Как прятали панораму „Голгофа“ в Киеве

В 2002 году исполнилось сто лет со дня открытия в Киеве панорамы „Голгофа“ — знакомившей с библейской историей распятия Иисуса Христа на горе Голгофа.

Живописное полотно панорамы громадного размера (12,9х93,8 метра) написали художники К. Фрош, И. Крюгер и С. Фибиансский дня венской выставки 1892 года. После случившегося там пожара панораму реставрировали и перевезли в Киев. Здесь она разместилась в специальном круглом деревянном павильоне диаметром 32 метра, на Владимирской горке, неподалеку от Александровского костела. Панорама пользовалась в Киеве огромной популярностью, посмотреть ее ходили семьями, а гимназистов водили целыми классами. Она простояла целехонькой все годы революции, и даже коммунисты (тогда еще крещеные в младенчестве!) ее не трогали. Но настал 1934 год, когда из Харькова в Киев переехала столица УССР. Прибывшее большевистское руководство сразу же обратило внимание на „слишком патриархальный“ силуэт города, и началось массовое уничтожение культовых сооружений. Дошла очередь и до „Голгофы“.

Как убирали полотно панорамы „Голгофа“, описал в 1970-х годах свидетель событий Василий Федорович Малаков (1902—1988), отец автора этих строк, в молодости — киевский журналист. По совпадению, в этом году исполняется сто лет и со дня его рождения. Предлагаем вниманию читателей очерк В. Малакова. Все имена — подлинные.

Францишек привел грузовик с прицепом на Владимирскую горку точно, как и было записано в путевом листе. Францишека считали обрусевшим чехом: в 1916 году он перешел из австрийской армии на сторону русских и, освободившись из плена, остался в Киеве, женился. В клетчатой ковбойке, черных кожаных штанах и крагах, в серо-голубой австрийской форменной шапке он и впрямь не утратил вида иностранца, хотя уже шел 1934 год.

На площадке у панорамы „Голгофа“ Францишек увидел свое начальство, прибывшее заранее, — старшего диспетчера Анатолия Волохина. Спортивного вида блондин, деловито неторопливый, он был одет по-спортивному: желтая футболка с голубыми воротником и манжетами, легкие нанковые брюки и сандалии на босу ногу. Попыхивая толстой сигарой, рядом стоял его помощник — диспетчер Самуил Певзнер, юркий „комсомольский вожак молодежи“ автобазы. Он встретил шофера приветственным взмахом руки и возгласом:

— Францишек, как всегда, точен! По встрече с вами можно сверять часы. Бензина хватит?

— А почему бы и нет? Я заправился. А далеко ли ехать и что везти?

— Исполняющий не спрашивает — на то и спецзадание! — Он кивнул в сторону Волохина, который о чем-то разговаривал с усатым пожарным. Неподалеку группа пожарных в брезентовых робах и черных с красным поясах уже увязывала брезентовыми рукавами огромный рулон холста, туго намотанного на длинный телеграфный столб.

Подбадриваемые окриками „И-и-рраз! И-и-взяли!“, пожарные втащили рулон на кузов грузовика и прицеп и принялись крепить груз. Когда все было готово, Волохин скомандовал:

— Поехали! — и сел рядом с Францишеком. — Кто еще с нами?

— Там наших и без нас хватит! — ответил усатый пожарный.

Придерживая пеструю папку с бумагами, Певзнер вскочил в кузов, стал за кабинкой и похлопал ладонью по нагретой солнцем клеенчатой крыше. Грузовик медленно спустился по ухабистому булыжнику Трехсвятительской улицы на Крещатик, направляясь по Александровской на Печерск.

— Так и не довелось посмотреть „Голгофу“! — молвил Францишек. — Жена и теща советовали, а я никак не находил времени… Теперь уже всё?

— А я никогда не откладываю на завтра то, что можно сделать сегодня, — сухо и наставительно произнес Волохин, отбросив белый как пакля чуб. Помолчав, он продолжал уже мягче, теплее: — Там в круглом павильоне вместо стен была панорама — вот это самое полотно, что мы везем. Писали его знаменитые художники. Когда входил внутрь, ты оказывался словно на холме, с которого открывалось огромное пустынное пространство — песчаная пустыня. Вдали, как в дымке, виднелись белые стены и башни Иерусалима, а впереди, как бы продолжая картину, лежали в настоящем песке остатки бедуинской кибитки, какие-то черепки, разбитые кувшины, под иссохшей пальмой — верблюжьи и ослиные скелеты, а на них сидели вороны, стервятники…

— Как, прямо живые?

— Да нет, чучела, но как живые! А вдали, тоже словно в дымке, стояли три креста с распятиями — Христа и двух разбойников. Потом шла такая извилистая дорога, а на ней — сгорбленная, словно застывшая в страхе фигура — Иуда! Как-то и самому становилось жутко… Да, от панорамы оставалось сильное впечатление! Ну, а теперь — другие дела…

Молча миновали сады, „Арсенал“ и медленно въехали на лаврское подворье. У стен Успенского собора уже толпилисъ пожарные — другая команда

— Не пройдет, не пройдет! — закричали пожарные, с привычной сноровкой подбегая к рулону и примеривая его диаметр. Дверь в митрополичий проход собора была раскрыта настежь. Всем действительно стало ясно, что проем мал.

— А если через главный вход и снять двери?

— Длина не позволит: половина пройдет, а половина на дворе ночевать будет! В это время подкатил легковой „газик“ (он же „Форд-А“) и из него вышел начальник горкоммунхоза Гальперин — солидный мужчина лет сорока, в легком плаще реглан, мягких кавказских сапожках и матерчатой фуражке с тупым козырьком (такие полувоенные головные уборы тогда носили все должностные лица — в подражание „великому вождю народов“). Гальперин вальяжно прикоснулся пятерней к козырьку, что означало приветствие, и, заметив общую нерешительность, спросил:

— Что вас смущает, товарищи?

В ответ послышалась разноголосица. Гальперин усмиряюще поднял руку, и тут Певзнер, словно рапортуя, доложил:

— Товарищ Гальперин! Диаметр рулона не позволяет протолкнуть его в дверной проем! Придется расширить дверь.

— Так в чем дело? Действуйте! Или вы не видите, что надвигается гроза… Живописное полотно — это ведь ценность? Начинай, хлопцы!

Пожарные принялись остервенело сбивать наличник двери, ломами и топориками долбить толстенную кирпичную кладку. Она была неподатлива, мелкие осколки со звоном падали на камень, покрывая все желтой пылью.

Как вдруг, в самый разгар работы, раздался истошно-писклявый крик:

— Варвары!!!

Все обернулись и увидели старика с непокрытой седой головой, в какой-то кацавейке и узеньких, вздувшихся на коленях брючках. Старик дрожал всем телом, его глаза источали одновременно яростный гнев и ужас. Он, не переставая, срываясь на фальцет, кричал:

— Варвары! Остановитесь! Не смейте касаться своими грязными руками святыни! Остановитесь! Кто здесь отвечает, кто главный?

— Кто вы такой? — начальственно звонко обратился Гальперин к старику. Тот отступил на шаг и, подбоченясь, с гордым достоинством отчеканил:

— Я, да будет вам известно, — Потоцкий Павел Платонович, главный хранитель! Я отдал державе исторические ценности, равных которым нет в Европе! Немедленно прекратите работы! Я буду телеграфировать в Москву!..

Пожарные хихикнули, но слово „Москва“ заставило Гальперина несколько умерить свой запал. Он учтиво подошел к Потоцкому и, взяв его под руку, примирительно молвил:

— Отец, мы здесь не для шуток, и вы не клоун! Не отвлекайте рабочих! Я вас понимаю. Пройдемте в сторонку, чтобы не мешать никому.

И они вошли в собор. Пожарные продолжали работать. Когда Гальперин с Потоцким появились снова, рулон уже втащили в проем и установили вертикально в коридоре у торцевой стены. Под столбом образовалась кучка осыпавшейся с холста сухой грунтовки и красок… Приближался теплый летний дождь. Потоцкий, как-то особенно скорбно склонив седую голову, торопливо ковылял к себе — в бывший корпус митрополичьих певчих, что у Троицких ворот лавры. На прощание махнув рукой, величественно укатил на „газике“ Гальперин. Волохин, Певзнер, Францишек и пожарные стояли в проеме собора, пережидая дождь. Запахло прибитой первыми крупными каплями пылью и привялым цветом акации. Панорамное полотно покоилось, как тогда всем казалось, под надежными сводами вечного Успенского собора.

Павел Платонович Потоцкий  (1857—1938) — из старинного старшинского казацкого рода с Полтавщины, генерал от артиллерии старой армии, специалист по истории артиллерии, автор 16 книг, коллекционер украиники. В 1896 году организовал первый в России музей при воинской части. Один из основателей Военно-исторического общества, член Ленинградского общества исследователей украинской истории, литературы и языка. В 1926 году передал свое собрание, которое перевез в Киев, Наркомпросу Украины. Собрание Потоцкого разместилось в пристенном корпусе митрополичих певчих Успенского собора Киево-Печерской лавры — „Музейного городка“. Там же поселился и сам хранитель. Его коллекция создавалась на протяжении 40 лет и насчитывала около 17 тысяч томов, 15 тысяч гравюр и литографий, более 300 картин по истории войн, а также подборку западноевропейских изданий ХVII—ХIХ веков по истории Украины, виды и карты Украины, личные вещи и рисунки Т. Шевченко, архив А. Ермолова, старинную мебель, оружие, монеты и прочее.

Несмотря на щедрый и абсолютно бескорыстный дар родине, с П. П. Потоцким поступили так, как большевики поступали со всеми „бывшими“. Арестованный 24 июля 1938 года там же, в Лавре, Павел Платонович Потоцкий умер 27 августа того же года в „черном вороне“ перед воротами Лукьяновской тюрьмы вследствие пережитых издевательств, в возрасте 81 года. Похоронен в одной из безымянных братских могил на территории Лукьяновского кладбища. Как пишет историк Сергей Белоконь, вторая жена П. Потоцкого Елизавета Денисовна и ее сестра Любовь Денисовна Давыдовы, внучки героя войны 1812 года, 5 октября 1938 года были расстреляны. После этого специальным постановлением, утвержденным наркомом внутренних дел УССР Успенским, собрание Потоцкого было изъято и передано „в доход государства“ — фактически разворовано.

3 ноября 1941 года заминированный советскими саперами Успенский собор взлетел на воздух. Остатки живописного полотна панорамы „Голгофа“, извлеченные из руин, частично сохранились в стенах бывшего Художественного института. Но оно, конечно, невосстановимо.

А на Владимирской горке — там, где верхняя терраса парка подходит близко к подъему Трехсвятительской улицы, еще долго сохранялась идеально круглая площадка, отороченная стрижеными деревьями. После войны там, на месте панорамы, стояла карусель. При последней реконструкции парка это пятно исчезло.

Дмитрий Малахов