Рождение Христианского Востока как трансформация эллинистической культуры

На хронологическом рубеже, который по сей день задает начало летосчисления для значительной части человечества, в обширном регионе, объединявшем очаги древних цивилизаций от Средиземноморья до Индии, начали набирать силу мощнейшие культурные процессы, которые привели к возникновению главных современных мировых религий. И христианство, и ислам уходят своими корнями к откровениям Авраама и Моисея, дарованным древнему Израилю. Но именно в указанную эпоху сказания Пятикнижия, остававшиеся в течение столетий уникальным и весьма мало распространенным письменным выражением божественной премудрости, обретают неожиданно новую силу в Благовестии Помазанника и айятах Посланника.

Триумфальное шествие христианства и ислама разворачивается на той самой почве, где несколько веков до этого процветала великая цивилизация эллинизма. Греческая классическая культура, родившаяся в «осевое время», после завоеваний Александра Великого развернулась на добрую половину цивилизованного мира и на несколько веков стала сердцевиной мощнейшего культурного поля, неумолимо втягивавшего в себя даже самые древние цивилизации Египта и Месопотамии, не говоря уже о более мелких региональных культурах. Доминирование эллинизма не было нарушено и в эпоху Pax Romana: римская культура создавалась как калька с греческой. И вот в какой-то момент (заметен этот процесс стал веке во втором, но начался, несомненно, ранее) на пространстве наследников державы Александра — Римской империи на Западе и парфянско-сасанидского Ирана на Востоке — начались тектонические сдвиги, положившие конец многовековой культурной монополии эллинизма и давшие рождение целому соцветию разнообразных религиозных традиций, одной из которых явился Христианский Восток. Сразу заметим, что христианство западное, развившееся на краю ойкумены в период «темных веков», имеет иной генезис и представляет собой совершенно самобытный феномен.

Как осмыслить тот глобальный процесс, который мы условно осмелимся назвать «деэллинизацией» культурного пространства ойкумены? Какие факторы привели его в движение и обусловили развитие? Наконец, почему именно христианство — и, отчасти, ислам — одержали победу над, казалось бы, непобедимой и не знавшей реальной конкуренции греческой (или, если угодно, греко-римской) античной культурой?

Ответы на эти вопросы требуют серьезнейших усилий со стороны самых разных специалистов — филологов и философов, историков и религиоведов. Но трудность в том, что сложившаяся в европейской науке классификация исторических специализаций далеко не способствует даже постановке подобного рода задач. Для античников и медиевистов, востоковедов и византинистов интересующий нас период II–VI вв. представляется некоторой периферией, эпохой малопонятной и зачастую покрытой источниковедческим мраком. Пожалуй, только византинисты — не считая, разумеется, немногочисленных специалистов по Христианскому Востоку — способны по достоинству оценить то фундаментальное, основополагающее значение, которое имеет поздняя Античность для судеб всего современного человечества. Именно потому мы попытались предложить свое понимание тех процессов, в ходе которых рождались христианская культура и цивилизация как на территории Римской империи, так и в соседних с ней областях Востока.

Задача эта не из простых. Ее сколь-нибудь удовлетворительное разрешение невозможно в кратком и очень поверхностном эссе, в которым мы сознательно будем избегать погружения в необозримую толщу историософских и историографических напластований, накопившихся за пятисотлетнюю историю европейской науки. Полноценный научный текст потребовал бы учета не только уже ставших классическими историософских концепций, но и новых, неизвестных ранее источников, которые продолжают вводиться в научный оборот, существенным образом меняя наши представления о рассматриваемой эпохе. Оставляя эту задачу специалистам, мы постараемся высказать лишь самые общие соображения, на которые мы были вдохновлены работами наших коллег1. Надеемся, что дефицит фундированности будет хотя бы отчасти скомпенсирован концептуальностью.

Прежде чем предложить свое видение феномена «деэллинизации», попытаемся осмыслить сам феномен эллинизма. Помимо общеизвестной политической составляющей, связанной с военным противостоянием греческого мира и Персии и походами Александра Македонского, сердцевиной эллинистической цивилизации следует признать греческий язык. Причем не столько разговорное койнэ как средство транснациональной коммуникации, сколько книжный греческий, общепризнанный эталонный язык литературы. Примечательно, что сам этот столь привычный нам термин — litteratura — представляет собой латинизм эпохи ранней империи; в древнегреческом классической эпохи аналога этому слову нет2, а между тем без него немыслима эллинистическая цивилизация (как, заметим, и постренессансная европейская). Это значит, что греческая литература как феномен рождается в эпоху эллинизма — и, на наш взгляд, составляет его ядро. Литература — не просто книги; это — определенная совокупность письменных текстов, обязательных для ознакомления в процессе образования. Поэтому литература неотделима от школы — еще одной фундаментальной новации эллинской культуры. Возникающая в эпоху высокой Античности как клуб для приятного времяпрепровождения досужих (σχολή — досуг) любителей философских бесед, ко временам империи школа превращается в универсальный инструмент массового воспитания (образования) в самых разных сферах, от астрономии до военного дела3. В отличие от древневосточных училищ письма, воспроизводивших храмовую и дворцовую обслугу, школы эпохи эллинизма были отнюдь не ограничены утилитарными нуждами. Напротив, со времен Платона одним из ключевых моментов всей системы образования была установка не на практику, а на теорию, не на образец, а на идеал.

Итак, литература и изучающая ее школа — вот два главных компонента позднеантичной цивилизации. Благодаря им к началу нашей эры все Средиземноморье покрылось разного рода текстами — надписями, записями, записками, свитками, кодексами, выполненными на камне, металле, папирусе, пергамене. Грамотность стала массовым явлением, а библиотеки — признаком престижа. Увы, до нас дошли лишь ничтожные крупицы этой колоссальной письменной культуры — и остается только изумляться, какими текстами могли быть заполнены 900 тысяч (!) томов при александрийском Мусейоне4.

Эллинистическую цивилизацию можно без всяких преувеличений назвать цивилизацией книг. Но что это были за книги? В отличие от библиотеки Ашшурбанипала, забитой узко-специальными текстами, греческие культурные центры хранили литературу в нашем смысле слова — труды, читать которые было не просто полезно, но интересно и приятно. Это были сочинения историков, философов, поэтов, драматургов. Но в центре внимания был, конечно, Гомер. Именно «Илиада» и «Одиссея», эти загадочные древнейшие памятники европейского эпоса, были предметом бесконечных толкований, комментариев и подражаний. Поэмы заучивали наизусть в школах, ученые схолии к ним во много раз превосходили по объему сам их текст. Гомеровский эпос можно без преувеличения назвать эпицентром всей греческой культуры.

Главный вызов, перед которым оказалась эпоха поздней Античности, заключался в нарастании противоречия между необычайно разросшейся сферой эллинистической культуры и ослаблением заложенного в нее идейного ядра — греческой религиозно-исторической традиции. Между тем именно в античной философии была выявлена и предельно ясно сформулирована оппозиция «практика — теория», лежащая в основе успеха любой интеллектуально осмысленной человеческой деятельности. Эллинистическая культура, достигшая впечатляющих «практических» результатов — очевидных даже сегодня хотя бы при взгляде на руины античных городов, — начала испытывать серьезные сложности в области своего умозрительного фундамента. Сначала философам, а затем и все более широким слоям общества становилось очевидным, что ни гомеровский эпос, ни мифологические сказания, ни другие древние тексты не способны выполнять
главную задачу культурного ядра — ясно и убедительно разъяснять начала мироздания и принципы социального поведения.

Энергичные попытки философских школ рубежа эр создать новое теоретическое ядро античной культуры не увенчались успехом. В силу очевидной ограниченности научно-философского дискурса и его принципиальной интеллектуальной уязвимости построенные философами мировоззренческие системы вступили в знаменитую «конкуренцию школ», сопровождавшуюся болезненными реакциями эклектизма и агностицизма.

Серапис. Античный бюст 

Митра. Античный барельеф

Новый импульс системе придало проникновение в культурный дискурс эллинизма элементов восточных религиозных традиций, породивший целую волну в высшей степени примечательных и все еще малоизученных синкретических религий. Эти поразительные религиозные конструкты эпохи эллинизма — наиболее известными примерами которых можно считать Сераписа и Митру, — рождавшиеся в процессе укоренения эллинизма на восточной почве, в римскую эпоху оказались необычайно востребованы во всей эллинистической среде. И есть все основания увязывать феномен популярности синкретизма в Римской империи с тем глубоким религиозным кризисом, который переживала в целом античная культура.

Однако синкретические культы, будучи продуктом религиозного эклектизма, сами по себе не обладали позднеантичной аксиоматической целостностью. Не обладая авторитетом древних религиозных традиций, они в то же время опирались именно на классический религиозный инструментарий, в центре которого находился эзотерический культ. Элитарные и интеллектуально рыхлые, они не обладали потенциалом универсального теоретического фундамента, в котором столь остро нуждался эллинистический мир.

Септуагинта. Колонка унциального текста из Ватиканского кодекса. Середина IV в.

Между тем в эпоху эллинизма уже существовал пример успешного решения задачи стабилизации культурной традиции. Столь успешного, что, несмотря на локальность, он привлекал к себе все более пристальное внимание. Это был пример иудеев. Их религиозная система, обладавшая ядром в виде сакрального текста, окрепла в условиях политической турбулентности 1-го тысячелетия до н.э. и оказалась поразительно устойчива к токсичному влиянию эллинизма. Более того, иудаизм с успехом освоил и приспособил для собственных целей самые прогрессивные технологии эллинистической культуры — прежде всего, универсальный литературный язык и институт школы. Феномен Септуагинты — греческого перевода Священного Писания, созданного иудеями для иудеев по заказу эллинистического царя — заслуживает самого пристального внимания как провозвестник того генерального пути, по которому пойдет — и придет к своему концу — мир эллинизма. Путь этот можно вкратце обозначить так оформление канона.

Как известно, словом «канон» (что характерно, египетского происхождения) греки называли инструмент, необходимый для выверки строительных вертикалей. Уклонение от канона приводило колоннады к падению, а здания — к разрушению. Не удивительно, что в попытке стабилизации становившейся все более и более неустойчивой поздне- и постэллинистической культуры на всем пространстве от Атлантики до Памира ощущалась острая потребность в некоем ментальном «каноне», незыблемом и ясном инструменте, который мог бы лечь в основу высоко развитой за время эллинизма цивилизации. Ни философские школы, ни синкретические религии не подходили под это требование — первые были слишком зыбки, вторые — слишком туманны. Идеальным решением оказался СВЯЩЕННЫЙ ТЕКСТ.

Достаточно хотя бы в самых общих чертах проследить историю становления постэллинистических цивилизаций Европы и Передней Азии, чтобы убедиться: все они опирались на культурную модель, совмещавшую образовательные технологии эллинизма с религиозным ядром нового типа в виде сакрального текста. Как правило, этот текст преподносился и осмыслялся как запечатление на письме и своего рода книжная «реинкарнация» древней устной религиозной традиции. Всегда трудно понять, в какой степени такого рода притязания соответствовали реальному положению дел. Но, сколь бы ни был значительным в данных текстах элемент «исконной старины», в своих новых книжных формах он оказывался на порядок более действенным в качестве мировоззренческого фундамента. И чем шире известны, чем доступнее были эти тексты, тем успешнее реализовывался заложенный в них религиозный потенциал.

Далеко не все священные писания новой эпохи оказались столь же знамениты, как Библия и Коран. Но и Авеста, и манихейский канон, и гностические трактаты, и даже труды неоплатоников были призваны выполнять эту роль5. При этом необычайно важное значение приобрела также порожденная Античностью культура научного изучения, толкования священных текстов, большинство из которых обладали поистине бездонным герменевтическим потенциалом.

Так античный мир отбросил свое обветшавшее мифологическое ядро и обзавелся обновленным религиозным фундаментом в виде канонических священных текстов. Выражая суть данного явления с помощью бинарных оппозиций, можно определить это как обретение нового теоретического фундамента (точнее, фундаментов) для весьма изощренной, но утратившей мировоззренческое равновесие и целостность «прагматичной» цивилизации.

Здесь не место говорить о внутренних, имманентных причинах феноменального успеха текстов, восходящих к авраамическому религиозному древу, но нельзя не отметить, что и Новый Завет, и Коран, вокруг которых оформились средневековые цивилизации Западной Евразии и Северной Африки, в значительной степени использовали тот потенциал инвариантного «культурного ядра», который нес в себе Ветхий Завет. Впрочем, столь же очевидны и парадигматические различия между религиями Моисея, Христа и Мухаммада. Заложенные в эти учения фундаментальные бинарные оппозиции в очень приближенной форме могут быть сформулированы следующим образом: «изучение (талмуд) — исполнение (маасе)», «вера (пистис) — дела (эрга)», «эталон поведения (шариат) — покорность (ислям)».

История Христианского Востока показывает удивительную динамичность и многоплановость процесса укоренения нового — новозаветного — религиозного ядра в эллинизированной среде римского и иранского Востока. К первому веку нашей эры древние региональные культуры (египетская, месопотамская, финикийская, персидская, урартская) практически полностью исчезли с культурного горизонта. Греческие буквы вытеснили все иные формы письменности — за исключением арамейского письма, в свое время доминировавшего в Месопотамии и все еще оказывавшего некоторое сопротивление.

Первые вызовы тотальному господству греческого языка, греческой культуры и литературы на всем пространстве ойкумены были брошены политическими наследниками Александра Великого — римлянами и иранцами. Римляне, ставшие еще во времена Республики хозяевами Средиземноморья, болезненно переживали свою зависимость от культурного наследия греков и бросили немалые силы на его замещение. Но, отвергая греков, римляне старательно подражали им6. «Энеида» Вергилия, созданная как антитеза «Илиады», симптоматично возводила римлян к троянцам — хотя и врагам эллинов-данайцев, но чтущим тех же самых олимпийских богов7. Тем самым римская культура стала не преодолением эллинистической, а лишь ее региональным латиноязычным вариантом. С теми же самыми структурными проблемами.

Иранский вызов эллинизму в парфянскую эпоху выразился в полулегендарной «культурной реакции» Вологеза I (51–71), которому приписываются попытка вытеснения греческого письма пехлевийским (на основе арамейского, с большим количеством «арамеограмм»), деэллинизация топонимики и первая кодификация Авесты. О весьма скромных результатах этой политики можно судить хотя бы по тому, что последующие парфянские цари на своих монетах неизменно титуловались «филэллинами»: любовь к «греческому» не только не исчезла, но сохранялась как атрибут политической легитимности.

И только при Сасанидах проект создания канонического религиозного текста увенчался успехом: в ходе поддерживавшейся государством программы «возрождения» зороастризма в III–VI вв. была осуществлена кодификация Авесты специально разработанным для этой цели так называемым авестийским письмом (на основе пехлеви). Любопытно, однако, что наряду с этим на пространстве иранского мира распространяются и тексты альтернативных религиозных традиций — христианской и манихейской. По иронии судьбы, именно «Пехлевийская псалтирь» — переведенная с христианского сирийского текста в VI в. — считается древнейшим сохранившимся до нас текстом на среднеиранском языке («персидском пехлеви»), в то время как древнейшая рукопись Авесты датируется XIII в. Персидская «цивилизация книги» была яркой и самобытной, но почти без сопротивления сдалась исламу, став в то же время его важнейшей почвой.

Удивительный пример поливариантности общего вектора развития культурной среды «постэллинизма» являет собой восточная окраина иранского мира — Согд (территория современных Узбекистана и Таджикистана). Здесь во II–V вв. развивается самобытная культура, в которой представлены сразу четыре традиции «книжной» религиозности — зороастрийская, христианская, манихейская, а также буддийская8. Характерно, что согдийская письменность сыграла фундаментальную роль в развитии книжной культуры всей Центральной Азии: именно из нее развилось староуйгурское, старомонгольское и маньчжурское письмо.

Церемониальный крест из Герата (Афганистан) с надписью на пехлеви

Манихейство — эта во многих отношениях остающаяся загадочной религия, в свое время едва не ставшая государственной в сасанидском Иране — обзавелось не только своими священными текстами, но и собственным алфавитом, родственным пехлевийскому и согдийскому. Культурно-религиозный потенциал манихейства оказался необычайно велик: не только не пользуясь поддержкой со стороны государств9, но и подвергаясь гонениям, эта «мировая ересь» (определение Е.Б. Смагиной) распространилась от Геркулесовых столбов до Китая, где один из манихейских текстов даже проник в даосский канон. Впрочем, манихейство исчезло — сперва на христианском Западе, затем в Иране, а потом и в Центральной Азии; последние манихейские общины в Китае дожили до XVII в. — но это были точечные реликты. Более жизнеспособными оказались — даже в условиях исламского господства — христианские культуры Востока.

Христианство стремительно распространилось по всей ойкумене в II–VI вв. в рамках того же самого процесса «обретения культурного ядра». По мере космополитизации и гомогенизации эллинистического мира теряла силу оппозиция «эллины — варвары», оформлявшая притязания эллинизма на культурную монополию. С другой стороны, христианское учение о принципиальном равноправии всех народов, объединенных во Христе, создавало идеальную почву для равноправия языков и зарождения/возрождения новых культур.

Ефрем Сирин. Мозаика середины XI в. 

Сирийский язык, сложившийся в I–IV вв. на основе арамейского диалекта Эдессы, начал обретать литературные формы еще в конце I в. (если в качестве древнейшего текста рассматривать письмо стоика Мары бар Серапиона из Самосаты), но подлинного расцвета достиг именно в процессе распространения христианства. Уже Татиан (II в.) являет собой пример обостренной интеллектуальной реакции сирийского христианина на эллинистическое наследие — и хотя свои труды ему еще приходится писать по-гречески, он создает уникальный свод четырех Евангелий, «Диатессарон», ставший чисто сирийской версией христианского священного текста. К IV в., благодаря нисибинцу Ефрему, сирийский язык вступает в права полноценной христианской литературы. Когда в 370 г. Ефрем Сирин приходит в Кесарию Каппадокийскую повидать Василия Великого, он, согласно Житию, получает от ангела знание греческой речи, а знаменитый проповедник в свою очередь обретает дар говорить по-сирийски10. Сочинения Ефрема еще при его жизни стали переводиться на греческий язык — случай едва ли не беспримерный со времен Септуагинты. Так к концу IV в. сирийский и греческий уравниваются в правах в качестве языков христианской традиции.

Особый феномен представляют собой сирийские богословские школы — Эдесская и Нисибинская, примыкающие к греческим — Александрийской и Антиохийской. Специально посвященный причинам их основания трактат Бархадбешаббы (нач. VII в.) осмысляет эллинизм через призму новой, христианской культурной матрицы: эллинизм представлен здесь в виде совокупности школ «сынов заблуждения» — от Пифагора до Демокрита (и примкнувшего к ним мага Зороастра), — которым противостоит «исконная школа Бога-Отца», обновленная с пришествием Христа.

Говоря о сирийских школах Месопотамии, нельзя не заметить, что почти одновременно в том же регионе расцветают научно-образовательные институты иудейской традиции — так называемые талмудические академии и школы-йешивы. Мало кому известные города Пумбедита и Сура в Вавилонии стали в III в. знамениты на весь иудейский мир как центры поразительно мощной (тысячи учителей и учащихся!) религиозной интеллектуальной среды, плодом творческих усилий которой стал изощренный вавилонский Талмуд. Вопрос о соотношении, взаимодействии и взаимовлиянии раввинистической культурной традиции с современным ей сирийским христианством — один из наиболее интригующих в современной науке.

Лист Коптской рукописи из Наг-Хаммади, IV в.

Говоря о языках, пробудившихся от летаргии и процветших на ниве Христианского Востока в процессе избавления от культурной монополии эллинизма, нельзя не вспомнить о феномене коптской литературы. Древняя египетская письменность в своей демотической фазе окончательно  умирает к середине V в. н.э. В это время уже давно и бурно развивается совершенно новая книжная культура Египта. Основанный на греческом алфавите так называемый коптский язык — явление во многом уникальное. Будучи прямым потомком древнеегипетского, он поразительно слабо связан с культурой эпохи фараонов и несет на себе необычайно сильное влияние эллинизма. До 20% коптской лексики — прямые заимствования из греческого. Греческие слова коптские писатели используют очень свободно, без тени комплекса «культурного народа» (столь характерного для самих греков, крайне неохотно заимствующих иноязычные термины). Первые записи, определяемые как «коптские» (по сути, опыты записи египетских слов греческими буквами), появляются уже в I–III вв. н.э.; типичный памятник этой эпохи — Лейденский папирус III в., своего рода энциклопедия практической магии (гадания, гороскопы, косметика, эротические приемы, заклинания, рецепты и т.д.). Но настоящее рождение коптской литературы неразрывно связано с Библией, переводы которой появляются в II–III вв. Коптская книжность становится главной культурной средой знаменитых на весь мир египетских монастырских сообществ.

Расцвет сирийской и коптской книжности оказался недолгим. В VII в. весь римский Восток оказался во власти арабов, с приходом которых не только родственные арабам сирийцы, но и далекие от них копты довольно быстро и свободно вливаются в новую, арабоязычную культурную ойкумену, очень долго сохраняя при этом христианское исповедание. Феномен многовековых арабоязычных христианских культур Египта и Сирии прекрасно подтверждает постулированный выше тезис о синтетической природе феномена постэллинистической «книжной культуры»: ее религиозное ядро может вполне безболезненно сочетаться с самыми разными формами культурной оболочки.

Если сирийская и коптская христианские культуры в той или иной степени восходят своими корнями к более древним могучим письменным традициям — арамейской и египетской, — то целая плеяда книжных языков Христианского Востока в буквальном смысле слова рождается в эту эпоху из бесписьменного небытия. Армянская, грузинская и албанская (агванская) письменность являют собой поразительный пример того, как стремительно искусственно созданный алфавит может пробудить литературную активность считавшихся периферийными племен, сделав их в полном смысле слова культурными народами, сама историческая судьба которых отныне во многом связана с их письменной традицией. Особенно поразительна судьба армянской литературы, за какие-то три века успевшей пережить «золотой век», создать колоссальную библиотеку переводных текстов и породить особую литературную традицию, получившую известность как «грекофильская школа» — название столь же неточное (букв. юнабан — значит «грекословный»), сколь и ироничное: ведь именно в эту эпоху, в VI в., между армянами и греками разверзается догматическая пропасть.

Загадочный алфавит Кавказской Албании, долгое время считавшийся едва ли не историческим мифом, недавно обрел, наконец, осязаемую почву — после находки в одном из грузинских палимпсестов на Синае библейского текста VII–X вв., написанного албанским письмом — на языке, определяемом как предок удинского. Албанская/агванская книжность если и существовала, то недолго: с VIII в. и сама Агвания, и ее церковь попадают в орбиту армянской христианской традиции.

Менее объемная, но не менее древняя грузинская литература, в отличие от армянской, не разрывала окончательно церковных контактов с греческим христианством и тем самым не имела столь веской потребности к культурной автономизации. Вплоть до создания Кириллом и Мефодием славянского алфавита грузины в течение веков были едва ли не единственным народом, принадлежавшим к византийской ортодоксии, но пользовавшимся собственным богослужебным и книжным языком.

Оставляя в стороне несомненно существовавшие, но плохо сохранившиеся и малоизученные книжные культуры африканских христианских народов (эфиопов аксумского периода11, нубийцев и макурийцев), скажем в завершение несколько слов о той культурной традиции, которая могла бы рассматриваться как прямое продолжение эллинизма.

Судьба стержневого культурного языка поздней Античности — греческого — в христианскую эпоху оказалась парадоксальной. С одной стороны, именно по-гречески были записаны базовые священные книги христианской религии (Евангелия, Апостол, Апокалипсис), богословские трактаты и толкования церковных писателей, жития святых и литургические тексты. Но, с другой стороны, именно греческое античное ядро оказалось тем элементом складывавшейся новой формы культуры, который был несовместим с христианским стержнем. Не случайно в византийскую эпоху слово «эллин» (грек) стало обозначать язычника, а обвинения в «эллинстве» ставили крест на авторитете того или иного автора. В силу этого культурное доминирование греческого в христианском мире оказалось невозможным. Созданная на греческом богатейшая литература дохристианской эпохи, будучи неотъемлемой частью грекоязычной культурной традиции — и оставаясь ею в течение всей тысячелетней истории Византии, — в христианскую эпоху оказалась на периферии культурной парадигмы, подвергаясь непрерывной «идейной дезактивации», а время от времени — и гонениям со стороны особо ярых ревнителей религиозной чистоты.

Надо признать, что опасения по поводу дремавшей в недрах византийской культуры античной традиции отнюдь не были напрасны. И несмотря на то, что средневековые греческие интеллектуалы, за редкими исключениями, мастерски владели искусством словесной эквилибристики, соблюдая упоение «внешней философией» с неукоснительной ортодоксией «нашего учения» (как обычно именовалось христианство), фундаментальная двойственность греческой цивилизации не могла не сказаться на целостности мировоззрения византийской элиты. Империя, с VII в. жившая в ситуации перманентного джихада на восточных границах, успешно справлялась с внешними и внутренними вызовами до тех пор, пока глубоко запрятанные вглубь античные симпатии интеллектуалов не вступили в резонанс с проторенессансными идеями, приходившими с Запада, где увлечение Античностью очень скоро перерастет в форму ее Возрождения.

Через тысячу лет после торжества христианства над эллинизмом христианская Европа, с удивлением и ликованием открывшая в себе семена античной традиции, начинает трансформироваться в Европу гуманистическую.

___________
Примеяания

1 Многие высказанные ниже идеи и концепты появились в ходе бесед и дискуссий с коллегами, среди которых хотелось бы особо выделить К.А. Панченко, М.В. Грацианского, Р.М. Шукурова, И.Н. Попова.

2 Лишь у Филона мы встречаем γραμματεία в смысле книжности; в античное время это слово обозначает просто должность писца.

3 Любопытно, что именно в военном значении это слово вошло в византийскую реальность: «схолами» именовались расквартированные при императорском дворце элитные полки.

4 В настоящее время в библиотеках всего мира хранится около 130 млн книг (по названиям). Учитывая, что население мира сейчас превышает 7 млрд, а в античной эйкумене проживало едва ли более 30 млн человек, находим, что «литературная насыщенность» в Римской империи в I в. н.э. была вдвое выше, чем в целом по планете в начале XXI в. (1 книга на 33 чел. тогда и на 55 чел. сейчас). При всей своей условности подобные подсчеты позволяют лучше понять феномен позднеантичной цивилизации.

5 Прокл, создатель книжной формы неоплатонизма, по уверению Порфирия Газского, отвергал древнегреческую религию как «завихрения словес» (λόγων καταιγίδας) и обращался в поисках опоры к сакральным текстам Юлиана Теурга. Этот в подлинном смысле слова «творец богов», живший на рубеже I–II вв., считается создателем так называемых Халдейских оракулов — стихотворных текстов мистического содержания, претендующих на то, чтобы быть хранилищами древнего сакрального знания.

6 Михаэль фон Альбрехт квалифицирует римскую литературу как «выведенную» и «ученическую», возникшую как антитеза и подражание греческой.

7 Из 11 упоминаемых в «Илиаде» богов Олимпа пятеро (включая Зевса и бога войны Ареса) выступают на стороне троянцев и только четверо помогают «своим» ахейцам. Кем бы ни были обитатели Трои-Илиона — тевкры (лувийцами? лидийцами? пра-этрусками?), они включались в орбиту древнегреческого мира.

8 Нельзя не отметить, что история развития буддизма также поразительным образом вписывается в предложенную схему «книжной религии». Письменная фиксация буддийского канона — Трипитаки — появилась не ранее I в. до н.э., а канон Махаяны был записан на IV соборе при Канишке около 100 г. н.э. Расцвет буддизма при Гуптах в IV–VI вв. ознаменован появлением так называемых университетов — учебных центров по изучению священных текстов, типологически и хронологически близких религиозным школам Христианского Востока. Впрочем, тему буддизма мы сознательно оставляем за скобками. 

9 Исключение составляет Уйгурский каганат, где манихейство в 762–840 гг. считалось официальной религией. 

10 Примечательно, что и сам Ефрем Сирин, и его биографы особо подчеркивают опасность «заразы эллинских мнений», под которыми они понимают весь комплект «сердцевины» эллинизма — начиная с языческого многобожия и кончая философскими учениями. Феодорит Кирский, сам эллинизированный сириец, писал о святом Ефреме: «Пользуясь языком сирийцев, он распространял лучи духовной благодати, ибо хотя и не вкусил эллинской науки, однако же изобличил многоразличные заблуждения эллинов». 

11 Недавняя передатировка Евангелия Гаримы, ранее датировавшегося периодом после XI в., но оказавшегося куда ближе к традиционной дате (по легенде, книга была переписана святым Исааком Гаримой в 495 г.; радиоуглеродный анализ 2010 г. показал 330…650 гг.), превращает этот прекрасный экземпляр эфиопской книжной культуры в древнейшую в мире христианскую иллюминованную рукопись.

REFERENCES
1. Istorija drevnego mira / I. Djakonov, V. Neronova, I. Sventsitskaja (ed.). Moscow, 1989. 3 ed. BookIII. Upadokdrevnihobshtchestv.
2. Kovelman A.B. Ellinism I evrejskaja kultura. Moscow; Jerusalem, 2007.
3. Lévêque P. Ellinistitcheskijmir. Moscow, 1989.
4. Pigulevskaja N. Kultura sirijtsev v srednije veka. Moscow, 1979.
5. Smagina E. Manihejstvo. Moscow, 2011.
6. Chosrojev A. Iz istorii rannego hristianstva v Egipte. Moscow, 1997.
7. Bradley M. Iran and Christianity. London, 2008.
8. Chamoux F. Hellenistic Civilization. Cambridge, 2002.

Ключевые слова: Христианский Восток; эллинизм; мировые религии; сирийцы; копты; зороастризм; манихейство; христианская литература.

Pavel V. Kuzenkov
GENESIS OF THE CHRISTIANITY IN THE MIDDLE EAST AS TR ANSFORMATION OF THE HELLENISTIC CULTURE
The feature article offers a new evaluation of the well-known phenomenon of cultural renaissance of the peoples of the Middle East and Egypt — of the Syrians, the Copts, the Armenians, the Georgians, etc., in the first centuries AD. This period is commonly associated with the spreading of Christianity around the territory of the Roman Empire and the Parthian, later on Sassanid Iran. In the author´s opinion there are reasons to regard the genesis of the Christianity in the Middle East as a single yet multifaceted process of transformation of the Late Antiquity culture in its totality of the Eucumene, from the Atlantic Ocean to the Pamir mountains. The essence of this process could roughly be defined as overcoming the Hellenistic culture crisis called forth by the ever deepening disparity between the transcendental intellectual environment it had given rise to, on the one hand, and its ideological nucleus rooted in the archaic Greek mythology, on the other. The only feasible recourse out of this crisis was the appearance of a new cultural nucleus, conventionally described as the canonized sacred text (The Holy Scriptures). This nucleus, together with the Hellenistic cultural and technological achievements (general literacy, school education, science, literature, symbolic culture, etc.) gave rise to ‘religious civilizations’ with Christianity as the principal example. Thus, the author describes the historical transition from the Late Hellenistic and Post Hellenistic cultures of the Ancient Rome and the Ancient Middle East that resulted in the new nationally-tinged in form but supra-ational in content cultures of the Christianity in the Middle East.