Норов на Святой Земле  

О причине, побудившей его отправиться на Святую землю, Авраам Сергеевич Норов высказался со всей откровенностью уже в самом начале   книги. «Пройдя половину пути жизни, я узнал, что значит быть больным душою. Волнуемый каким-то внутренним беспокойством, я искал душевного приюта, жаждал утешений, нигде их не находил и был в положении человека, потерявшего путь и бродящего ощупью в темноте леса».

В 1834 г. ему исполнилось 39 лет. Позади была учеба в Университетском благородном пансионе, откуда, не кончив курса, но, сдав экзамены по военным наукам, он вышел юнкером в артиллерию. В 1812 г. гвардейский прапорщик А. С. Норов, командовавший полубатареей из двух пушек, был тяжело ранен и ему ампутировали по колено правую ногу (впоследствии арабы прозовут его «отцом деревяшки»). Однако, несмотря на инвалидность, он не оставляет военной службы и только в 1823 г., уже полковником, определяется к статским делам.

Все свободное время Норов продолжает отдавать литературе и истории, влечение к которым, по собственному признанию, испытывал с самого детства. Еще в 1816 г. публикуются его первые переводы из Вергилия и Горация, затем наступает очередь переводов с подлинников из Анакреона и из классической итальянской поэзии: Ф. Петрарка, Л. Ариосто, Т. Тассо. С особым чувством  Норов переводит Данте, ставшего одним из любимых поэтов.  Неслучайно, «Путешествию по Святой Земле в 1835 году» предпосланы в качестве эпиграфа начальные строки из «Божественной комедии» Тосканского Омира, как нельзя лучше отвечающие тогдашнему душевному состоянию автора: «Земную жизнь пройдя до половины…» и т. д. (пер. М. Лозинского). Их парафраз, по определению самого автора, и открывает «Путешествие по Святой земле». К слову сказать, Норов владел классическими и древнееврейским языками, а также английским, французским, немецким, итальянским (знал до тонкостей, включая, например, сицилийский диалект), испанским и некоторыми славянскими (чешским и лужицким).

По литературным пристрастиям Норов был скорее «классиком», чем «романтиком», предпочитавшим «французский театр» (Корнеля, Расина и др.) драматургии Шиллера и Гете. Однако вслед за Лагарпом он одним из первых начинает переводить и Андре Шенье, и эти переводы многими современниками признаются образцовыми. Столь же высокую оценку получают и некоторые оригинальные сочинения Норова, например, отрывки из обширной дидактической поэмы «Об астрономии», печатавшиеся еще в 1818-1823 г. в «Благонамеренном», «Вестнике Европы» и «Сыне Отечества». В это время он становится действительным членом Вольного общества любителей словесности, наук и художеств и Вольного общества любителей российской словесности. Впоследствии Норов будет избран действительным членом Российской Академии наук по Отделению русского языка и словесности, Председателем Археографической комиссии, членом Русского географического и многих других отечественных и зарубежных научных собраний и обществ.

Тогда же Норов предался библиофильской страсти и с годами его книжное и рукописное собрание стало одним из лучших в России (16 тысяч экземпляров). Оно включает памятники XV–XIX вв., в том числе 155 инкунабул: редчайшее роскошное издание «Естественной истории» Плиния, первое иллюстрированное издание «Божественной комедии», представительную подборку первых и прижизненных изданий Дж. Бруно и Т. Кампаннелы и множество других раритетов. В составе библиотеки книги по археологии, философии, русской, всеобщей и церковной истории, лингвистике, математике, астрономии, греческие, византийские рукописи, автографы выдающихся русских и иностранных ученых, а также государственных деятелей. После путешествия по Святой Земле в 1835 г. он стал собирать все, что было написано о Востоке. «Одно собрание сочинений, относящихся вообще к Востоку и, в особенности к Египту и Палестине, – писал биограф Норова, – составляет отдельную, единственную в своем роде по полноте своей и редкости изданий библиотеку, с которою, по свидетельству специалистов, едва ли может равняться какая-либо из публичных европейских библиотек».[1]  (Коллекция А. С. Норова ныне хранится в РГБ).

Свое собрание Норов активно пополняет во время заграничных путешествий. Первое он совершил в 1821–1822 гг., посетив Германию, Францию, Италию и Сицилию. О путевых впечатлениях молодой литератор рассказал  в ряде очерков и стихотворений («Поездка в Овернью», «Литературный вечер в Риме», «Остров Нордерней. Послание к Д. П. Глебову» и др.), печатавшихся в различных русских периодических изданиях.  Его первой книгой стало «Путешествие по Сицилии в 1822 году» (ч.1-2., СПб., 1828). В 1827 г. чиновника особых поручений при Министерстве внутренних дел А. С. Норова прикомандировали к адмиралу Д. Н. Сенявину, с которым он совершил два заграничных плавания, в частности, участвовал в проведении русских судов до Портсмута и обратно. В результате в «Литературной газете» Дельвига-Пушкина в 1830 г. появился норовский очерк «Прогулка в окрестностях Лондона» с указанием: «Виндзор августа 20 1827».

Норов вхож в литературные салоны обеих русских столиц, не принадлежа ни к какой литературной партии, он печатался в журналах и альманахах противоборствующих направлений, дружен с ведущими литераторами: В. А. Жуковским, О. М. Сомовым, И. И. Дмитриевым, П. А. Вяземским, О. И. Сенковским, близок с будущим славянофилом А. И. Кошелевым (с которым по матери состоял в родстве) и др.  Пушкин, пользовавшийся его библиотекой для исторических изысканий, явно расположен к нему и обращается в письмах на «ты» – словом, «любезный полковник», «ученейший собеседник», «честный человек, отличающийся благородством и душевной теплотой», как будто всем пришелся по сердцу. Можно добавить, что современники едва ли не единодушно отмечали его внешнюю привлекательность и неизменный успех у представительниц слабого пола.

И, несмотря на все это, на вполне успешное восхождение по служебной лестнице  в начале 30-х гг. XIX в. А. С. Норова явно настигает душевный кризис. Выход из него, судя по всему, он ищет в полном соответствии с девизом на гербе старинных дворян Норовых (известны с сер. XV в.): «Omnia si perdas animum servare memento», что можно перевести как: «Даже все потеряв, помни о спасении души». Глубокая, если можно так выразиться, фамильная религиозность совпала здесь с любознательностью или даже исследовательской пытливостью, обращенной к окружающему миру.

Однако продолжим прерванную цитату из авторского предисловия к «Путешествию по Святой земле в 1835 году»: «Мысль о путешествии в Святую Землю давно таилась во мне; я не чужд был любопытства видеть блестящий Восток; но Иерусалим утвердил мою решимость: утешение лобызать следы Спасителя мира на самых тех местах, где Он совершил тайну искупления человечества, заставило меня превозмочь многие препятствия».

8 августа 1834 г. действительный статский советник (с 1832 г.) А. С. Норов увольняется в отпуск «для поклонения Гробу Господню». В тексте официального документа следует и дополнительное указание: «При проезде через Александрию войти в непосредственное сношение с генеральным консулом полковником Дюгамелем о способах к выгоднейшему приобретению и доставлению из тех мест в Россию некоторых аптечных материалов и сделать по этому предмету подробный доклад» (с выдачей на расходы 3 тыс. рублей). Это весьма любопытная деталь, свидетельствующая о существовании, по крайней мере, двухвековой репутации Египта как страны, изобилующей лекарственными травами и растениями. Дело в том, что паломник XVII в. Арсений Суханов также сообщал в своем «Проскинитарии» о покупке в Египте в «государеву аптеку» 130 золотников т. е. больше полукилограмма таинственного «андрагрыза» («мужского корня»?).

Но характерно и другое. Почти каждому русскому паломнику, занимающему определенное социальное положение, вне зависимости от личных побудительных причин его паломничества, давалось, в том или ином виде, и некое официальное (государственное, церковно-государственное и т. д.), более или менее значительное задание. И даже если таковых поручений у него не имелось – все равно на Ближнем Востоке к нему относились, прежде всего, как к представителю русского государства.

Так было и с предшественниками Авраама Норова, начиная, пожалуй, с самого первого русского литературного паломника – игумена Даниила, совершившего путешествие на Святую Землю в 1107 г. Ведь ничем другим нельзя объяснить тот прием, как сейчас бы сказали, на высшем государственном уровне, который оказал ему король Иерусалимский Болдуин I. Можно спорить о том, какого рода миссия была возложена на русского игумена (шла ли речь о возможном союзе с крестоносцами или именно здесь у Гроба Господня предполагалось разрешить внутриполитические проблемы Руси, внести высший порядок в междукняжеские отношения и т. д.), но суть дела от этого не меняется. Точно так же знаменитый русский паломник XVI в. Трифон Коробейников входил в состав специального посольства, направленного царем Иоанном Васильевичем в 1583-1584 гг. в Иерусалим, Египет и на Афон для раздачи милостыни на помин души убиенного царевича Ивана. В 1593 г. Трифон Коробейников возглавил делегацию, отправленную теперь уже царем Феодором Иоанновичем в Царьград, Иерусалим и Антиохию с прямо противоположной целью: раздачей милостыни во здравие только родившейся царевны Феодосии. Арсений Суханов направлялся в 1649 г. по указу царя Алексея Михайловича и благословению патриарха Иосифа в Иерусалим «для описания святых мест и греческих церковных чинов». Во время паломничества он «выспрашивал» патриарха Александрийского и других греческих иерархов о «некоих недоуметельных вещах», касающихся богослужебной практики, составил «чиновник или тактикон» «Како греки церковный чин и пение содержат», трактат «Прение с греками о вере» (изложение церковной дискуссии с Иерусалимским патриархом Паисием, в частности, о перстосложении). Такое задание объяснялось готовящейся церковной реформой в России. В «Проскинитарии» Арсения Суханова просматривается и не столь очевидное: основная часть маршрута его путешествия пролегала по турецким владениям, и паломник подробнейшим образом описал многочисленные турецкие крепости и укрепления с точки зрения их фортификационных преимуществ и недостатков, словом, исполнил роль военного разведчика.

С похожей миссией в 1820 г. отправляется в Палестину и Грецию 2-й советник при русском посольстве в Константинополе Дмитрий Васильевич Дашков. Накануне греческого восстания 1821 г. ему было поручено собрать «обстоятельные сведения» о политической, военной, церковной ситуации в этих странах и в первую очередь в Иерусалиме, где предполагалось открыть русское консульство, а также как можно более подробно описать Храм Гроба Господня. Для более наглядного выполнения последнего задания дипломату был придан в сопровождение художник, академик живописи М. Н. Воробьев, в обязанность которого «вменялось» «снять под величайшим секретом план храма Воскресения». Литературным итогом поездки стали очерки «Афонская гора. Отрывок из путешествия по Греции в 1820 году» и «Русские поклонники в Иерусалиме. Отрывок из путешествия по Греции и Палестине в 1820 г.», напечатанные в популярном альманахе «Северные цветы» (соответственно, на 1825 и 1826 гг.).

Между Д. В. Дашковым – первым русским литературным «поклонником» XIX в. и  А. С. Норовым немало общего, хотя, конечно, Дашков был почти на семь лет старше. Как и Норов, он учился в Благородном пансионе при Императорском Московском университете, правда, курс закончил десятью годами ранее, к тому же с отличием. Оба счастливо соединяли успешную служебную деятельность (Дашков отличался преимущественно на юридическом и дипломатическом поприщах, став в 1832 г. министром юстиции) с литературными занятиями. Хотя, конечно, Дашков, особенно в литературе 1810–1820 гг., был гораздо более заметной  фигурой, чем Норов. Дашков – один из основателей знаменитого общества «Арзамас», куда входили В. А. Жуковский, А. С. Пушкин, К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский и др. сторонники литературных и языковых карамзинских реформ. Он – известный критик, переводчик (его переводы из Палатинской антологии, свода древнегреческих и византийских эпиграмм, по сию пору многие считают непревзойденными), блестящий полемист, прославившийся памфлетами, направленными против консервативных литераторов, объединившихся в «Беседе любителей русского слова» (А. С. Шишков, Г. Р. Державин, А. А. Шаховской и др.). К тому же он, как и Норов, принадлежал к числу ценителей  античных и христианских древностей. И хотя поиски рукописей, осуществлявшиеся как в Константинополе, так на Афоне и в Палестине, не всегда были результативными, очерки им посвященные (например, «Известия о греческих и латинских рукописях в Серальской библиотеке» и «Еще несколько слов о Серальской библиотеке») и напечатанные в тех же «Северных цветах», неизменно привлекали внимание просвещенных читателей.

«Русские поклонники в Иерусалиме» – превосходный образец путевого очерка, написанного европейски образованным путешественником или, как сейчас бы сказали, интеллектуалом-энциклопедистом, свободно и к месту цитирующим по ходу дела на языке оригинала или в собственном переводе Вергилия и Мильтона, Петрарку и Шатобриана, Иосифа Флавия и Гиббона. При необходимости Дашков обращался к древнегреческому языку или латыни, к древнейшим итинерариям (например, к «Бордосскому путнику» 333 г.) и проскинитариям (например, к греческому Проскинитарию VI в., напечатанному в Вене в 1787 г.) или к новейшей географической литературе  (от Ж. Б. Данвиля и К. Риттера до Г. Маундреля и доктора Аврамиотти). При этом он не забывал и об отечественной истории: цитировал ответ царя Иоанна Васильевича  иезуиту Поссевино, ссылался на русских паломников-богомольцев нового времени, выделяя среди них В. Г. Григоровича-Барского. Небольшой очерк Дашкова насыщен разнообразной (исторической, географической и т. д.) информацией, его текст испещрен многочисленными разноязычными ссылками на первоисточники и специальные исследования. Просвещенный поклонник свободно ориентировался в политической обстановке на Ближнем Востоке, во многосложных взаимоотношениях представителей различных христианских исповеданий в Иерусалиме, трезво оценивал «мнимую терпимость» турецких властей, столкновения с которыми он не избежал и сам во время кровавой расправы турок над греками в 1821 г. в Константинополе (в числе прочих казнили патриарха Григория) – только  вмешательство русского дипломата спасло тогда от гибели десятки греческих семейств.

Вот характерный пассаж из путевого очерка Д. В. Дашкова, вполне демонстрирующий и литературный стиль, и авторское отношение к «loca sancta»: «Около полудня, утомленные зноем, мы поднялись на высоту и увидели перед собою ряд зубчатых стен и башен, не окруженных ни предместиями, ни разбросанными хижинами и как бы подвигнутых среди пустыни. При первом взгляде на сии древние стены – город Давида, Ирода и Готфреда – тысячи воспоминаний, одно другого живее, одно другого священнее, теснятся в душу. Пусть холодные умы смеются над восторгами поклонников! Здесь, у подошвы Сиона, всяк христианин, всяк верующий, кто только сохранил жар в сердце и любовь к великому!».

«Русские поклонники» Д. В. Дашкова стали своеобразной точкой отсчета для «Путешествия ко Святым местам в 1830 году» А. Н. Муравьева. Неслучайно Пушкин сразу же вспомнил, не называя его по имени, «другого русского путешественника», т. е. Дашкова (и процитировал последнее предложение из приведенного нами фрагмента) в своей начатой, но так и не законченной рецензии на эту книгу. Муравьев  молод (в 1830 г. ему 24 года), но уже  хорошо известен в московских литературных кругах, особенно в салоне З. А. Волконской. Здесь во второй половине 1820-х гг., по воспоминаниям современников, сложилось даже нечто вроде культа юного таланта, которому покровительствовала сама хозяйка салона (его дальняя родственница). И здесь же этот молодой человек «исполинского роста и приятной наружности», к тому же склонный к позерству, стал объектом града едких эпиграмм, начиная с эпиграмм Пушкина («Лук звенит, стрела трепещет») и Боратынского («Убог умом, но не убог задором»). Ко всему прочему Боратынский напечатал вежливую по форме, но убийственную по содержанию рецензию на стихотворный сборник Муравьева «Таврида» (М., 1827), так и оставшийся у него единственным.

Неудача на поэтическом поприще не обескуражила честолюбивого юношу, который отправляется к театру военных действий (в 1828–1829 гг. шла русско-турецкая война) в качестве сотрудника дипломатической канцелярии штаба русской армии. По окончании войны, «во время переговоров, среди торжествующего нашего стана, в виду смятенного Константинополя… молодой поэт думал о ключах Св. Храма, о Иерусалиме, ныне забытых христианскою Европою… Ему представилась возможность исполнить давнее желание сердца, любимую мечту отрочества» (Пушкин). У Муравьева состоялся разговор на эту тему с главнокомандующим армии победителей И. И. Дибичем. В результате через того (Пушкин в рецензии почему-то называет его генералом, Муравьев в пересказе разговора в «Путешествии» графом и фельдмаршалом) было получено высочайшее соизволение и средства на путешествие, в которое Муравьев и отправился в декабре 1829 г. через Константинополь, Александрию, Каир и т. д.  

По точному замечанию современного исследователя, именно «на Востоке Муравьев обрел подлинное свое призвание, нашел для себя благодатную творческую нишу – рыцарь и певец Святой Земли» [2]. Следует заметить, что это был преимущественно Восток, по-прежнему   находившийся под властью Высокой Порты. Но «никогда дотоле имя наше не было в такой силе и славе на Востоке», – подчеркивает Муравьев и добавляет, что даже «Царьград в 1830 году имел вид только южной столицы России»: «казалось... во дворце посольства русского решались судьбы империи Оттоманской».

К этому же ощущению, не без вполне понятного удовлетворения Муравьев постоянно возвращается и на Святой Земле, в Иерусалиме: «Странные и нелепые слухи разнеслись в городе о моем прибытии. Говорили, что я начальник сильного отряда, посланного для завоевания Святого Града и что 10000 русских придут вслед за мной из Эрзрума или пристанут на кораблях у Акры…. Главным источником сих толков был искони распространенный на Востоке страх имени  русского, умноженный теперь славой наших побед над Портой. Мнение, что мы завоюем некогда Иерусалим… сильно вкоренено в народе…»  Русскому паломнику, безусловно, приятно осознавать себя представителем столь могущественной державы, и он  с удовольствием рассказывает о своих взаимоотношениях с турецкими властями. Так, по приезде в Иерусалим Муравьев отправляет переводчика к градоначальнику с поручением «непременно вызвать его для свидания со мной». И хотя дело происходило вечером и «мусселим» «уже удалился в свой гарем», но благочестивый паломник предполагал следующий день «исключительно посвятить на поклонение Святым местам» и не собирался ждать. «Мусселим принял меня во всем блеске своего двора», – торжествующе заключает он. И тут же выговаривает сопровождавшему его греческому старцу-архимандриту «за рабское его обращение с мусселимом». В ответ тот извиняется «обычаем и бременем ига» и замечает: «Придите оградить нас правами… и мы облобызаем милующую десницу вашу!»

«Я не искатель древностей и не с такой целью предпринял странствие…– замечает автор «Путешествия ко Святым местам» и добавляет, – но я не умолчу о тех впечатлениях, которые произвели на мое сердце знаменитые развалины….». Далее следует уместное обобщение: «У каждого свои чувства, свой образ мыслей, и потому может встретиться что-нибудь новое и занимательное в их излиянии при зрелище памятников великих, от времени до времени посещаемых любопытными разного племени и века».

И его книга действительно является в первую очередь путевыми впечатлениями человека со своими стереотипами восприятия (прежде всего романтического), критериями и оценками происходящего, которые он готов навязывать окружающим, порой не считаясь с реальным положением дел и т. п. «Излияния» возвышенных чувств занимают в «Путешествии» Муравьева весьма заметное место и часто за  усложненными перифразами, риторическими восклицаниями, расхожей романтической образностью современному читателю трудно увидеть искреннюю религиозность  – а она здесь, безусловно, присутствует, но сильно «затуманенная» литературными претензиями молодого автора. У него свои, вполне сформировавшиеся вкусы и пристрастия, касающиеся сферы изящного, и путешественник говорит о «тяжком зодчестве» византийцев, а в связи со Святой Софией вспоминает и «мрак наших древних, тяжелых соборов». И тут же не может удержаться от восклицания: «Неужели зодчество византийцев… не могло ничего воздвигнуть для жилища вельмож, кроме безобразных домов, которыми наполнен Константинополь, когда в то же время Запад славился своими замками и дворцами?» Так же он судит о напевах в греческой церкви, которые составляют «один из чувствительных ее недостатков», и досадует, что «жители Востока совершенно не постигают гармонии нашей, по образованию ли своего уха, или по невежеству». Достается от него и самим священнослужителям, привыкшим «более видеть в церкви дом свой, нежели храм» и т. д. и т. п.

Нередко паломника охватывает разочарование: высокие, поэтические представления о том или ином знаменитом месте вблизи разбиваются о суровую действительность. Так было в Галате, Царьграде: «Хотите еще более разочарования? – на быстром челноке переплывите в самый Царьград, о котором столько гласит молва, и что же первое вам представится? – смрадные неправильные переулки…» и т. д. Так было и в Иерусалиме (интересно, что именно на этом месте обрывается пересказ «Путешествия ко Святым местам» в незаконченной рецензии Пушкина: «Он не останавливается, он спешит… наконец с высоты вдруг видит Иерусалим…»). Но обратимся к описанию Иерусалима самого Муравьева – одному из самых точных и выразительных во всей книге: «Он вдруг, как бы из-под земли, является смятенным глазам на скате той самой горы, по площади коей пролегала трудная стезя; весь и внезапно восстает он в полной красе... так, как он всегда рисуется воображению, со всеми своими бойницами и вратами. Гора Елеонская в ярких лучах вечера и пустыня Мертвого моря в туманах ограничивали за ним священный горизонт, и я стоял в безмолвном восторге, теряясь в ужасе воспоминаний!.. Я въехал в город, взглянул окрест себя, и очарование исчезло. Так достиг я Иерусалима…».

И вольно было Пушкину в рецензии представлять автора «Путешествия» «смиренным христианином... простодушным крестоносцем, жаждущим повергнуться во прах пред гробом Христа Спасителя». Именно у Гроба Господня в Великую пятницу Муравьев, не задумываясь,  зовет турецкую стражу, чтобы водворить спокойствие в толпе «шумных поклонников веры православной, но состоявших большею частью из полудиких арабов». Раздраженный Муравьев добавляет: «Но сия великая утреня, поражающая погребальным торжеством в православной родине, не произвела в душе моей желанного впечатления на первобытном своем поприще... Величественные ее обряды искажены были нестройными хорами и бесчувственностью грубой толпы». На следующий день в Великую субботу «смиренный христианин» схватил одного из своих единоверцев-арабов и «хотел повлечь на суд мусселима; стражи, увидя меня посреди буйной толпы, поспешили ко мне на помощь и снова водворили порядок». Но было поздно: русский паломник «решился в самый великий день Страстной недели оставить Храм, ибо не мог быть равнодушным»: очередной раз «разочарованный в самых сладких и высоких впечатлениях души», он «с разбитым сердцем исторгся из воскресного Храма Христова, где уже не было более места для христианина».

«Путешествие ко Святым местам в 1830 году» (СПб., 1832) А. Н. Муравьева имело оглушительный успех и  было сразу же переиздано в 1833 и 1835 гг., а затем в 1840 и 1848 гг. [3]. Критика восторженно приветствовала появление «русского Шатобриана» (автора знаменитого «Путешествия из Парижа в Иерусалим… и обратно из Иерусалима в Париж», 1811). Некоторые отзывы замечательны по тем представлениям о литературе, посвященной религиозной проблематике, которые сложились в русском (светском) обществе. Например, критику «Отечественных записок» язык «Путешествия» «мог бы показаться изысканным и напыщенным, если бы он выражал собой предмет обыкновенный, житейский или выходящий из сферы религиозной». А вот у Муравьева «язык в высшей степени приличный своему предмету».

Сам Муравьев, все более осознавая значительность такого успеха, не только для себя как современного автора, но и для будущих путей развития отечественной словесности, торопится «закрепить» свое произведение в определенной литературной и культурной традиции. Так в третьем издании «Путешествия» в качестве вступительной статьи появляется обстоятельный «Обзор русских путешествий в Святую Землю». Он включает рассмотрение полутора десятков памятников русской паломнической литературы (XII–XIX вв.), от «Хождения» игумена Даниила до «Русских поклонников» Д. В. Дашкова. Кстати сказать, первым, кто опубликовал  «Хождение» игумена Даниила, был, судя по всему, Н. М. Карамзин.  В примечаниях к т. II, главе VI «Истории Государства Российского» он его отчасти пересказал, отчасти привел обширные выдержки: о короле «Балдвине», о чуде сошествия Св. Огня в Великую субботу и др. Древнерусские хождения Муравьев также цитирует и пересказывает либо по немногочисленным в то время публикациям, либо по рукописям. Это, так сказать, православная опора «Путешествия». В приложении к этому же изданию книги, автор которой, как известно, и сам был посвящен в рыцарей Св. Гроба, помещаются две статьи: «Орден рыцарей Святого Гроба» и «О обрядах, с какими посвящают рыцаря Святого Гроба, когда он лично присутствует». Это соответственно католическая подпорка «простодушного крестоносца».

Но как бы то ни было, правда состоит в том, что «Путешествие» действительно «есть одна из тех книг, которые делают переворот в литературе и начинают собою ее новую, живую эпоху».   Муравьев на склоне лет, уже будучи автором огромного количества книг «церковного содержания», так определил свои творческие заслуги: «Я, можно сказать, создал церковную литературу нашу, потому что первый облек в доступные для светских людей формы все самые щекотливые предметы богословские…» Или, по более емкой характеристике А. С. Стурдзы,  призвание Муравьева заключалось в том, «чтобы сблизить и сроднить  на Руси изящную словесность с духовною» [4]. Но, оставляя в стороне споры, чтó принесло  русской литературе и православной церкви муравьевское «церковно-беллетристическое» (Н. А. Хохлова) направление, вспомним о трагических неудачах на, казалось бы, том же самом пути, постигшие писателей, гораздо более значительных, чем автор «Путешествия ко Святым местам», например,  Гоголя с его «Выбранными местами из переписки с друзьями».    

*   *   *

Между «путешествиями» трех русских поклонников или паломников первой половины XIX в. много общего. Это, естественно, объясняется тем, что все трое были современниками, принадлежали, в сущности, одной эпохе (при всей разнице в возрасте), были европейски образованными людьми, знавшими немало языков и читавшими одни и те же книги. К тому же наши путешественники нередко ссылались в своих произведениях на одних и тех же популярных в их время авторов (например, того же Шатобриана). Были они и сами в большей или меньшей степени писателями и государственными деятелями, оставившими свой след в истории России и русской литературы.

Но, конечно же, главным объединяющим началом их «путешествий»  являлось еще и то, что все трое побывали в одном и том же уголке земли, называемом Святая Земля, с  общей разницей всего в пятнадцать лет. В это время русская литература пытается восстановить связь времен, вернуть утраченные маршруты: основная дорога русских путешественников, начиная с петровского времени, как известно, пролегала на Запад. Литература не могла не последовать за ними и «Письма русского путешественника» Карамзина с блеском закрепили в ней это направление в полном объеме (хотя, конечно, и Карамзин опирался на достаточно развитую литературную традицию, начиная с «Хождения на Ферраро-Флорентийский Собор»). Европа становится для России по позднейшей стихотворной формуле А. С. Хомякова «страной святых чудес»: сюда едут поклониться достижениям культуры и цивилизации, встретиться с знаменитыми писателями, учеными, политическими и общественными деятелями.

Но и Карамзин, в конце концов, обратился к отечественной истории, а  Пушкин, оценивая его заслуги, совсем неслучайно прибегнул к «географической» параллели: «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом». И хотя традиция описания паломничеств на Святую Землю не прерывалась в России не в петровское время, не позже, она все более вытеснялась на периферию литературного процесса. Но постепенно менялось и самосознание русского общества, оно пыталось вновь развернуться во времени и пространстве: споры о роли России в мировом историческом процессе и о будущих путях ее развития («Философические письма» П. Я. Чаадаева и др.) становятся все более актуальными именно в эту эпоху. Наступало время вспомнить (в политике,  литературе и т. д.) и о традиционном паломническом маршруте на Ближний Восток. Во всех европейских кабинетах обсуждались слова, сказанные вскоре после восшествия на престол Николаем I чрезвычайному французскому послу графу Э. Сен-При: «Брат мой завещал мне крайне важные дела, и самое важное из всех: восточное дело…» [5] Неслучайно государь подчеркнул преемственность своей восточной политики по отношению к Александру I, по указу которого отправился в 1820 г. на Святую Землю Д. В. Дашков. Неслучайно и сам Николай I оказал заочную (но, впрочем, и финансовую) поддержку А. Н. Муравьеву в его намерении посетить Палестину, а 22 апреля 1830 г. дал аудиенцию другому паломнику, «именовавшемуся прежде пострижения Стефаном», и полностью одобрил его «смиренное желание» «быть в местах освященных» [6].

Дашков, Муравьев и Норов видели одни и те же горы, пустыни, храмы, порой встречали одних и тех же людей. Так, все трое сталкивались в Иудейских горах c «грозой поклонников», легендарным палестинским разбойником шейхом Абу Гошем и рассказали об этих встречах в своих произведениях (впрочем, Абу Гоша описывали и последующие русские путешественики: К. М. Базили, Н. В. Адлерберг и др.). Муравьев и Норов были приняты знаменитым правителем Египта Мегметом Али, так как маршруты их путешествий  частично совпадали: оба по пути в Святую Землю побывали в Египте и т. д.

Но еще в большей степени эти «путешествия» первой половины XIX в.  отличаются друг от друга, также как отличались и их авторы. Если Д. В. Дашков представляется нам, в первую очередь, дипломатом и писателем-эрудитом, А. Н. Муравьев (вопреки мнению Пушкина), прежде всего поэтом-романтиком, а уже потом паломником, то А. С. Норов – это ученый паломник, для которого главное – найти на Святой Земле ответы на вопросы, волнующие его как исследователя и православного человека. Характерно в этом смысле, что Дашков, вообще, ни разу не цитирует Священного Писания, Муравьев чаще всего цитирует в собственном «поэтическом» переложении, Норов – только по-церковнославянски.

В предисловии к своему путешествию, рассказав о его маршруте (Вена, Триест, Египет) и об изменениях в нем, вызванных свирепствовавшей тогда в Египте чумой, Норов указал: «Я должен был спуститься по Нилу в Дамьят – единственный город Египта, бывший тогда свободным от чумы». И добавил слова, по сию пору поражающие своей искренностью и сдержанной болью: «Отсюда начинается мое путешествие по Святой Земле, которое я издаю особенно потому, что оно было моею целью и что это утешает мое сердце».

«Бесспорно лучшее описание Святой земли, которое существует в русской литературе», – так оценил «Путешествие на Святую Землю в 1835 году» А. С. Норова В. Н. Хитрово [7].

Научную цель, которую Норов преследовал в своей книге, он определил уже на ее первых страницах: «География и топография Палестины в сравнительном отношении к тексту Священного Писания, доселе еще мало объяснены очевидцами». Древнерусские паломники, говоря о себе, употребляли, наверное, более выразительное слово: «самовидцы» и уточняли, как игумен Даниил: «Исписах все, еже видех очима своима грешныма». Норов не забыл упомянуть об этих своих предшественниках: «Большое число древних путешественников имели в предмете описание одних святынь». Иначе говоря, русский ученый путешественник очень точно охарактеризовал тот  этап развития паломнической литературы, который в современной науке о христианских древностях называют «периодом поклонения, или донаучным периодом, когда стимулом для изучения древностей являлось отношение к ним как к реликвиям» [8]. «Каталог реликвий», «инвентарь достопримечательностей» – эти термины сегодня постоянно употребляются применительно к древнерусским хождениям (К.-Д. Зееман, И. А. Шалина и т. д.).

Сам Норов принадлежал уже к следующему этапу становления церковной археологии, «на знамени которого… – по словам Л. А. Беляева, – могли бы написать одно слово,  идентификация». По определению современного историка, свою главную задачу исследователи Святой Земли конца XVIII – первой половины XIX вв. «видят в отождествлении мест событий, описанных в Библии (городов и селений, рек, гор и урочищ) – с реальными местностями Востока». Ученый находит в «этом много общего с тем подходом, который позже приложит Шлиман к поэмам Гомера, – но речь о необходимости подтверждения Библии как исторического источника пока не идет, поскольку принятие Священной истории как достоверной оставалось всеобщим» [9].

С последним утверждением полностью согласился бы и Норов. Более того, перечислив все источники, которые он использовал в работе над своим паломничеством (а это труды крупнейших западных историков и географов, а также записки «очевидцев», побывавших в Палестине, включая и «Путешествие» А. Н. Муравьева) он заметил: «Я тогда только пользовался указаниями путешественников, когда находил на месте их показания сходными с текстом Библии». И заключил: «Библия есть вернейший путеводитель по Святой Земле, и я считаю себя счастливым, что по большей части имел при себе во время пути только одну Библию».

И буквально с первых страниц «Путешествия» Норова читатель погружается в атмосферу напряженного и увлекательного диалога ученого автора с текстами Священного Писания. В этот диалог постепенно втягиваются античные историки и географы (Геродот, Страбон и др.), другие путешественники и исследователи, современность с ее цивилизаторской деятельностью (преобразования Мегмета Али), а также море, острова, пустыня, меняющиеся русла рек и берегов озер, небо, горы, развалины «преждебывших» городов и селений и даже  спутники путешественника, его проводники и охрана. Вот два старшины бедуинов, приданных в сопровождение русского путешественника местным пашою. «Колоссальный рост моих проводников, – отмечает Норов, – потомков Енаковых, обращал невольно мое внимание; теперь, как и в древности, физическая сила присваивает себе власть посреди диких племен жителей пустыни». Это пока только скрытая отсылка к библейскому тексту, вероятно, в силу его общеизвестности. Но мы вспомним по книге Чисел (13, 18-33) рассказ о том, как Моисей послал «мужей» «соглядать землю Ханаанску» и, вернувшись, те испуганно сообщили, что в земле той живут «исполины, сыны Енаковы, и бехом пред ними яко прузи (саранча. – В. Г.)…». В числе потомков этих «мужей превысоциих» называют библейского Голиафа и т. д.

А вот и прямое обращение к проклятиям ветхозаветных пророков. Описывая озеро Мензале, затопившее когда-то «плодоносную равнину, где процветали» упоминающиеся в Библии египетские города, Норов указывает: «Наводнение этой страны объясняли разными предположениями, но никто, кажется, не заметил страшного пророчества Иезекииля». И далее следует пространная цитата из Книги этого пророка (30, 13-19), в самом деле, удивительно соответствующая той картине разрушения, которая предстала перед глазами путешественника: «Сия, глаголет Адонаи Господь: погублю кумиры и испражню вельможи… и старейшины от земли Египетския и не будут к тому!..» и т. д. Совпадения касаются даже деталей ландшафта. Иезекииль предрекал: «И в Диасполе будет расселина и разлиются воды». Море действительно «ворвалось в землю Египетскую противу Диосполиса», – комментирует слова пророка Норов и приводит последующее название этого «разрыва»: «устье Мендезийское».

Норова поражает картина лежащих между холмов «великолепных развалин» египетского Цоана: «Там царственный женский колосс из черного гранита, с челом, исполненным думы, повержен среди прекрасных колонн; далее три великолепные гранитные обелиска разметаны в разные стороны; один из них, более уцелевший и самый огромный, переломлен как меч! Здесь был форум…». Путешественник продолжает: «Развернем книги Пророков посреди поверженных кумиров, над обломками этих обелисков, одетых мистическими иероглифами. Вот глаголы Исаии…». Следует цитата из Исаии.

Мощная образность ветхозаветных пророков словно на глазах путешественника сметала с лица земли когда-то процветающие города и селения и заставляла прийти к  неизбежному выводу: «Не одна история являет нам полное исполнение пророчеств; сама природа свидетельствует вечную истину. Пройденный нами путь показывает море, поглотившее землю порабощения Израиля; многие рукава Нила исчезли, а другие смешались с горькими хлябями моря…» И тут опять цитируется Исаия (19, 5): «Египтяне испиют воду яже при море, а река оскудеет». Затем автор вновь возвращается к бедственному состоянию окружающей природы: «Вся окрестность Цоана и других древних городов нижнего Египта… превратилась в бесплодную пустыню; трава иссохла от серных и соляных частиц моря, а остальная часть земли обратилась в болото… Исчез самый папирус, который передавал векам мудрость египетскую, и последние предания жрецов Изиды и Озириса поглощены пламенем Омара в Александрии».

Тема сбывшихся апокалиптических пророчеств (пожар Александрийской библиотеки и т. д.) и, вообще, мировых катастроф, катаклизмов станет одной из основных не только в «Путешествии по Святой Земле в 1835 году», но и во всем творчестве Норова. К ней он обратится, например, в книге «Путешествие к семи церквам, упоминаемым в Апокалипсисе» (СПб., 1847) и в «Исследовании об Атлантиде», опубликованном в 1854 г. Подобный интерес явно не был случайным и во многом определялся биографией писателя и его эпохой. А ее, без всякого сомнения, можно назвать апокалиптичной. Революция 1789 г., смена христианского календаря, террор, реки крови, поднимающаяся из безвестности фигура «серого капрала», словно по мановению волшебной палочки превращающегося в «императора Вселенной», несущего на себе отпечаток «звериного числа», – вот ее некоторые составляющие.  А еще были непрерывные войны, когда многотысячные армии пересекали европейский континент в разных направлениях и устремлялись в пустыни  Египта и снега России, оставляя после себя горы трупов и разрушенные города,  пожар Москвы, Священный союз и многое другое. Казалось, начинают сбываться ветхозаветные пророчества и «Откровение апостола Иоанна Богослова» претворяется в жизнь.  Святейший Синод в 1806 г. объявляет Наполеона предтечей антихриста, но «ангел Александр» вместе с «князем Михаилом» сокрушают его чудовищные планы, после чего следует договор о Священном союзе, названный современниками «Апокалипсисом дипломатии» и т. п. Эсхатологическая тема в том или ином виде заявит о себе и в русской литературе у Пушкина, Гоголя и др.[10] И, конечно, для непосредственного участника этих событий она приобретет особый смысл, все более раскрывающийся перед ним, по мере того как ученый все глубже погружался в историю, а путешественник буквально на каждом шагу встречал подтверждение древних предостережений.

Но цель его странствия еще не достигнута. «Поднимаясь с горы на гору, я был в беспрестанном ожидании открыть Иерусалим, но горы все вставали передо мною, переменив прежнюю оттенку свою на красноватую. «Горы окрест его», – сказал Давид, говоря о Иерусалиме. Я начал приходить в уныние, что не увижу Святого города при свете дня; далеко опередил я своих спутников; в самое это время встретился мне прохожий араб – и, конечно, пораженный написанным на лице моем грустным нетерпением, поравнявшись со мною, закричал мне: «бедри! бедри!» (скоро! скоро!). Такое предведенье поразило меня удивлением: я ему сказал все, что я знал по-арабски нежного, за радостное известие. Я поднимался на высоту, – вдруг предстал Иерусалим! Я кинул повода лошади и бросился на землю…».

Святая Земля в книге Норова – это величественный Храм Гроба Господня и «первая молитва за давших мне жизнь и за близких сердцу моему», подробное описание каждой пяди Святого града, всех его священных реликвий и памятных мест, тщательно сверяемое по текстам Священного Писания и другим древним и новым источникам. Это скорбь оттого, что «Святилища Господа» находятся под властью неверных, но и понимание (в отличие от А. Н. Муравьева) провиденциального смысла происшедшего. «Но христиане не должны смущаться, что такие великие святыни находятся в уничижении языческом. Спаситель мира, повергнув Себя на земле всем страданиям человеческим, оставил и святыни Свои под теми же законами природы, которым подвергалось Его Божественное тело».

Это «пастушеский Вифлеем, забытый в горных ущельях Назарет, разбросанные груды городов израильских», Иордан, сидя на берегу которого «под навесом густых ив и тамаринов и глядя то на ясное небо, то на бег Иордана», путешественник читал «первую главу Евангелия от Св. Марка и подобную ей главу Св. Иоанна», и т. д. и т. п.

Затем будет возвращение на родину, издание новых книг, в частности, дополняющих, а по времени и своему маршруту предваряющих «Путешествие по Святой Земле» «Путешествий по Египту и Нубии в 1834–1835 гг.» (СПб., 1840), участие в полемике вокруг знаменитого Синайского кодекса IV в. («Защита Синайской рукописи Библии от нападений о. архимандрита Порфирия Успенского», СПб., 1863), статья по поводу «Войны и мира» Л. Н. Толстого («Война и мир (1805–1812). С исторической точки зрения и по воспоминаниям современника», 1868). Будет и продолжение служебной карьеры: в 1854 г. Норов станет министром народного просвещения, а затем членом Государственного Совета. Будет женитьба на Варваре Егоровне Паниной, рождение и ранняя смерть троих детей.

Он вернется на Святую Землю в 1861 г. В предисловии к книге «Иерусалим и Синай. Записки второго путешествия на Восток» (СПб., 1879), вышедшей под редакцией В. Н. Хитрово, Норов написал: «Читатель не узнает уже во мне того самого путешественника, который предавал ему все впечатления пути своего, связывая их с памятью былого. Все изменилось в глазах моих…». Эта книга увидела свет уже после смерти автора.

Авраам Сергеевич Норов умер 23 января 1869 г. и похоронен в Голицынской церкви по имя архистратига Михаила Сергиевой пустыни в Санкт-Петербурге.

Покидая Святую Землю, путешественник чувствовал «то же, что чувствовали Апостолы, когда Иисус вознесся при их глазах на небо, – когда светлое облако взяло Его из виду их! Как бы слышится голос Ангела: «Мужи Галилейские, что вы стоите и смотрите на небо? Сей Иисус вознесшийся на небо, придет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо»! Сладостен этот голос небесного жителя: – да утешит он грусть каждого христианина покидающего землю, где совершилось его искупление, – землю, в которой он видит свою родину не по плоти, а по духу!».

______________
Примечания

[1]А. С. Норов. Биографический очерк, читанный в торжественном собрании Академии наук 29 декабря ординарным академиком А. В. Никитенко // Санкт-Петербургские ведомости. №22 от 22 января 1870 г.

[2] Лисовой Н. Н. А. Н. Муравьев и его книга «Путешествие ко святым местам в 1830 году» // Муравьев Андрей Николаевич. Путешествие ко святым местам в 1830 году. М., 2007. С.10.

[3] Впрочем, следующее переиздание вышло только в 2006 г. в «Индрике» в серии «Восточнохристианский мир». До этого в 1995 г. «Школа Пресс» издала существенно сокращенный текст муравьевского «Путешествия» в сб. «Святые места вблизи и вдали. Путевые заметки русских писателей. 1 половина XIX века».

[4] Стурдза А. С. Беседа любителей русского слова и Арзамас в царствование Александра I. И мои воспоминания // Арзамас. Сб. В 2 кн. Кн. 1. М., 1994. С. 58.

[5] Татищев С. С. Внешняя политика императора Николая I. СПб., 1887. С. 137.

[6] «Путешествие во Святый град Иерусалим Патриаршего Иерусалимского монастыря монаха Серапиона, именовавшегося прежде пострижения Стефаном» недавно опубликовано Е. Л. Румановской в «Индрике». См.: Румановская Е. Л. Два путешествия в Иерусалим в 1830–1831 и 1861 гг. М., 2006.

[7] Хитрово В. Н. Египет и Синай. Библиографический указатель русских книг и статей о святых местах Востока, преимущественно палестинских и синайских. СПБ., 1876. С. 46-47.

[8] Беляев Л. А. «Религиозная археология» в русской и зарубежной исторической науке // Православный палестинский сборник. Вып. 100. М., 2003. С. 11.

[9] Там же.

[10] См. об этом, напр.: Гуминский В. М. Гоголь, Александр I и Наполеон // Наполеон. Легенда и реальность: Материалы научных конференций и наполеоновских чтений. 1996 – 1998. М., 2003.