«Распятие» Николая Ге
Был час третий, и распяли Его. И была надпись вины Его: Царь Иудейский. С Ним распяли двух разбойников, одного по правую, а другого по левую сторону Его. И сбылось слово Писания: и к злодеям причтён. Евангелие от Марка
В 1880 году на Передвижной выставке Николай Ге выставил картину «Милосердие»: милая девушка напоила нищего кружкой воды, а потом смотрит ему вслед – «Не Христос ли это?» Работу публично освистали. Да так, что художник её уничтожил: на том же самом холсте, поверх, он создал одно из лучших своих произведений – «Что есть истина?» И почти перестал писать: «Нам теперь искусство совсем не нужно. Есть более важные и серьезные дела».
Портрет художника Н. Н. Ге.
Илья Репин. 1880 г. 82.5х66.5
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Любопытный случай из украинского периода жизни художника приводит в своей книге А. В. Лазарев: «Ге неохотно позировал для портретов. Особенно же не хотел позировать Репину, о котором шла нехорошая слава, что все написанные им люди вскоре после этого умирают. Репин же, напротив, очень хотел написать портрет Ге и даже специально приехал к нему на Украину.
— К чему это? — принялся увиливать тот от предложения Ильи Ефимовича.— Это, знаете ли, пренеприятно — будто примериваются тебя хоронить, подводят, так сказать, человеку итог.— Ну, вы, милый мой, совсем как дикарь! — возмутился Репин.— Дикарям тоже жить хочется,— проворчал под нос Ге».
В таком состоянии, постаревшего, мрачного, разбитого, его вскоре застал Репин, собиравший по Малороссии лица казаков для своих «Запорожцев». В юности он преклонялся перед Николаем Николаевичем, теперь не преминул навестить профессора, сбежавшего из столицы на черниговский хутор. Чего только ни говорили об этом чудаке в Петербурге! Оказалось – ничего страшного: Ге занимался сельским хозяйством, научился искусно складывать печки и бесплатно помогал беднякам, а вечерами читал им Евангелие, которое всегда носил с собой. Но разговор всё равно был какой-то тяжёлый. То и дело заходили мужики, спрашивали насчет уборки свеклы. Ге оживлялся, подолгу всё это с ними обсуждал, что очень раздражило Илью Ефимовича, и он уж жалел, что приехал: «Да, прав, наверное, Крамской, говоря, что как художник Николай Ге погиб окончательно».
В первый раз я увидел Ге в Античном зале Академии, где Крамской по заказу Общества поощрения художеств рисовал черным соусом картон с его «Тайной вечери». От всей его фигуры веяло эпохой Возрождения: Леонардо да Винчи, Микеланджело и Рафаэль разом вставали в воображении при взгляде на него. Величественный, изящный, одетый во все черное. Мы, ученики Академии, снимали перед ним шляпы при встрече, не будучи даже знакомы с ним, а он любезно отвечал на наши поклоны. Илья Репин
В Плисках Илья Ефимович задался целью написать прежнего, восторженного Ге, и стал расспрашивать его о «Тайной вечере». Для их поколения она стала революцией – никогда это событие не выглядело таким пронзительно современным. Николай Николаевич вспомнил, что, побившись над эскизами, он вылепил всю композицию из глины, нашел нужную точку, и работа, вроде бы, пошла успешней. «Но однажды вечером, в поисках чего-то я вошел в мастерскую с обычной итальянской лампадкой, лучерной, поставил её на стол, нечаянно взглянул на свет и вдруг… я увидел Спасителя, теряющего навсегда ученика-человека».
«Несмотря на все нападки,— пишет Репин,— картину купил царь. Возбужденный необыкновенной славой, Ге с жаром принялся за новые работы во Флоренции. „Христос в Гефсиманском саду“ и „Вестники утра“ были написаны быстро. Выставка устроилась также особо и в тех же залах. Но получилось полное фиаско. Смеялись злорадно и откровенно рутинеры, смеялись втихомолку и с сожалением друзья».
Я изнемогал, горько сознавая свое бессилие, недостаток воображения и творчества. Чем больше я работал, тем ближе подходил к оригиналу, очень мало похожему на прежнего страстного художника: передо мною сидел мрачный, разочарованный, разбитый нравственно пессимист… Было холодное осеннее утро, когда, простившись с Николаем Николаевичем, я ехал к вокзалу «Плиски». Моросил дождик. Кругом низко над землей ползли бесконечными вереницами серые, без просвета, хлопья облаков. И во мне зарождались безотрадные мысли с бесконечными разветвлениями. Мне жаль было Ге и жаль нашего искусства. «Ге порабощен публицистикой,— думал я». Илья Репин
В 1882-ом Николаю Николаевичу попалась газета со статьей Льва Толстого о «переписи» населения в Москве. Ге пришел в неописуемый восторг: «Наша нелюбовь к низшим – причина их плохого состояния». Как искра воспламеняет горючее, так это слово всего меня зажгло. Я понял, что я прав, что детский мир мой не поблекнул и что ему я обязан лучшим, что у меня в душе осталось свято и цело. Я еду обнять этого великого человека и работать ему!»
Они виделись лет двадцать назад, в Италии, где молодой художник работал над «Тайной вечерей», а начинающий писатель просто путешествовал обыкновенным русским франтом. Сейчас они обнялись с порога, как старые друзья. Ге тут же предложил написать Софью Андреевну, детей, и, конечно, самого графа – портрет был для него выражением любви.
У них была разница в два года с небольшим. Они сошлись. Ге часто и подолгу гостил в Ясной Поляне, а Толстой, бывало, поссорившись с женой, приходил на хутор Плиски. В обоих семействах за ними закрепились прозвища: Льва Николаевича звали Стариком, Николая Николаевича – Дедушкой. Поленов писал: «Ге как человек произвел на меня ужасно сильное впечатление, совершенно противоположное Толстому. Тот ветхозаветный пророк с карающим Иеговой. А этот последователь Христа с Его всепрощением и добротой». В их долгих религиозных дискуссиях как-то само собой стало очевидным, что Ге надо написать самое трагическое событие истории – казнь Христа. «Это очень верно и своевременно,— поддерживал Толстой,— ведь мы переживаем не период Воскресения, а период распинания».
Удивительная судьба христианства, его сделали домашним, карманным, обезвредили его, и, мало того, что приняли его, привыкли к нему, на нем устроились и успокоились. И вдруг оно начинает развертываться во всем своем громадном, ужасающем для них, разрушающем все их устройство значении. Лев Толстой
«Стали ходить слухи,— вспоминает Репин,— что Ге пишет „Распятие“. Он изображал Христа в момент стенания гласом великим: „Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?“ Окончив картину, Ге был в большом сомнении и просил Льва Николаевича, которого он уже во всем слушал, приехать к нему и разрешить сомнения, выставлять ли или переделать. Лев Николаевич нашел изображение Христа безобразным, картина была отложена, Ге опять усиленно занялся делами добродетели».
Тем бы дело и кончилось, если б не Третьяков. Когда в конце 1887 года Павел Михайлович заехал в Плиски и пожелал приобрести «Гефсиманский сад», Ге захотел перед отправкой покрыть картину лаком, потом ему стало жалко с ней расставаться, и он решил сделать копию, и в конечном итоге – создал «Выход Христа с учениками с Тайной вечери в Гефсиманский сад».
Вот, наступает час, и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного; но Я не один, потому что Отец со Мною. Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир. В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир. Евангелие от Иоанна
С этого полотна он снова всерьез берется за кисть. Появляется целый Страстной цикл. Сначала «Совесть» — Гефсиманский сад с фигурой Иуды через минуту после того, как стражники увели Христа. За ней идёт «Суд Синедриона». Потом «Что есть истина» и, наконец, «Голгофа перед казнью». Казалось, это был почти прежний Ге.
Самоотвержение и горячая полная вера в добро круто изменяют Ге до неузнаваемости. Вместо хандры, оскорбленного самолюбия, угнетения и постоянного желания над кем-то возвысится, он вдруг испытывает сладость и счастье простоты и смирения. Чем более унижал он в житейском смысле свою человеческую личность, тем счастливее и веселее чувствовал он себя от оригинальности и новизны положения. Самые суровые лица окружавшей его среды менялись, выражали умиление при виде барина, копающего мужику навоз. Илья Репин
Для домашних новое учение стало бедствием, хотя обнаружилось это и не сразу. Старший сын Ге, Коля, учился на юриста в Киеве. Однажды, на каникулах, он познакомился с деревенской девушкой Агафьей, и вскоре у него появилась дочка Параська. Николай Николаевич взялся воспитывать внучку, а тем временем её отец познакомился с новой возлюбленной, студенткой, увлекавшейся Толстым. Коля решил свозить её в Ясную Поляну, к другу семьи, да там и сам записался в последователи.
Ему оставалось защитить диплом и начать судебную деятельность. Но тут он уходит из университета, отказывается от государственной службы, порывает с обществом, которое живет за чужой счет, и едет в деревню к отцу, чтобы стать крестьянином.
Толстой уговаривает его жениться на Параськиной маме. Отец просит о том же. Бедная Агафья, которую вначале бросили, что, впрочем, было делом обычным, не могла понять новых барских причуд, но чувствовала, что на ней женились не по любви. После нервного припадка её поместили в психиатрическую больницу. Коля страдал. Единственный, но стойкий отпор утопии давала жена Николая Николаевича, Анна Петровна: «Ну, что твой Толстой! Он граф. У него имение, доход, книги продаются, а мы – нищими станем. Ты все готов отдать крестьянам. Сына крестьянином сделал. А сам из профессора живописи переседлал в печники!»
Анна Петровна Ге привыкла уже переносить многие странности мужа-артиста. Но когда с ним произошла эта последняя крутая перемена, когда он превратился в восторженного толстовца с полным отрицанием всех обычных форм жизни,— она испугалась не на шутку. Испробовав все средства убеждения и отчаявшись, она переехала к сыну. Но теперь уже ничто не могло поколебать уверовавшего. Казалось, он и сам желал лишений и испытаний.
Он совсем бросил хозяйство и сделался почти бродячим художником. Потом вдруг возжелал удалиться за Волгу, чтобы основать толстовскую общину. Увлёкся философией Ницше… По счастью, стоны близких всё же не отпустили его далеко от дома. Тогда-то, раздираемый на части, Николай Николаевич и задает себе главный вопрос.
Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал? Иисус отвечал: Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда. Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина? Евангелие от Иоанна
Лев Николаевич очень любил эту картину – вопрос прокуратора и для него был главным, но беда, может, и заключалась в том, что он не мог в этом признаться. Слишком многие считали его не искателем, а обладателем истины. Но Истина – это Бог, а кто же тогда он? Идол? Много мужества надо, чтобы разрушить его самому. И Ге, кажется, пытался помочь другу – Репин писал Толстому, что на «Суде Синедриона» у Каиафы его лицо.
В феврале 1890 года картина «Что есть истина?» появилась на Передвижной выставке. Она разделила публику на две партии. «Я хочу видеть в Христе Христа,— говорил Михайловский,— то есть те черты, которые Ему усваивает Евангелие. За Христом шли ученики, толпы народа, а в Христе Ге нет ничего от вождя. Христос был проповедником любви, кротости, всепрощения – я не вижу этих черт на картине». А вот Лесков воскликнул: «Всю мою жизнь я искал такого лица! Это первый Христос, которого я понимаю». Словом, равнодушных не осталось, и Ге вернулся на хутор победителем. Впрочем, считалось, что это уже был не его хутор. Он отказался от собственности и сдал имение в аренду, сыну. Крестьянам Николай Николаевич говорил, что теперь он имеет гораздо меньше, чем они. Они кивали, а про себя посмеивались: «Добрый барин, но немного „не того“.
Проходящие же злословили Его, кивая головами своими и говоря: Разрушающий храм и в три дня Созидающий! спаси Себя Самого; если Ты Сын Божий, сойди с креста. Подобно и первосвященники с книжниками и старейшинами и фарисеями, насмехаясь, говорили: других спасал, а Себя Самого не может спасти; если Он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста, и уверуем в Него; уповал на Бога; пусть теперь избавит Его, если Он угоден Ему. Ибо Он сказал: Я Божий Сын. Также и разбойники, распятые с Ним, поносили Его. Евангелие от Матфея „Распятие“ Ге переписывал десять лет. 19 раз. Очень долго он даже не мог найти строчку в Евангелии, которая могла бы стать мыслью картины. Сначала Господь был в одиночестве, разбойников не было. Потом оба стали поносить Христа. Но вот однажды в деревне по соседству с Плисками брат убил брата. „Я побежал туда. – рассказывал Николай Николаевич. – Убийца был в избе. Стоял в углу. Почему-то совершенно голый, вытянувшись, о топтался на месте и ноги держал как-то странно – пятками врозь. При этом он всхлипывал и твердил одно и тоже слово: „водицы, водицы…“ В этом безобразном человеке просыпалась совесть. Он мне запомнился и пригодился для моего Разбойника“. Тогда того, что продолжал ругаться, Николай Николаевич срезал. Вместе с полоской холста. Чтобы не мешал. Смысл его многолетнего труда стал гениально прост – прозрение и покаяние: „Я заставлю их рыдать, а не умиляться“.
Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю. Евангелие от Луки
Последние три года жизни стали для него самыми тяжелыми. Коля, заявив, что десять лет он жил по заказу, отрёкся от толстовства и ушёл. Ушёл с Зоей, замужней племянницей Николая Николаевича. В 1891-ом умерла Анна Петровна. Похоронив жену, он слег, а едва смог передвигать ноги, побрел в мастерскую: „Человек, пораженный горем,— говорил он,— узнает смысл своей жизни“. Первого января 1894 года он закончил работу, а в феврале повез в Петербург через Ясную Поляну: Толстой мечтал увидеть картину, она даже снилась ему. Ге распаковал свое творение, вышел из комнаты, примостился на стуле и закрыл лицо руками. Лев Николаевич долго не выходил. Наконец, он появился в дверях – маленький, седой, – по лицу его текли слезы: „Так оно и было, так оно все и было… А этого дрожащего разбойника я давно знаю и жду“. Граф проводил гостя до самой Москвы. „Это был прелестный гениальный старый ребенок“, – скажет он ровно через пять месяцев, узнав о смерти друга.
В Петербурге, перед открытием, выставку посетил Александр III. Говорят, что, взглянув на „Распятие“, государь сухо произнёс: „Это – бойня!“ Картину повелели снять в первый же день, но те, кто всё же успел её увидеть, были потрясены. Не зная ещё, что „Распятие“ стало „лебединой песнью“ художника, говорили, что это и именно то, на что он и получил свой талант. Счастливый Николай Николаевич ни на секунду не оставлял своё детище, стараясь каждому лично разъяснить его смысл. Его обнимали, целовали, жали руку, а он растерянно повторял: „Для вас, для вас я это делал“.
Я долго думал, зачем нужно распятие? Для возбуждения жалости, сострадания оно не нужно. Распятие нужно, чтобы сознать и почувствовать, что Христос умер за меня. Николай Ге