Творчество как осознание Слова
Роман «Подросток» — второй, вслед за «Бесами», в ряду поздних романов Достоевского, восходящий к замыслу и основанный на идее ненаписанного «Жития великого грешника». В центр романа поставлен герой, положительное призвание которого стать не святым или праведником, а сознать себя грешником и исправиться, пройдя через падения и искушения, встать на истинный путь.
Название романа — метафора. Аркадий Долгорукий — подросток не в прямом, а переносном смысле. Хотя герой и настаивает, что по закону и жениться может, он еще не повзрослел не физически, но в духовном смысле.
У героя два возраста: один возраст в романе, другой — в записках. И в том, и в другом случае ему двадцатый год, но в романном мире он — подросток, в записках — юноша. Достоевский обыграл эту коллизию, озаглавив роман в журнальной публикации «Подросток. Записки юноши». Сняв в отдельном издании говорящий и подсказывающий подзаголовок (возможно, из–за слишком резкого, почти оксюморонного диссонанса слов), он задал читателю загадку, разгадать которую — прочитать роман.
В «Подростке» важно различать роман автора и записки героя: роман сочинил автор, записки написаны от лица героя. В своих записках Подросток решал творческие задачи: что и как писать.
Герой «Бедных людей» Макар Девушкин сознательно стремился выработать литературный слог.
Аркадий Долгорукий пишет нелитературную прозу, коверкает литературные красоты, сознательно избегает эстетического косноязычия, намеренно нарушает синтаксис литературного языка. Он подчеркнуто антилитературен в своих декларациях. В итоге неожиданный эффект: герой писал записки, а получился роман, роман в форме записок.
Новый роман был открытием писателя.
Достоевский завершает роман «Подросток» своеобразной критикой жанра. Она содержится в письме Николая Семеновича, бывшего воспитателем Подростка в Москве, «совершенно постороннего и даже несколько холодного эгоиста, но бесспорно умного человека».
Письмо Николая Семеновича о «записках» Аркадия, по сути дела, является трактатом о судьбах русского романа, в котором сопоставляются два типа русских романистов — романистов «русского родового дворянства» и «случайного семейства». Концепция романа, которая по душе Николаю Семеновичу, восходит к замыслам Пушкина и имеет в виду творчество Толстого: «Еще Пушкин наметил сюжеты будущих романов своих в „Преданиях русского семейства“, и, поверьте, что тут действительно все, что у нас было доселе красивого. По крайней мере тут все, что было у нас хотя сколько–нибудь завершенного» (Д. XIII, 453). Возвращаясь чуть позже в своих рассуждениях к «воображаемому романисту» («Если бы я был русским романистом и имел талант <…>»), Николай Семенович разъясняет свою мысль: «Положение нашего романиста в таком случае было бы совершенно определенное: он не мог бы писать в другом роде, как в историческом, ибо красивого типа уже нет в наше время, а если и остались остатки, то, по владычествующему теперь мнению, не удержали красоты за собою. О, и в историческом роде возможно изобразить множество еще чрезвычайно приятных и отрадных подробностей! Можно даже до того увлечь читателя, что он примет историческую картину за возможную еще и в настоящем. Такое произведение, при великом таланте, уже принадлежало бы не столько к русской литературе, сколько к русской истории. Это была бы картина, художественно законченная, русского миража, но существовавшего действительно, пока не догадались, что это — мираж» (Д. XIII, 454).
Для Николая Семеновича невозможность таких «картин» означает кризис русского романа, и не только романа. Современность чаще всего не годится в роман, будущее пугает: «…явятся новые лица, еще неизвестные, и новый мираж: но какие же лица? Если некрасивые, то невозможен дальнейший русский роман. Но, увы! роман ли только окажется тогда невозможным» (Д. XIII, 454). Его анализ «записок» Аркадия откровенно предвзят: «Признаюсь, не желал бы я быть романистом героя из случайного семейства! <…> такие „Записки“, как ваши, могли бы, кажется мне, послужить материалом для будущего художественного произведения, для будущей картины — беспорядочной, но уже прошедшей эпохи. О, когда минет злоба дня и настанет будущее, тогда будущий художник отыщет прекрасные формы даже для изображения минувшего беспорядка и хаоса» (Д. XIII, 455).
Николай Семенович изложил во многом чуждые Достоевскому эстетические взгляды. Для Достоевского не «тогда», а «теперь» нужно искать и находить формы для изображения беспорядка и хаоса современной жизни. Впрочем, воспитатель Аркадия верно рассмотрел гносеологическую проблему жанра: «Возможны важные ошибки, возможны преувеличения, недосмотры. Во всяком случае, предстояло бы слишком много угадывать. Но что делать, однако ж, писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему? Угадывать и… ошибаться». На взгляд Николая Семеновича, подобные записки имеют не столько литературное, сколько историческое значение: по ним можно угадать, «что могло таиться в душе иного подростка тогдашнего смутного времени, — дознание, не совсем ничтожное, ибо из подростков созидаются поколения…» (Д. XIII, 455). Подобная критика звучит как апология жанра.
«Жизнь идей» входит в сюжеты всех поздних романов Достоевского.
У Достоевского были свои поэтические принципы изображения идей героев. Идея героя всегда диалогична: «Идея — это живое событие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух или нескольких сознаний».
Таким «живым событием» предстает идея Подростка.
«Чужая идея» в изображении Достоевского — скорее чувство, чем мысль, точнее «идея–чувство». Достоевский писал: «Есть идеи невысказанные, бессознательные и только лишь сильно чувствуемые; таких идей много как бы слитых с душой человека» (Д. XXI, 17). Чуть позже он повторил эту мысль: «Можно многое не сознавать, а лишь чувствовать. Можно очень много знать бессознательно» (Д. XXI, 37). В своей основе идея каждого героя Достоевского всегда чувство; слова могли быть любыми — они менялись в зависимости от обстоятельств, от собеседника, от настроения. Идее героя не страшны ни противоречия, ни алогизмы. Изреченная мысль героя зачастую приобретает форму парадокса. То, что о своей идее говорит герой, часто сбивает с толку читателя. Но не лучшим образом подчас обстоит дело и в научных исследованиях: в анализе идей Раскольникова, Аркадия Долгорукого, Ивана Карамазова нередко опускают многое из того, что противоречит логике сказанных слов.
У Аркадия Долгорукого есть идея, которую он несколько раз объясняет в романе. Исследователи часто излагают ее в «монологической» выжимке — как «идею Ротшильда». На первый взгляд, всё логично: именно так формулирует свою идею сам герой в одной из начальных глав романа: «Моя идея — это стать Ротшильдом» (Д. XIII, 66). Между тем это одна из деклараций, это одно из многих названий идеи Подростка, лишь один из эпизодов изображения идеи героя в романе Достоевского.
В отличие от некрасовского героя, который провозгласил: «Идея моя — миллион», идея Аркадия не миллион, или не только миллион. Миллион — лишь одна из метафор идеи, которая в изложении героя не получает однозначного и определенного выражения. Герой больше тех слов, которые он говорит. Идея Подростка — намного сложнее, чем «скопить миллион», «стать Ротшильдом». От нее можно «отвлечься» — она «допускает решительно все уклонения» (Д. XIII, 164). Можно скопить «миллионы» и отдать их «обществу»: «…став нищим, я вдруг стал бы вдвое богаче Ротшильда!» (Д. XIII, 76). Можно вообще ничего не «копить» — и быть при «идее».
В разные стадии «взросления» героя идея приобретает разные формы, подчас и узнаваемые с трудом. Именно так заканчиваются «записки» Аркадия: «Я кончил. Может быть, иному читателю захотелось бы узнать: куда ж это девалась моя „идея“ и что такое та новая, начинавшаяся для меня теперь жизнь, о которой я так загадочно возвещаю? Но эта новая жизнь, этот новый, открывшийся передо мною путь и есть моя же „идея“, та самая, что и прежде, но уже совершенно в ином виде, так что ее уже и узнать нельзя. Но в „Записки“ мои все это войти уже не может, потому что это — уже совсем другое» (Д. XIII, 451).
Идея Подростка изменчива и многолика.
Еще за месяц до приезда в Петербург Аркадий решает «уйти в свою идею», определив ее как «почти всю мою главную мысль — то самое, для чего я живу на свете» (Д. XIII, 14), рассказывает и о своем загадочном желании осуществить идею (Д. XIII, 14–15). В тексте появляются знаки идеи: «таинственные» 60 рублей, «проба идеи» на аукционе, закончившаяся негодующим вопросом одного господина: «Так вы Ротшильд, что ли?» (Д. XIII, 17, 36–39).
В дебатах по поводу идеи Крафта Васин подметил и определил природу идеи Крафта: это логический вывод, обратившийся «в сильнейшее чувство, которое захватывает все существо и которое очень трудно изгнать или переделать» (Д. XIII, 46), на что Подросток откликнулся целым трактатом об «идее–чувстве». Он в восхищении от мысли Васина, он даже уверен, что «может быть, один там и понял, что такое Васин говорил про „идею–чувство“» (Д. XIII, 47).
В восторге Аркадий открывает отчасти то чувство, которое лежит в основе его «идеи», — чувство «полной свободы», желание «ни от кого не зависеть», «ничего не делать», «уединиться», обрести чувство личности (Д. XIII, 48–50).
Наконец, после всего этого Аркадий решается рассказать «свою идею», от изложения которой его удерживала трудность дела: «…даже теперь, когда уже прошло все прошедшее, я ощущаю непреодолимую трудность рассказать эту „мысль“. Кроме того, я, без сомнения, должен изложить ее в ее тогдашней форме, то есть как она сложилась и мыслилась у меня тогда, а не теперь, а это уже новая трудность. Рассказывать иные вещи почти невозможно» (Д. XIII, 65).
Аркадий рассказывает свою идею как мечту «стать Ротшильдом», нажить «миллионы». Они нужны для того, чтобы обрести могущество и всеобщее признание; «В том–то и „идея“ моя, в том–то и сила ее, что деньги — это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество» (Д. XIII, 74). Но в конечном счете ему нужны не деньги, нужно «уединенное и спокойное сознание силы» (Д. XIII, 74). С него было бы «довольно сего сознания», говоря словами Скупого рыцаря у Пушкина. К изложению «идеи Ротшильда» Аркадий не вернется — она как бы исчезает со страниц романа. Сделав три «опыта» ее осуществления, Аркадий так и не приступил к исполнению своего замысла, и нет никаких указаний на то, что он когда–нибудь займется этим. Он вполне оправдывает характеристику «идеи Ротшильда». которую Достоевский дал в подготовительных материалах: «КОПИТЬ — ЛИШЬ ПОЭТИЧЕСКАЯ ИДЕЯ» (Д. XVI, 50). Более того, это лишь одно из логических выражений чувства, лежащего в основе идеи, есть и другие — метафорические: «скорлупа» (Д. XIII, 15), «угол» (Д. XIII, 48). Более того — у нее есть свои материальные эквиваленты: два письма, обладателем которых оказывается Подросток, которые дают ему большую власть, чем деньги, над судьбами Версилова и Ахмаковой. В руках Подростка оказываются судьбы двух наследств. Эта замена одной «силы» другой не случайна: и «миллион», и «письма» — лишь средства осуществления «идеи–чувства».
Такой предстает идея Подростка в первой части романа. Во второй части возникают «уклонения», в третьей — знаменательная встреча с Макаром Долгоруким и объяснения с отцом.
Аркадий переживает в романе то, что Достоевский назвал «циклом идей» в намеченной, но не в полном объеме осуществленной программе завершения романа: «И тут ГЛАВНОЕ замечательно, что цикл идей Подростка, столь глупенький, но страстный в Ротшильде, вдруг расширяется для НЕГО, и ТОТ с удивлением видит огромные глубины идеи, многое пережитое, чего и предположить нельзя было, чувства и мысли уже свои, уже выжитые, что неожиданно для его лет» (Д. XVI, 31). Макар Долгорукий увлекает Подростка идеей «благообразия», Версилов — «исповеданием веры». Аркадий не все понимает и принимает во взглядах отца, но для него вне сомнения высокая идейность убеждений Версилова, которой он измеряет «свою идею»: «И хотя бы это все было даже и вздором, то есть „всесоединение идей“ (что, конечно, немыслимо), то все–таки уж одно то хорошо, что он всю жизнь поклонялся идее, а не глупому золотому тельцу. Боже мой! Да замыслив мою „идею“, я, я сам — разве я поклонился золотому тельцу, разве мне денег тогда надо было? Клянусь, мне надо было лишь идею!» (Д. XIII, 388).
Действительно, что это за идея, которая не требует осуществления?
Зачем мечтать о миллионе, не желая разбогатеть и быть богатым? Скопив миллион, отдать накопленное людям; став нищим, быть вдвое богаче прежнего?
Почему у нее сколько разных имен: «миллион», «угол», «скорлупа», «игра», «женщины», «письмо», «документ», «университет», и все названия — метафоры? Что общего в именных знаках идеи: Ротшильд, скиталец и «последний европеец» Версилов, русский странник Макар Долгорукий? Почему «уклонения» и «замещения» оказываются образами той же идеи?
Всё это одна идея, одна и та же в разные периоды романной жизни героя.
Что кроется за этими явными парадоксами Аркадия Долгорукого?
Идея Аркадия — идея самостоянья человека.
Это слово ввел в русский язык Пушкин. В отличие от принятых публикаций современных текстологов, разбивающих гениальные строфы и стихи на варианты и наброски, даю реконструкцию его непризнанного, но известного стихотворения, которое опубликовал еще П. В. Анненков (1855), и с тех пор оно в разных видах включалось в почти все собрания сочинений.
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как пустыня.
И как алтарь без божества.
Даже неважно, знал или не знал в полном объеме это стихотворение Достоевский, повлияло или не повлияло оно на развитие идеи Аркадия Долгорукого (допустим, было неизвестно и не повлияло), но так в откровении Слова возникают знаменательные совпадения великих идей двух гениев, образовавших русскую душу.
У героя романа простительное и наивное желание — быть уважаемым и любимым. Он страдает от того, что, имея мать и законного отца Макара Долгорукого, сознает себя незаконным сыном своего помещика Версилова. Он учился в пансионе, окончил гимназию, но страдает от презрения сверстников, унижения от воспитателей и учителей и не испытывает благодарности отцу за образование и воспитание. Поведение Подростка обусловлено обидой на судьбу, на свое социальное положение, на то, что всю жизнь провел вдали от своего «случайного семейства», образовавшегося прелюбодеянием. Он чтит мать, ревниво любит и ненавидит отца.
Аркадий бесприютен. Он тяготится духовным сиротством.
В становлении героя ключевое значение имеет общение Аркадия с Версиловым и Макаром Долгоруким.
Версилов — тип просвещенного русского дворянина, который сознает себя последним европейцем. Как некогда для Хомякова, Европа для Версилова — «страна святых чудес». Современная Европа — «кладбище» великих идей, страна, в которой люди забыли об идеалах.
Свою правду он открывает в исповеди Аркадию. Его идеал — «золотой век», но в этой идее таится своя опасность. Версилов предупреждает Аркадия о возможном устроении человечеством счастья без Христа, но столь же определенно в фантазии о «последнем дне человечества» является Христос. Отец признается сыну: «Я не мог обойтись без Него, не мог не вообразить Его, наконец, посреди осиротевших людей. Он приходил к ним, простирал к ним руки и говорил: „К?к могли вы забыть Его?“ И тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался бы великий восторженный гимн нового и последнего воскресения…» Откровение отца входит в сознание сына навеки.
Иная правда у Макара Долгорукого. Его роль в романе — роль учителя жизни и проповедника Истины. В романе он открывает Аркадию народную правду, русское понимание Бога и Христа.
Святы слова матери Подростка, в них квинтэссенция смысла романа. Аркадий пытается объясниться: «Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…» Улыбаясь сыну, «как ребенку», мать отвечает: «Христос, Аркаша, всё простит: и хулу твою простит, и хуже твоего простит. Христос — отец, Христос не нуждается и сиять будет даже в самой глубокой тьме…»
В финале романа Аркадий расстается со своим духовным сиротством. Он встает на истинный путь. Это духовное взросление Подростка не выразилось идеологически, но произошло соприкосновение его идеи с идеалом Версилова («золотой век»), с идеалом народной правды Макара Долгорукого. В признании их правды снова проявляется идея героя, «та самая, что и прежде, но уже совершенно в ином виде, так что ее уже и узнать нельзя» (Д. XIII, 451).
Накануне самоубийства Крафт высказал одну очень пессимистическую мысль: «Нравственных идей теперь совсем нет; вдруг ни одной не оказалось, и, главное, с таким видом, что как будто их никогда и не было» (Д. XIII, 54).
Метаморфозы идеи Подростка опровергают эту мысль Крафта. Лежащая вначале вне морали, идея Аркадия приобретает в конце романа новое значение: «Кончив же записки и дописав последнюю строчку, я вдруг почувствовал, что перевоспитал себя самого, именно процессом припоминания и записывания. От многого отрекаюсь, что написал, особенно от тона некоторых фраз и страниц, но не вычеркну и не поправлю ни единого слова» (Д. XIII, 447). Идея Аркадия приобретает нравственный смысл.
Подросток взрослеет, выпутываясь из плена относительных «истин».
Как хроникер в «Бесах», он устоял. Герой не стал преступником, не стал и великим грешником. Он спасается тем, что сознает себя великим грешником, и становится достойным человеком.
В выражении этой идеи важное значение имеет хронотоп романа и хронотоп записок. События в романе начинаются 19 августа и завершаются во время Филиппова поста накануне Рождества. Записки составлены по прошествии нескольких месяцев во время Великого поста, в рассуждениях Аркадия знаменательна пасхальная тема. Очевидно, что это неслучайное совпадение: и Рождественский, и Великий пост содержат идею нравственного совершенствования человека, его духовного приготовления к Рождеству и Пасхе.
Записки Аркадия в буквальном смысле являются великопостным покаянным сочинением героя, осознанием им своего греха. Перед ним во всей полноте ответственности встает житийный вопрос, как жить.
Подлинное самостояние герой обретает в записках, в своей нелитературной литературе, и это не только обретение вековечного идеала с европейской идеей Версилова и русской правдой Макара Долгорукого, но и обретение героем дара слова.
Происходит образование души Святым Духом. Герой сознает себя в слове. Он сознает Слово. Слово творит душу Аркадия. Впереди у героя — вся жизнь, в которой будут новые и искушения, и соблазны, могут быть и падения, но у него есть идеал, есть нравственное чувство, есть нравственный иммунитет. В записках герой одолевает свое подполье. Может быть, одолевает на время, но именно этим актом преодоления завершается роман. Герой, по собственным словам, воскрес в новую жизнь.
Подросток призван и готов к этой будущей жизни.