот. Отец Елисей поднялся на невысокое, с изящными восточными арками и тонкими колоннами крылечко и позвонил в тяжелую резную дверь…
Мы ожидали Святейшего в просторном приемном зале. Высокие узкие окна наполовину закрывали тяжелые портьеры темного бархата — резные карнизы их были украшены древним гербом Палеологов — двуглавым орлом. Портрет патриарха висел над высоким резным престолом, прямо напротив входа, а слева и справа, в углах — две большие русские иконы в серебряных массивных окладах. Под иконами стояло два высоких, тоже серебряных, чеканных сосуда. В самой обстановке этой приемной странным образом Восток сочетался с Западом. Золоченая ампирная мебель, гобеленовые диваны и кресла соседствовали со старинным, арабской работы столом из потемневшего дерева с перламутровой инкрустацией, пестрые восточные ковры на полу гармонировали со строгими складками прозрачных римских занавесей на окнах. А крепкий черный кофе наливали из затейливого восточного кофейника в изящные европейские чашечки с блюдцами.
Святейший Патриарх Антиохийский и всего Востока Игнатий вошел просто и неожиданно. Невысокий худощавый старец в простом черном облачении неторопливо прошел по залу, и, сев в кресло, поприветствовал своих гостей. В отсутствие переводчика он говорил по-английски, обращаясь к отцу Елисею.
Негромкий старческий голос и мягкий, очень нежный арабский акцент делали его речь напевной и красивой, как будто каждая произнесенная им фраза звучала фразой музыкальной. Отец Елисей пояснил, что Святейший учился в Сергиевском институте и немного понимает русскую речь — Патриарх Игнатий тут же подтвердил с тем же чудесным мягким акцентом — “немного, чуть-чуть” и улыбнулся. Лицо священника обычно кажется светлым, проникновенным, спокойным — лицо патриарха Игнатия в первую очередь следовало бы назвать мудрым, и, пусть это немного режет слух, интеллектуальным. Именно так, как сочеталось в самой обстановке приемной антиохийского патриарха Восток и Запад, так же в облике Святейшего соединились восточная мудрость и западное здравомыслие. Я говорю не о современном Западе эпохи глобализации, чьим олицетворением стал фаст фуд, свобода нравов и домашний кинотеатр. Я имею в виду христианский Запад прошлого, воплощенный в гуманитарной научной школе Оксфорда, в глубоком почитании традиции лучшими западными философами, в самоотверженном и бескорыстном познании мира лучшими западными учеными. Именно западный интеллект и склонность к анализу соседствовали с восточной рассудительностью и беспредельной Верой в этой беседе.
Уже по-арабски обращался к нам Патриарх Игнатий, уже сменил отца Елисея анитохийский священник, глава церковного суда, отец Бутрос, радостно улыбающийся нам после каждой умело переведенной фразы, а речь Святейшего словно лилась странной арабской мелодией.
Основной темой нашей беседы стала политическая сторона жизни сегодняшней Сирии. Святейший рассказал, что правительство не делает особой разницы между православными и мусульманами — для строительства церкви и мечети земля выделяется бесплатно. Не берет денег государство за свет и за воду в храме любой конфессии ни с муллы, ни с батюшки, ни с их прихожан. Закон един для всех, и у мусульман нет приоритета перед христианами в делах государства. На своих и чужих в Сирии не делят по религиозному принципу — и христиане и мусульмане всегда остаются полноправными хозяевами своей страны. Но и конфессии не должны влиять на государственную политику. Кесарю здесь воздают сполна, и только кесарево. Патриарх Игнатий, видимо памятуя о том, что Россия была недавно коммунистической страной, а после, очень бурно и вдруг, стала страной демократической, посетовал не недостаток демократии в самой Сирии, и, искоса взглянув в нашу сторону, назвал ее страной тоталитарной.
Эдуард Федорович Володин умел быть неожиданным. Он попросил отца Бутроса перевести следующую фразу. “У нас в России, Ваше Святейшество,— сказал он внезапно,— принято говорить так — На небе Царь Небесный, а демократия в аду!”
Патриарх Игнатий внимательно, однако не без одобрения, посмотрел на профессора, и промолчал.
Тогда же вспомнили с благодарностью и еще одну встречу со Святейшим, встречу давнюю, о которой сам он и не подозревал, встречу с писателями в год тысячелетия Крещения Руси. Тогда, в 88-ом, когда только начал давать первые трещины прочный покров государственного безбожия, когда большинство далеких от Церкви людей осознали, наконец, что не только в России живут православные верующие, именно визит Патриарха Антиохийского помог им почувствовать, осознать и понять существование и смысл Православной Ойкумены, обрести в себе силы и укрепиться в Вере.
Как бы не царапали гордыню скамейки в храме, молитвенные труды братьев-антиохийцев бесспорно помогли Русской церкви встать на ноги после тяжелых ударов государственной власти. Как жаль, что встреча с его Святейшеством произошла в самом начале нашей поездки. Еще не встретили мы тогда молодого диакона из храма Пресвятой Богородицы в Хомсе, хранителя священной реликвии — пояса Богородицы. Еще не раскрывал он перед нами страницы Святого Евангелия, написанные на вечном арамейском языке, языке проповедей Иисуса Христа. Еще не благословлял нас из алтаря старый настоятель этого храма, вышедший на больных ногах встретить русских гостей. Тогда мы еще не видели подвига одного единственного монаха из монастыря Озарения Святого Павла, монастыря стоящего на второй линии обороны Дамаска, подкрепляющего оборону земную небесным заступничеством. Как, если не духовным подвижничеством, можно назвать труды этого человека, являющего собой всю монастырскую братию? А может быть, эта встреча предварила собой все последующие, дала тот ключ, что помог осознавать нам всю близость и родственность наших церквей-сестер, вселила любовь и глубокое почтение к священнослужителям и монахам, певчим и прихожанам древней Апостольской Антиохийской Церкви?
Уже прощаясь, Патриарх привычным жестом поправил на груди большую панагию — финифтяной ростовский образ Богородицы в ажурной золотой оправе. “Подарок Патриарха Алексия,— немного смутившись от внезапного общего внимания к этому жесту, пояснил он,— у нас с ним очень дружеские отношения”.
***
Историю любого государства определяют войны. От войны к войне идет вся история человечества, и каждая последняя война определяет будущее той или иной державы, вплоть до следующих военных действий. Последняя война Сирии — победоносная октябрьская, сплотила сирийских христиан и мусульман еще сильнее, когда победители увидели разрушенные мечети и оскверненные храмы Аль-Кунейтры, только что освобожденной от израильских оккупантов. Варварский сосед-агрессор был бесспорным врагом любого гражданина Сирии. Захватчики Аль-Кодса стали врагами мусульман. Осквернители храмов выставили себя противниками христиан. Разговоры о политкорректности в стране, полной ливанских и палестинских беженцев неуместны, и здесь знают своего врага в лицо, и здесь не принято скрывать его имени.
Не скрывал его и Верховный Муфтий Сирийской Арабской Республики Шейх Ахмад Куфтаро. Глава всех сирийских мусульман, согбенный старец в белой чалме, сел на диван, положил больные ноги на кожаный пуфик и дружелюбно пригласил сесть с ним рядом. В белой комнате — она действительно вся была белой: белые занавеси на окнах, белая мебель, белые стены, белые ажурные салфетки на столиках,— черным пятном выделяется строго облачение отца Елисея, сидящего напротив муфтия. На стене — увеличенная фотография Мекки, сделанная со спутника во время Рамадана — светящиеся волны верующих, миллионы правоверных мусульман, обходящих по кругу священный Аль-Кааб.
В этой скромной обстановке мы беседуем с мудрым старцем, словно подводим итог нашего путешествия и закрепляем полученные впечатления. Отец Елисей, наш пастырь, начинает наш разговор, разговор представителей двух совершенно разных цивилизаций, двух конфессий, оставшихся верными своему учению на протяжении столетий, не соблазнившихся мирскими соблазнами, устоявших под натиском материального и материалистического искушения. Естественно, что в ноябре 2001 года, когда американские ракеты в куски разносили глиняные хибарки многострадальных афганцев, когда слово “араб” на Западе постепенно становилось ругательством, когда биржевой делец бросил надушенную лайковую перчатку в лицо Пророку и поделил весь мир на касты, словно кровавый жрец многорукого божества — в эти дни мы ждали от верховного муфтия слова духовного лидера.
Старец говорил неторопливо и спокойно. Его арабская речь не была похожей на плавную музыку, как в устах патриарха Игнатия. Муфтий определял, отчетливо формулировал мысли, и ясность этих мыслей была понятна и без перевода. Он мог бы одной интонацией общаться с нами и мы бы поняли его. Лицо его могло стать суровым и властным, жестким лицом восточного деспота; могло расцвести в добродушной улыбке, и он был похож в эти мгновенья на доброго персонажа “Тысячи и одной ночи”. Но главным образом, лицо его оставалось спокойно-мудрым, лицом аскета-суфия, убежденного во всемогуществе Аллаха и впитавшего всю мудрость Пророка. Он рассказал нам притчу, и весь разговор был так или иначе с ней связан. “Представьте, сказал муфтий,— что на самое безобразное и отвратительное существо, какое только может представить себе человек, на вместилище порока и воплощение мерзости, надели прекрасную и красивую маску и убедили всех в том, что это существо — воплощение земной красоты. Все стали поклоняться этой твари и поверили в ее прекрасную сущность. А после, когда все уверовали, маску сняли, и объяснили, что вот она, эта сущность, которой вы поклонялись, и без ненужной маски она еще прекраснее, чем прежде. И привыкшие к своему идолу люди поклонятся мерзкой твари, потому что они уже полюбили ее, спрятанную под красивой маской, внушающей доверие”.
Эта притча вряд ли нуждается в дополнительных объяснениях. Мы разговаривали о западной цивилизации, о новом мировом порядке, о том, что принято называть “общечеловеческими ценностями”.
Сирийский мир, мир двух цивилизаций, мир вечного времени, которое не застывало здесь ни на минуту, мир античных развалин и скоростных автострад — может ли этот мир стать универсальной моделью? Чем плоха страна, в которой нет межконфессиональных конфликтов, которая не знает религиозного экстремизма и фанатизма? Здесь есть достойное место и христианину и мусульманину, здесь через много лет узнают соседи, что один из них — араб, а другой, к примеру, турок. Здесь нет места лишь варвару, навязывающему другим свое мнение, здесь нет места пороку, идущему в мир в прекрасной маске. Здесь нет места кичливому превосходству и здесь верят в единого Бога и справедливость.
Ослепительно белые кресты и ярко-зеленые минареты светятся в ночном небе Сирии, и дай Бог, чтобы свет их был виден как можно даьше…