И. А. Бунин: религиозность в условиях страстного сознания
Эмоциональная основа авторского сознания
Впечатлительность
Главная
особенность бунинского стиля (того, что на поверхности повествования, в
самом словесном изображении) сразу была понята современниками писателя.
Известны слова З. Гиппиус: “король изобразительности”.
Так оно и есть – и в стихах: “Лес, точно терем расписной...” (“Листопад”), и в прозе, вплоть до последних рассказов.
“Я
встаю, неслышно сбегаю в прихожую, отворяю наружную дверь: свежесть
ночного воздуха, терраса и пальмы на ней, сад по уступам внизу – и уже
неподвижное в белой звездной россыпи небо...” (“Мистраль”) (5: 519)[1].
В
романе “Жизнь Арсеньева. Юность” Бунин размышляет над формированием
основных особенностей своей натуры, которые обусловили наличие данной
изобразительности, вещественности, фактурности.
Бунин не был бы Буниным без необычайной впечатлительности. Жизненную свою впечатлительность и связанную с ней словесную изобразительность он рано осознал в себе.
Эти два момента – жизненный и собственно художественный – слились в нем воедино. Ими он и работал как ценностно-смысловыми “моментами мира”. Их он культивировал, им служил до самой смерти. Под них “подверстал” и эстетическую программу, и поэтику своих произведений. Отсюда – определенный отбор жизненных коллизий, отсюда – своеобразие религиозных представлений, свой образ Льва Толстого, своя концепция любви.
Бунин из года в год размышлял над своеобразием своего мировосприятия.
Так в романе говорится о том же, о чем и в дневниковых записях, и далее эта особенность бунинского автобиографического персонажа называется: “обостренным чувством жизни и смерти” (5: 23), “повышенной впечатлительностью” (5: 27), “не совсем обычной впечатлительностью”(5: 56), “повышенной восприимчивостью к свету и воздуху, к малейшему их различию” (5: 141).
Какого же “качества” эта впечатлительность (и далее – на что она направлена)?
Страстность
Первые впечатления от предметного мира:
Воспоминание о кинжале:
Воспоминание о сабле:
Начало восприятия женщины (девочки Саши):
Чтение произведений Пушкина, Гоголя:
Слово “страсть” становится ключевым в романе: “страсть ко всякому самоистреблению”, страсть к девочке Анхем, “горькая страстность”, “кочевая страсть”.
В значении слова можно выделить по крайней мере три оттенка: страсть как сильно выраженное чувство; страсть как чувство одновременно восторженное и радостное, тяжелое и “томящее”; страсть как сладострастие, как “любовь” “с преобладанием чувственного влечения”, как о том говорят наши толковые словари.
В словаре Даля: страсть – “страдание, мука, маета, мученье, телесная боль, душевная скорбь, тоска”. Этот оттенок слова будет важен для нас при анализе религиозных представлений Бунина.
Пока же отметим, что авторскую эмоциональность, воплощенную в романе и рефлектируемую автором, мы вправе так и обозначить – как страстную – в указанных трех оттенках значения слова.
Но преобладает в романе смысловое наполнение “страсти” как страсти-страдания, радости-горя, восторга-отчаяния.
Особая восприимчивость была для Арсеньева (и автора) источником и наслаждений и страданий, последнее усугублялось непониманием со стороны близких людей.
“Этого не понимали в Толстом, не понимают и во мне...” Арсеньева – тоже “не понимают”... Арсеньев обращается к любимой женщине – Лике:
Лика не понимает, когда “слишком много описаний природы”. Для Арсеньева – “нет никакой отдельной от нас природы”, “каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни” (5: 183).
Авторское сознание, воплощенное в романе, – по своей эмоциональной основе – страстное. Тип страстности – антиномичный, выражающийся в стилистике оксюморона.
Страсть-страдание
Характерной особенностью страстного сознания является его подвижность, смена объектов страсти, определенное эмоциональное состояние – страдание.
Арсеньев постоянно переезжает с одного места на другое, ищет для себя все новых и новых ощущений, новой пищи для своих обостренных чувств – осязания, обоняния, зрения, слуха. В одном из разговоров с Ликой он объясняет эту особенность, называя себя “бродником”.
Неутоленность движет персонажем – с места на место, от одной женщины к другой, а писателя – от одного произведения к другому, к вечной мольбе: “Господи, продли мои силы...”.
Постоянному движению соответствует ощущение преходящности жизни. И в то же время – ощущение родства, связи – с землей, родом, культурной традицией. Арсеньев чувствует себя причастным великому, вечному. Отсюда – чувство гордости, избранности. Но Арсеньев причастен и материальному, временному, тому, что должно умереть. Отсюда – тоска, одиночество.
В эмоциональном мире Арсеньева сложно переплетаются радость, восторг, восхищение – и отчаяние, тоска. Одно является обратной стороной другого.
Человек, обладающий страстным сознанием, оказывается существом страдающим – прежде всего из-за своей принципиальной неудовлетворенности или удовлетворенности кратковременной, постоянной ненасытности.
Как видим, и отношения с людьми приносятся в жертву все тому же Молоху – впечатлительности, страстности.
В этическом смысле страстное сознание замыкается на себе, оно эгоистично по своей природе и эгоцентрично: мир как мое переживание, как мое наслаждение и моя мука – такова экзистенциальная основа страстного сознания того типа авторства, который воплощен в произведениях Бунина.
“Языческая стихия”, буддистская ориентация
Страсть в христианском понимании
Могло ли бунинское сознание впитать в себя и принять христианство, в котором страсть – “болезнь, недуг, страдание, а в отношении к душе – необузданное влечение ко греху, сладострастие”, “напасть, бедствие, скорбь”?
Как проповедовал преподобный Иоанн, три главных страсти человек должен преодолеть – объедение, сребролюбие и тщеславие. Кто победит эти три страсти, тот может победить и остальные пять – блуд, гнев, печаль, уныние, гордость. Всякий грех проникает в душу через прилог (“помысел о вещи”) и сочетание (душа уже как бы беседует с предметом). Страсть определяется преподобным Иоанном как “самый порок, от долгого времени вгнездившийся в душе, и чрез навык сделавшийся как бы природным ее свойством, так что душа уже произвольно и сама собою к нему стремится” (Иоанн 1990: 187, 139).
Как предохраниться от прилога: “обуздывать” – очи, уши, обоняние, вкус, избегать “касания телес”...
Уже из этих положений видно, что следовать им означало для Бунина отказаться от себя. Не обуздание, но максимально полное выражение себя – к этому стремится автобиографический персонаж романа “Жизнь Арсеньева. Юность”, повторяя вслед за Гёте: всякое искусство чувственно (5: 236).
“Языческая стихия”
Бунинское чувственно-страстное восприятие действительности, бунинская “плотскость” изображения позволяют говорить о “языческой стихии” в творчестве писателя.
В следующем высказывании представлены мнения целого ряда людей – от лично знавших Бунина до современного исследователя.
Интереснейшие свидетельства и рассуждения буниноведа, однако сама проблема “языческой стихии” в личности и творчестве Бунина только улавливается, остается на уровне перечисления точек зрения современников писателя.
Этой позицией ограничусь и я, пока не имея возможности исследовать текстуальное воплощение темы, ибо, думается, тогда нужно было бы обратиться к сопоставительному анализу бунинских текстов и текстов “языческих”.
Только замечу, что “языческая стихия” Бунина – это не область языческих представлений, это именно качество мировосприятия, авторской абсолютизации природно-предметного мира. Это та область, где сходятся, говоря словами Бунина, древняя подсознательность и современная сознательность. В речи авторолога такие суждения, конечно, носят характер метафоры, интуитивного предопределения собственно исследования.
Буддистская ориентация
Страстное отношение к миру Арсеньева постоянно оборачивается страданием, стремлением ко все новым и новым впечатлениям, перемене мест, женщин, погружением в контрастные эмоциональные состояния: от радости – к тоске, от чувства причастности Вечному – к одиночеству.
Чтобы как-то “овладеть”, понять, оправдать эту особенность своего “я”, Бунин обращается к буддистским идеям.
Первая глава романа – изощренная смесь русского, христианского слова – и буддистских понятий. С одной стороны: Духов день, церковь (вероятно, православная), небесный град, молитва, пращуры, цитаты в церковно-славянском стилистическом варианте. С другой – целая программа буддистской направленности.
Начало романа напоминает тональность преданий о Будде, Гаутаме, встречающимся с несчастьями, болезнями, смертью.
Бунин утверждает идеи о переселении душ, о конечном слиянии достигшей совершенства души с “Отцом всего сущего” – вполне в духе ведийской религии древних обитателей Цейлона и индусов.
В жизни Арсеньева этих идей не было. Он рос в православной среде. Зрелый Бунин окрашивает повествование “азиатско-буддийскими” (Б. Зайцев) оттенками, вырабатывая из разных религий свою собственную религиозную “теорию”, которая бы соответствовала его страстной натуре.
В работе “Освобождение Толстого” Бунин высказывается более определенно.
К такой породе людей – достигших совершенства, выходящих из цепи, – относятся Будда, Соломон, Толстой... Конечно, к “царственному племени” Бунин причислял и себя.
Эти бунинские высказывания важны для понимания всего творчества писателя, понимания его “концепции человека”, о чем уже размышляют многие критики.
Книга о Толстом – образец того, как человеческое мышление может трансформировать любой жизненный материал в сторону своего идеологемного центра, в данном случае – в сторону идеи Всебытия. Причем, логическое обоснование безукоризненно следует за эмоциональным опытом. Субъект высказывания пользуется целым набором понятий, совершенно не заботясь о каком-либо их обосновании: что значит – “чувствовать” свое время или чужое? Что значит – образная (чувственная) “память”, “путь”, “подсознательность”, “сознательность” и т. д.?
Однако в приведенных цитатах Бунин – как обыденный субъект словесной деятельности – интуитивно угадывает и точно высказывает свою позицию.
По существу, здесь – полная программа жизни и творчества, определившая, точнее оправдывающая – отношения с людьми, образ жизни, абсолютизацию своего вещественного восприятия мира, сосредоточенность на себе (я – человек особой породы, я должен культивировать в себе свои способности) и так далее – вплоть до образной (чувственной) “памяти”, которой “я” обладаю, а следовательно, – “Я настоящего художественного естества...” Мое восприятие мира – мучительное и возвышенное – тоже не просто “мое” качество, но свойство людей особой породы. Не случайно и мое стремление все запечатлеть, все выразить в слове – это тоже от “жажды вящего утверждения этого Я”.
Христианство как культура
Смерть
Страстное, обостренное восприятие жизни побудило Бунина к неприятию христианского учения о смерти, о Страшном суде, о загробной жизни.
Смерть Бунин пытался преодолеть опять же чувственностью, своей связью с вещественным миром.
Смерть одного из персонажей романа, Писарева, описывается в сопоставлении с любовью Арсеньева к Анхем.
Эпизод смерти Писарева – типичный пример “переноса” писателем собственных представлений, своего эмоционального опыта на мир.
Таким образом, несмотря на эстетическое требование “писать о крышах”, избегать тенденциозности, Бунин все повествование “окрашивает” языческой стихией, буддистскими идеями. И это – даже при описании православного обряда погребения.
Христианское душерасположение иное.
Бог как радость жизни, как наслаждение ее красотой, вещественностью – это вполне доступно Арсеньеву. Бог как смерть, как существование души вне тела – это не представимо, невообразимо для него.
Идеям сотворения мира и человека, загробной жизни Бунин предпочел буддистские идеи, в пределах которых мир не сотворим, он только постигнут Буддой, и человеческая душа, пройдя “цепь перевоплощений”, соединяется с “Отцом всего сущего”.
Грех
В нравственном мире Арсеньева нет греха, вины перед людьми (хотя бы перед Ликой). Отсутствие греха диктует персонажу определенную последовательность чувств в сложных ситуациях, автору – определенный способ мотивировки чувств и поступков персонажа.
Арсеньеву вроде бы все позволено по отношению к людям, он – особая натура. В конкретных случаях Арсеньев всегда оправдывает себя. С его точки зрения, он в случае провинности может быть прощен за муки, испытанные им после совершения проступка.
Например, такова мотивировка внутреннего состояния персонажа в эпизоде убийства грача.
Это один из немногих случаев, когда упоминается слово “грех”. Если нет чувства греха, то нет и чувства вины, а значит, раскаяния, покаяния, нет страха перед смертью в ее христианском понимании.
Христианство как культура
Однако жизнь Арсеньева проходит в кругу православных обрядов, верований, описание которых составляет значительную часть повествования.
Здесь мы встречаемся с той же личностной трансформацией, авторской тенденциозностью.
Несколько раз Арсеньев посещает храмы, богослужения.
Литургия для христиан – это говение, исповедь, молитва, принятие святых Христовых Тайн. Литургия – центр христианской жизни. Бунин отдает предпочтение описанию вечерни. Главная церковная служба – литургия – описывается только один раз, причем в “заземленном” варианте: отрок Арсеньев устает от длительности службы, от многолюдности.
Духовный смысл литургии несовместим с духовной ориентацией персонажа, с теми чувствами, которые автор приписывает Арсеньеву.
Из этих канонических для Православной церкви положений видно сходство и различие в службах вечерни (всенощное бдение) и литургии, а также соответствующее обеим частям единого богослужения душерасположение.
Всенощное бдение пленяет Арсеньева прежде всего красотой обряда, т. е. эстетическим содержанием.
Соблазн – так называются в православном христианстве испытываемые персонажем состояния. Автор как повествователь даже в описании церковного пения употребляет свои излюбленные “оксюморонные” определения: рыдание – одновременно и “горестное” и “счастливое”.
Церковная служба – как мое эстетическое переживание, наслаждение, и далее: как реализация моей впечатлительности, в конечном счете, страстности – таково основное содержание эпизодов романа, посвященных изображению предстояния персонажа перед иконами.
Однако: храм, церковь – неотъемлемые части истории страны, народа, русского пейзажа, всего русского быта. И такой аспект изображения церквей, церковной службы присутствует в романе.
Дневники Бунина полны записей о посещении храмов, церквей. Например, с первого по четвертое января 1915 года Бунин посещает Марфо-Мариинскую обитель, Ваганьковское кладбище, Благовещенский собор, Зачатьевский монастырь, Троице-Сергиеву Лавру, Скит у Черниговской Божией Матери.
Это сторонний собственно церковной жизни взгляд. Не я в вере, а вера – как часть моего эстетического “я”.
Арсеньев-отрок читает жития святых, юношей молится перед иконой Божией Матери, но вера не стала основой его жизни. Нигде в романе не показана вера как действующая нравственная сила, которая бы руководила персонажем.
Бунин же, к периоду написания романа “Жизнь Арсеньева. Юность”, выработал вполне удовлетворяющую его систему религиозных взглядов, которую можно назвать системой личностного эклектизма.
Трансформация
Страстное авторское сознание в романе “Жизнь Арсеньева. Юность” стремится трансформировать традиционную для русской культуры религию, в которой оно реально существует.
Характер этой трансформации определился:
Конечно, православный контекст всего бунинского творчества несомненен, но это контекст не вероисповедания автора, а именно – культурный контекст.
Разделение христианства как веры и христианства как культуры обусловило внутреннюю противоречивость авторской религиозной позиции. И чем сильнее русский, христианский материал, избранный для повествования, тем эта противоречивость явственнее.
Героиня “Чистого понедельника” уходит в православный монастырь, решает посвятить себя Богу, но все ее размышления о жизни, о вере – авторские (буддистские), и сама она – красавица восточного типа, подобно Аглае (одноименный рассказ), – вырожденка, т. е. человек, уже слышащий призыв “выйти из цепи”. Приведенная выше запись о посещении церквей в смысловом плане почти дословно перенесена в рассказ.
Бунин: “Все в нас мрачно. Говорят о нашей светлой радостной религии... ложь, ничто так не темно, страшно, жестоко, как наша религия. Вспомните эти черные образа, страшные руки, ноги... А стояния по восемь часов, а ночные службы... Нет, не говорите мне о “светлой” милосердной нашей религии... Да мы и теперь недалеко от этого ушли. Тот же наш Карташев, будь он иереем, – жесток был бы! Был бы пастырем, но суровым, грозным... А Бердяев! Так бы лют был... Нет, уж какая тут милостивость. Самая лютая Азия...” (Кузнецова 1995: 105).
Кузнецова: “Днем был о. Иоанн (Шаховской). После него остался какой-то след доброты, проявившийся в том, что на время как будто было прободение какой-то уже безнадежно окрепшей в душе коры. Хотела бы я знать – правда ли, что исходит что-то такое от подобных о. Иоанну людей или это нам только кажется? Но пусть даже самовнушение – люди все-таки стараются сдерживать дурное в себе, стыдятся его – значит, уже что-то достигнуто...” (Кузнецова 1995: 295).
“Вчера вечером опять о. Иоанн (Шаховской), разговоры с ним, его детский смех, заразительная улыбка, душа, чуткая и внимательная, настороженность в глазах и после всего, перед уходом – его молитва (по его желанию) за всех нас, с перечислением наших имен, потрясшая меня до внутренних слез. Делает ли он это часто или нашел нужным освятить и благословить именно наш дом?” (Кузнецова 1995: 296).
Бунин не был бы Буниным без необычайной впечатлительности. Жизненную свою впечатлительность и связанную с ней словесную изобразительность он рано осознал в себе.
Эти два момента – жизненный и собственно художественный – слились в нем воедино. Ими он и работал как ценностно-смысловыми “моментами мира”. Их он культивировал, им служил до самой смерти. Под них “подверстал” и эстетическую программу, и поэтику своих произведений. Отсюда – определенный отбор жизненных коллизий, отсюда – своеобразие религиозных представлений, свой образ Льва Толстого, своя концепция любви.
Бунин из года в год размышлял над своеобразием своего мировосприятия.
“Люди спасаются только слабостью своих способностей, – слабостью воображения, внимания, мыслей, иначе нельзя было бы жить.
Толстой сказал про себя однажды:
– Вся беда в том, что у меня воображение немного живее, чем у других...
Есть и у меня эта беда” (“Окаянные дни”, запись 11 марта 1918 года) (Бунин 1990: 262).
Есть и у меня эта беда” (“Окаянные дни”, запись 11 марта 1918 года) (Бунин 1990: 262).
“Я
как-то физически чувствую людей”, записал однажды про себя Толстой. Вот
и я тоже. Этого не понимали в Толстом, не понимают и во мне, оттого и
удивляются порой моей страстности, “пристрастности”. Для большинства
даже и до сих пор “народ”, “пролетариат” только слова, а для меня это
всегда – глаза, рты, звуки голосов, для меня речь на митинге – все
естество произносящего ее” (“Окаянные дни”, запись 17 апреля 1918 года)
(Бунин 1990: 271).
“Я как-то физически чувствую людей” (Толстой). Я в с е физически чувствую. Я настоящего художественного естества. Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду – и как остро, Боже мой, до чего остро, даже больно!” (дневниковая запись 9/22 января 1922 года) (6: 437).
“Я как-то физически чувствую людей” (Толстой). Я в с е физически чувствую. Я настоящего художественного естества. Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду – и как остро, Боже мой, до чего остро, даже больно!” (дневниковая запись 9/22 января 1922 года) (6: 437).
Таких высказываний у
Бунина много, но критику назвать главной особенностью писателя его
впечатлительность – это еще ничего не сказать по существу. Многие, если
не большинство, настоящих писателей обладают обостренным
мирочувствованием.
В каждом отдельном случае необходимо понять “качество” этой впечатлительности (авторскую эмоциональность) и – далее – ее направленность на те или иные сферы бытия.
В каждом отдельном случае необходимо понять “качество” этой впечатлительности (авторскую эмоциональность) и – далее – ее направленность на те или иные сферы бытия.
“Это
было уже начало юности, время для всякого удивительное, для меня же, в
силу некоторых моих особенностей, оказавшееся удивительным особенно:
ведь, например, зрение у меня было такое, что я видел все семь звезд в
Плеядах, слухом за версту слышал свист сурка в вечернем поле, пьянел,
обоняя запах ландыша или старой книги...” (5: 80).
Так в романе говорится о том же, о чем и в дневниковых записях, и далее эта особенность бунинского автобиографического персонажа называется: “обостренным чувством жизни и смерти” (5: 23), “повышенной впечатлительностью” (5: 27), “не совсем обычной впечатлительностью”(5: 56), “повышенной восприимчивостью к свету и воздуху, к малейшему их различию” (5: 141).
Какого же “качества” эта впечатлительность (и далее – на что она направлена)?
Страстность
Содержание слова “впечатлительность” в самом тексте романа конкретизируется словом “страсть” (“страстный”, “сладостный”).
Первая поездка юного Арсеньева в город:
Первая поездка юного Арсеньева в город:
“Тут я впервые испытал сладость осуществляющейся мечты...” (5: 10).
Первые впечатления от предметного мира:
“С каким блаженным чувством, как сладострастно касался я и этого сафьяна, и этой упругой, гибкой ременной плеточки!” (5: 11).
Воспоминание о кинжале:
“Какой сладострастный восторг охватил меня при одном прикосновении к этой гладкой, холодной, острой стали!” (5: 29).
Воспоминание о сабле:
“Откуда взялась моя страстная и бесцельная любовь к ней?” (5: 30).
Начало восприятия женщины (девочки Саши):
“...Вдруг
испытал что-то особенно сладостное и томящее: первый проблеск самого
непонятного из всех человеческих чувств...” (5: 31).
Чтение произведений Пушкина, Гоголя:
“К
одному я был холоден и забывчив, другое ловил с восторгом, со страстью,
навсегда запоминая, закрепляя за собой, – и чаще всего действовал при
этом с удивительной верностью чутья и вкуса” (5: 35).
Слово “страсть” становится ключевым в романе: “страсть ко всякому самоистреблению”, страсть к девочке Анхем, “горькая страстность”, “кочевая страсть”.
В значении слова можно выделить по крайней мере три оттенка: страсть как сильно выраженное чувство; страсть как чувство одновременно восторженное и радостное, тяжелое и “томящее”; страсть как сладострастие, как “любовь” “с преобладанием чувственного влечения”, как о том говорят наши толковые словари.
В словаре Даля: страсть – “страдание, мука, маета, мученье, телесная боль, душевная скорбь, тоска”. Этот оттенок слова будет важен для нас при анализе религиозных представлений Бунина.
Пока же отметим, что авторскую эмоциональность, воплощенную в романе и рефлектируемую автором, мы вправе так и обозначить – как страстную – в указанных трех оттенках значения слова.
Но преобладает в романе смысловое наполнение “страсти” как страсти-страдания, радости-горя, восторга-отчаяния.
Особая восприимчивость была для Арсеньева (и автора) источником и наслаждений и страданий, последнее усугублялось непониманием со стороны близких людей.
“Этого не понимали в Толстом, не понимают и во мне...” Арсеньева – тоже “не понимают”... Арсеньев обращается к любимой женщине – Лике:
«Я
говорил, как несказанно жаль было мне эту раскидистую березу, сверху
донизу осыпанную мелкой ржавой листвой, когда мужики косолапо и грубо
обошли, оглядели ее кругом и потом, поплевав в рубчатые, звериные
ладони, взялись за топоры и дружно ударили в ее пестрый от белизны и
черни ствол... “Ты не можешь себе представить, как страшно мокро было
все, как все блестело и переливалось!” – говорил я и кончил признанием,
что хочу написать об этом рассказ. Она пожала плечами:
– Ну, миленький, о чем же тут писать? Что ж все природу описывать!» (5: 185).
Лика не понимает, когда “слишком много описаний природы”. Для Арсеньева – “нет никакой отдельной от нас природы”, “каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни” (5: 183).
Авторское сознание, воплощенное в романе, – по своей эмоциональной основе – страстное. Тип страстности – антиномичный, выражающийся в стилистике оксюморона.
Страсть-страдание
Характерной особенностью страстного сознания является его подвижность, смена объектов страсти, определенное эмоциональное состояние – страдание.
Арсеньев постоянно переезжает с одного места на другое, ищет для себя все новых и новых ощущений, новой пищи для своих обостренных чувств – осязания, обоняния, зрения, слуха. В одном из разговоров с Ликой он объясняет эту особенность, называя себя “бродником”.
“Люди
постоянно ждут чего-нибудь счастливого, интересного, мечтают о
какой-нибудь радости, о каком-нибудь событии. Этим влечет и дорога.
Потом воля, простор... новизна, которая всегда празднична, повышает
чувство жизни, а ведь все мы только этого и хотим, ищем во всяком
сильном чувстве” (5: 223).
“Все это так взволновывает мою вечную жажду дороги, вагонов и обращается в такую тоску по ней, по той, с кем бы я мог быть так несказанно счастлив в пути куда-то, что я спешу вон, кидаюсь на извозчика и мчусь в город, в редакцию. Как хорошо всегда это смешение – сердечная боль и быстрота!” (5: 201).
“Все это так взволновывает мою вечную жажду дороги, вагонов и обращается в такую тоску по ней, по той, с кем бы я мог быть так несказанно счастлив в пути куда-то, что я спешу вон, кидаюсь на извозчика и мчусь в город, в редакцию. Как хорошо всегда это смешение – сердечная боль и быстрота!” (5: 201).
Неутоленность движет персонажем – с места на место, от одной женщины к другой, а писателя – от одного произведения к другому, к вечной мольбе: “Господи, продли мои силы...”.
Постоянному движению соответствует ощущение преходящности жизни. И в то же время – ощущение родства, связи – с землей, родом, культурной традицией. Арсеньев чувствует себя причастным великому, вечному. Отсюда – чувство гордости, избранности. Но Арсеньев причастен и материальному, временному, тому, что должно умереть. Отсюда – тоска, одиночество.
В эмоциональном мире Арсеньева сложно переплетаются радость, восторг, восхищение – и отчаяние, тоска. Одно является обратной стороной другого.
Человек, обладающий страстным сознанием, оказывается существом страдающим – прежде всего из-за своей принципиальной неудовлетворенности или удовлетворенности кратковременной, постоянной ненасытности.
“Всем чужой, одинокий”, “...Чувство какого-то гибельного одиночества достигло во мне до восторга” (5: 194);
“...Я испытал чувство своей страшной отделенности от всего окружающего, удивление, непонимание, – что это такое все то, что передо мной, и зачем, почему я среди всего этого?” (5: 215);
“В обществе я, действительно, чаще всего держался отчужденно, недобрым наблюдателем, втайне даже радуясь своей отчужденности, недоброжелательности, резко обострявшей мою впечатлительность, зоркость, проницательность насчет всяких людских недостатков” (5: 183).
“...Я испытал чувство своей страшной отделенности от всего окружающего, удивление, непонимание, – что это такое все то, что передо мной, и зачем, почему я среди всего этого?” (5: 215);
“В обществе я, действительно, чаще всего держался отчужденно, недобрым наблюдателем, втайне даже радуясь своей отчужденности, недоброжелательности, резко обострявшей мою впечатлительность, зоркость, проницательность насчет всяких людских недостатков” (5: 183).
Как видим, и отношения с людьми приносятся в жертву все тому же Молоху – впечатлительности, страстности.
В этическом смысле страстное сознание замыкается на себе, оно эгоистично по своей природе и эгоцентрично: мир как мое переживание, как мое наслаждение и моя мука – такова экзистенциальная основа страстного сознания того типа авторства, который воплощен в произведениях Бунина.
“Языческая стихия”, буддистская ориентация
Страсть в христианском пониманииМогло ли бунинское сознание впитать в себя и принять христианство, в котором страсть – “болезнь, недуг, страдание, а в отношении к душе – необузданное влечение ко греху, сладострастие”, “напасть, бедствие, скорбь”?
Как проповедовал преподобный Иоанн, три главных страсти человек должен преодолеть – объедение, сребролюбие и тщеславие. Кто победит эти три страсти, тот может победить и остальные пять – блуд, гнев, печаль, уныние, гордость. Всякий грех проникает в душу через прилог (“помысел о вещи”) и сочетание (душа уже как бы беседует с предметом). Страсть определяется преподобным Иоанном как “самый порок, от долгого времени вгнездившийся в душе, и чрез навык сделавшийся как бы природным ее свойством, так что душа уже произвольно и сама собою к нему стремится” (Иоанн 1990: 187, 139).
Как предохраниться от прилога: “обуздывать” – очи, уши, обоняние, вкус, избегать “касания телес”...
Уже из этих положений видно, что следовать им означало для Бунина отказаться от себя. Не обуздание, но максимально полное выражение себя – к этому стремится автобиографический персонаж романа “Жизнь Арсеньева. Юность”, повторяя вслед за Гёте: всякое искусство чувственно (5: 236).
“Языческая стихия”
Бунинское чувственно-страстное восприятие действительности, бунинская “плотскость” изображения позволяют говорить о “языческой стихии” в творчестве писателя.
В следующем высказывании представлены мнения целого ряда людей – от лично знавших Бунина до современного исследователя.
«Все
в нем земное, в некоем смысле языческое, – отмечал, характеризуя
Бунина, Б. К. Зайцев. – Мережковский сказал о Толстом: “Тайновидец
плоти” – верно. Бунин Толстого обожал. Ему нравилась даже форма лба его.
“Ты подумай, ведь как у зверя дуги надбровные...” <...> У самого
Ивана внешней изобразительности чуть ли не больше, чем у Толстого. Почти
звериный глаз, нюх, осязание. Не хочу сказать, что был для него закрыт
высший мир – чувство Бога, вселенной, любви, смерти – он это все тоже
чувствовал, особенно в расцветную свою полосу, и чувствовал с некиим
азиатско-буддийским оттенком...» (Цит. по: 6: 636).
«Следует, очевидно, согласиться с Б. К. Зайцевым, что натуре Бунина присуще было в высокой степени нечто языческое: чувство слиянности с природой, с вещественным, телесным миром и страстный протест против неизбежной смерти, конца “земного” существования, гибели “я”. Как отмечает В. Н. Муромцева-Бунина (дневниковая запись от 9 марта 1939 года), “он верит в божественное начало в нас, а Бога вне нас не признает еще”. Тот же Б. К. Зайцев рассказывает: “Средиземное море! Море Улисса – но мы об Улиссе не думаем. Иван не купается. Просто сидит на берегу, у самой воды, любит море это и солнечный свет. Набегает, набегает волна, мягкими пузырьками рассыпается у его ног – он босой теперь. Ноги маленькие, отличные. Вообще тело почти юношеское. Засучивает совсем рукава рубашки.
– Вот она, рука. Видишь? Кожа чистая, никаких жил. А сгниет, братец ты мой, сгниет... Ничего не поделаешь.
И на руку свою смотрит с сожалением. Тоска во взоре. Жалко ему, но покорности нет. Не в его характере. Хватает камешек, запускает в море – ловко скользит галька эта по поверхности, но пущена протестующе. Ответ кому-то. “Не могу принять, что прахом стану, не могу! Не вмещаю”. Он и действительно не принимал изнутри: головой знал, что с рукой этой будет, душой же не принимал”. Здесь скрытое богоборчество его, языческая стихия» (О. Н. Михайлов) (6: 637–638).
«Следует, очевидно, согласиться с Б. К. Зайцевым, что натуре Бунина присуще было в высокой степени нечто языческое: чувство слиянности с природой, с вещественным, телесным миром и страстный протест против неизбежной смерти, конца “земного” существования, гибели “я”. Как отмечает В. Н. Муромцева-Бунина (дневниковая запись от 9 марта 1939 года), “он верит в божественное начало в нас, а Бога вне нас не признает еще”. Тот же Б. К. Зайцев рассказывает: “Средиземное море! Море Улисса – но мы об Улиссе не думаем. Иван не купается. Просто сидит на берегу, у самой воды, любит море это и солнечный свет. Набегает, набегает волна, мягкими пузырьками рассыпается у его ног – он босой теперь. Ноги маленькие, отличные. Вообще тело почти юношеское. Засучивает совсем рукава рубашки.
– Вот она, рука. Видишь? Кожа чистая, никаких жил. А сгниет, братец ты мой, сгниет... Ничего не поделаешь.
И на руку свою смотрит с сожалением. Тоска во взоре. Жалко ему, но покорности нет. Не в его характере. Хватает камешек, запускает в море – ловко скользит галька эта по поверхности, но пущена протестующе. Ответ кому-то. “Не могу принять, что прахом стану, не могу! Не вмещаю”. Он и действительно не принимал изнутри: головой знал, что с рукой этой будет, душой же не принимал”. Здесь скрытое богоборчество его, языческая стихия» (О. Н. Михайлов) (6: 637–638).
Интереснейшие свидетельства и рассуждения буниноведа, однако сама проблема “языческой стихии” в личности и творчестве Бунина только улавливается, остается на уровне перечисления точек зрения современников писателя.
Этой позицией ограничусь и я, пока не имея возможности исследовать текстуальное воплощение темы, ибо, думается, тогда нужно было бы обратиться к сопоставительному анализу бунинских текстов и текстов “языческих”.
Только замечу, что “языческая стихия” Бунина – это не область языческих представлений, это именно качество мировосприятия, авторской абсолютизации природно-предметного мира. Это та область, где сходятся, говоря словами Бунина, древняя подсознательность и современная сознательность. В речи авторолога такие суждения, конечно, носят характер метафоры, интуитивного предопределения собственно исследования.
Буддистская ориентация
Страстное отношение к миру Арсеньева постоянно оборачивается страданием, стремлением ко все новым и новым впечатлениям, перемене мест, женщин, погружением в контрастные эмоциональные состояния: от радости – к тоске, от чувства причастности Вечному – к одиночеству.
Чтобы как-то “овладеть”, понять, оправдать эту особенность своего “я”, Бунин обращается к буддистским идеям.
Первая глава романа – изощренная смесь русского, христианского слова – и буддистских понятий. С одной стороны: Духов день, церковь (вероятно, православная), небесный град, молитва, пращуры, цитаты в церковно-славянском стилистическом варианте. С другой – целая программа буддистской направленности.
«Исповедовали
наши древнейшие пращуры учение о “чистом, непрерывном пути Отца всякой
жизни”, переходящего от смертных родителей к смертным чадам их – жизнью
бессмертной, “непрерывной”, веру в то, что это волей Агни заповедано
блюсти чистоту, непрерывность крови, породы, дабы не был “осквернен”, то
есть прерван этот “путь”, и что с каждым рождением должна все более
очищаться кровь рождающихся и возрастать их родство, близость с ним,
единым Отцом всего сущего» (5: 8).
Начало романа напоминает тональность преданий о Будде, Гаутаме, встречающимся с несчастьями, болезнями, смертью.
Бунин утверждает идеи о переселении душ, о конечном слиянии достигшей совершенства души с “Отцом всего сущего” – вполне в духе ведийской религии древних обитателей Цейлона и индусов.
В жизни Арсеньева этих идей не было. Он рос в православной среде. Зрелый Бунин окрашивает повествование “азиатско-буддийскими” (Б. Зайцев) оттенками, вырабатывая из разных религий свою собственную религиозную “теорию”, которая бы соответствовала его страстной натуре.
В работе “Освобождение Толстого” Бунин высказывается более определенно.
«-
Некоторый род людей обладает способностью особенно сильно чувствовать
не только свое время, но и чужое, прошлое, не только свою страну, свое
племя, но и другие, чужие, не только самого себя, но и ближнего своего,
то есть, как принято говорить, “способностью перевоплощаться” и особенно
живой и особенно образной (чувственной) “памятью”. Для того же, чтобы
быть в числе таких людей, надо быть особью, прошедшей в цепи своих
предков долгий путь многих, многих существований и вдруг явившей в себе
особенно полный образ своего дикого пращура со всей свежестью его
ощущений, со всей образностью его мышления и с его огромной
подсознательностью, а вместе с тем особью, безмерно обогащенной за свой
долгий путь и уже с огромной сознательностью.
«– Великий мученик или великий счастливец такой человек? И то и другое. Проклятие и счастье такого человека есть его особенное сильное Я, жажда вящего утверждения этого Я и вместе с тем вящее (в силу огромного опыта за время пребывания в огромной цепи существований) чувство тщеты этой жажды, обостренное ощущение Всебытия» (6: 40–41).
“Это люди, одаренные великим богатством восприятий, полученных ими от своих бесчисленных предков <…>. Отсюда и великое их раздвоение: мука и ужас ухода из Цепи, разлука с нею, сознание тщеты ее – и сугубого очарования ею” (6: 42).
«– Великий мученик или великий счастливец такой человек? И то и другое. Проклятие и счастье такого человека есть его особенное сильное Я, жажда вящего утверждения этого Я и вместе с тем вящее (в силу огромного опыта за время пребывания в огромной цепи существований) чувство тщеты этой жажды, обостренное ощущение Всебытия» (6: 40–41).
“Это люди, одаренные великим богатством восприятий, полученных ими от своих бесчисленных предков <…>. Отсюда и великое их раздвоение: мука и ужас ухода из Цепи, разлука с нею, сознание тщеты ее – и сугубого очарования ею” (6: 42).
К такой породе людей – достигших совершенства, выходящих из цепи, – относятся Будда, Соломон, Толстой... Конечно, к “царственному племени” Бунин причислял и себя.
Эти бунинские высказывания важны для понимания всего творчества писателя, понимания его “концепции человека”, о чем уже размышляют многие критики.
Книга о Толстом – образец того, как человеческое мышление может трансформировать любой жизненный материал в сторону своего идеологемного центра, в данном случае – в сторону идеи Всебытия. Причем, логическое обоснование безукоризненно следует за эмоциональным опытом. Субъект высказывания пользуется целым набором понятий, совершенно не заботясь о каком-либо их обосновании: что значит – “чувствовать” свое время или чужое? Что значит – образная (чувственная) “память”, “путь”, “подсознательность”, “сознательность” и т. д.?
Однако в приведенных цитатах Бунин – как обыденный субъект словесной деятельности – интуитивно угадывает и точно высказывает свою позицию.
По существу, здесь – полная программа жизни и творчества, определившая, точнее оправдывающая – отношения с людьми, образ жизни, абсолютизацию своего вещественного восприятия мира, сосредоточенность на себе (я – человек особой породы, я должен культивировать в себе свои способности) и так далее – вплоть до образной (чувственной) “памяти”, которой “я” обладаю, а следовательно, – “Я настоящего художественного естества...” Мое восприятие мира – мучительное и возвышенное – тоже не просто “мое” качество, но свойство людей особой породы. Не случайно и мое стремление все запечатлеть, все выразить в слове – это тоже от “жажды вящего утверждения этого Я”.
Христианство как культура
СмертьСтрастное, обостренное восприятие жизни побудило Бунина к неприятию христианского учения о смерти, о Страшном суде, о загробной жизни.
Смерть Бунин пытался преодолеть опять же чувственностью, своей связью с вещественным миром.
Смерть одного из персонажей романа, Писарева, описывается в сопоставлении с любовью Арсеньева к Анхем.
“И
я пристально смотрел то вперед, туда, где в дымном блеске и сумраке
тускло и уже страшно мерцал как-то скорбно-поникший, потемневший за день
лик покойника, то с горячей нежностью, с чувством единственного
спасительного прибежища находил в толпе личико тихо и скромно стоявшей
Анхем, тепло и невинно озаренное огоньками свечи снизу...” (5: 91).
Эпизод смерти Писарева – типичный пример “переноса” писателем собственных представлений, своего эмоционального опыта на мир.
“Дрожь
восторженных слез” охватывает Арсеньева, когда он слышит слова молитвы.
Собственной молитвы за покойника, что есть основа христианского
поминовения усопшего, – у персонажа нет.
Таким образом, несмотря на эстетическое требование “писать о крышах”, избегать тенденциозности, Бунин все повествование “окрашивает” языческой стихией, буддистскими идеями. И это – даже при описании православного обряда погребения.
Христианское душерасположение иное.
“Будем
ожидать кончины своей без ропота, без возмущения, без зависти к тем,
кто остается жить. В этом проявится и наше мужество, и наше достоинство,
и упование (вера) наше на Господа, и предание себя всецело на волю
Божию” (Православный обряд 1992: 35).
“Смерть – величайшее таинство. Она – рождение человека из земной, временной жизни в вечность” (Брянчанинов 1991: 669).
“Смерть – величайшее таинство. Она – рождение человека из земной, временной жизни в вечность” (Брянчанинов 1991: 669).
Бог как радость жизни, как наслаждение ее красотой, вещественностью – это вполне доступно Арсеньеву. Бог как смерть, как существование души вне тела – это не представимо, невообразимо для него.
Идеям сотворения мира и человека, загробной жизни Бунин предпочел буддистские идеи, в пределах которых мир не сотворим, он только постигнут Буддой, и человеческая душа, пройдя “цепь перевоплощений”, соединяется с “Отцом всего сущего”.
“Верить
в загробную жизнь я, как ты знаешь, никак не могу, да если бы и верил,
разве утешило бы это меня в близкой разлуке с землей! – Впрочем, помолчу
лучше…” (Бунин – Б. К. Зайцеву, 17 мая 1943) (Бунин 2001: 39).
Грех
В нравственном мире Арсеньева нет греха, вины перед людьми (хотя бы перед Ликой). Отсутствие греха диктует персонажу определенную последовательность чувств в сложных ситуациях, автору – определенный способ мотивировки чувств и поступков персонажа.
Арсеньеву вроде бы все позволено по отношению к людям, он – особая натура. В конкретных случаях Арсеньев всегда оправдывает себя. С его точки зрения, он в случае провинности может быть прощен за муки, испытанные им после совершения проступка.
Например, такова мотивировка внутреннего состояния персонажа в эпизоде убийства грача.
“Убийство,
впервые в жизни содеянное мною тогда, оказалось для меня целым
событием, я несколько дней после того ходил сам не свой, втайне моля не
только Бога, но и весь мир простить мне мой великий и подлый грех ради
моих великих душевных мук. Но ведь я все-таки зарезал этого несчастного
грача, отчаянно боровшегося со мной, в кровь изодравшего мне руки, и
зарезал с страшным удовольствием!” (5: 30).
Это один из немногих случаев, когда упоминается слово “грех”. Если нет чувства греха, то нет и чувства вины, а значит, раскаяния, покаяния, нет страха перед смертью в ее христианском понимании.
Христианство как культура
Однако жизнь Арсеньева проходит в кругу православных обрядов, верований, описание которых составляет значительную часть повествования.
Здесь мы встречаемся с той же личностной трансформацией, авторской тенденциозностью.
Несколько раз Арсеньев посещает храмы, богослужения.
Литургия для христиан – это говение, исповедь, молитва, принятие святых Христовых Тайн. Литургия – центр христианской жизни. Бунин отдает предпочтение описанию вечерни. Главная церковная служба – литургия – описывается только один раз, причем в “заземленном” варианте: отрок Арсеньев устает от длительности службы, от многолюдности.
Духовный смысл литургии несовместим с духовной ориентацией персонажа, с теми чувствами, которые автор приписывает Арсеньеву.
“Общая
богословская мысль вечерни – спасение человечества в Ветхом Завете,
через веру в грядущего Мессию – обещанного Богом Спасителя мира (Быт.
3:15). Чин вечерни слагался под влиянием литургии, поэтому в них много
сходных элементов. На литургии Господь руками священника приносит Себя в
Бескровную Жертву, на вечерне – духовное, молитвенное, благодарственное
приношение Богу”; «Святая Церковь от каждого своего члена требует не
только веры, а и действенной духовной жизни во Христе, главный признак
которой – участие в Божественной Евхаристии, ибо Кровь Иисуса Христа
“очищает” нас от всякого греха” (1 Ин. 1:7), который “царствовал в
смертном теле нашем” (Рим. 6:12)» (Всенощное бдение 1982: 61, 87).
Из этих канонических для Православной церкви положений видно сходство и различие в службах вечерни (всенощное бдение) и литургии, а также соответствующее обеим частям единого богослужения душерасположение.
Всенощное бдение пленяет Арсеньева прежде всего красотой обряда, т. е. эстетическим содержанием.
“Всю
службу стою я зачарованный”, “мысленно упиваясь видением какого-то
мистического заката”, молитвы воспринимаются персонажем как
“страстно-горестные и счастливые троекратные рыдания в сердце”.
Соблазн – так называются в православном христианстве испытываемые персонажем состояния. Автор как повествователь даже в описании церковного пения употребляет свои излюбленные “оксюморонные” определения: рыдание – одновременно и “горестное” и “счастливое”.
Церковная служба – как мое эстетическое переживание, наслаждение, и далее: как реализация моей впечатлительности, в конечном счете, страстности – таково основное содержание эпизодов романа, посвященных изображению предстояния персонажа перед иконами.
Однако: храм, церковь – неотъемлемые части истории страны, народа, русского пейзажа, всего русского быта. И такой аспект изображения церквей, церковной службы присутствует в романе.
“Я
глядел, и опять слезы навертывались мне на глаза – от неудержимо
поднимавшегося в груди сладкого и скорбного чувства родины, России, всей
ее темной древности” (5: 211).
Дневники Бунина полны записей о посещении храмов, церквей. Например, с первого по четвертое января 1915 года Бунин посещает Марфо-Мариинскую обитель, Ваганьковское кладбище, Благовещенский собор, Зачатьевский монастырь, Троице-Сергиеву Лавру, Скит у Черниговской Божией Матери.
“Церковь
снаружи лучше; чем внутри”. “Потом видели безобразно разукрашенную
церковь Ивана Воина”; “Потом Кремль, долго сидели в Благовещенском
соборе. Изумительно хорошо. Слушали часть всенощной в Архангельском.
Заехали в Зачатьевский монастырь. Опять восхитили меня стихиры. В
Чудове, однако, лучше”; “Лавра внушительна, внутри тяжело и вульгарно”;
“Поп выделывал голосом разные штуки” (6: 354–355).
Это сторонний собственно церковной жизни взгляд. Не я в вере, а вера – как часть моего эстетического “я”.
Арсеньев-отрок читает жития святых, юношей молится перед иконой Божией Матери, но вера не стала основой его жизни. Нигде в романе не показана вера как действующая нравственная сила, которая бы руководила персонажем.
Бунин же, к периоду написания романа “Жизнь Арсеньева. Юность”, выработал вполне удовлетворяющую его систему религиозных взглядов, которую можно назвать системой личностного эклектизма.
Трансформация
Страстное авторское сознание в романе “Жизнь Арсеньева. Юность” стремится трансформировать традиционную для русской культуры религию, в которой оно реально существует.
Характер этой трансформации определился:
– “языческой стихией”, авторским чувственно-страстным восприятием мира и человека;
– индуистско-буддистскими идеями, составившими идеологемный центр повествования;
– христианскими элементами, изображенными в бытовом, традиционно-историческом и эстетическом аспектах.
– индуистско-буддистскими идеями, составившими идеологемный центр повествования;
– христианскими элементами, изображенными в бытовом, традиционно-историческом и эстетическом аспектах.
Конечно, православный контекст всего бунинского творчества несомненен, но это контекст не вероисповедания автора, а именно – культурный контекст.
Разделение христианства как веры и христианства как культуры обусловило внутреннюю противоречивость авторской религиозной позиции. И чем сильнее русский, христианский материал, избранный для повествования, тем эта противоречивость явственнее.
Героиня “Чистого понедельника” уходит в православный монастырь, решает посвятить себя Богу, но все ее размышления о жизни, о вере – авторские (буддистские), и сама она – красавица восточного типа, подобно Аглае (одноименный рассказ), – вырожденка, т. е. человек, уже слышащий призыв “выйти из цепи”. Приведенная выше запись о посещении церквей в смысловом плане почти дословно перенесена в рассказ.
Бунин: “Все в нас мрачно. Говорят о нашей светлой радостной религии... ложь, ничто так не темно, страшно, жестоко, как наша религия. Вспомните эти черные образа, страшные руки, ноги... А стояния по восемь часов, а ночные службы... Нет, не говорите мне о “светлой” милосердной нашей религии... Да мы и теперь недалеко от этого ушли. Тот же наш Карташев, будь он иереем, – жесток был бы! Был бы пастырем, но суровым, грозным... А Бердяев! Так бы лют был... Нет, уж какая тут милостивость. Самая лютая Азия...” (Кузнецова 1995: 105).
Кузнецова: “Днем был о. Иоанн (Шаховской). После него остался какой-то след доброты, проявившийся в том, что на время как будто было прободение какой-то уже безнадежно окрепшей в душе коры. Хотела бы я знать – правда ли, что исходит что-то такое от подобных о. Иоанну людей или это нам только кажется? Но пусть даже самовнушение – люди все-таки стараются сдерживать дурное в себе, стыдятся его – значит, уже что-то достигнуто...” (Кузнецова 1995: 295).
“Вчера вечером опять о. Иоанн (Шаховской), разговоры с ним, его детский смех, заразительная улыбка, душа, чуткая и внимательная, настороженность в глазах и после всего, перед уходом – его молитва (по его желанию) за всех нас, с перечислением наших имен, потрясшая меня до внутренних слез. Делает ли он это часто или нашел нужным освятить и благословить именно наш дом?” (Кузнецова 1995: 296).
______________
Примечания
[1]. Бунин И. А. Собр. соч.: В 6 т. – М., 1987–1988. Цитирую по этому изданию с указанием тома и страниц.
Литература
Брянчанинов 1991: Брянчанинов, епископ. Слово о смерти. – М., 1991.
Бунин 1987–1988: Бунин И. А. Собр. соч.: В 6 т. – М., 1987–1988.
Бунин 1990: Бунин И. А. Лишь слову жизнь дана... – М., 1990. (Русские дневники).
Бунин 1991: Бунин И. А. Окаянные дни: Неизвестный Бунин. – М., 1991.
Всенощное бдение 1982: Всенощное бдение. Литургия. – М., 1892.
Иоанн 1990: Иоанн, препод. Лествица. – Греция, 1990.
Кузнецова 1995: Кузнецова Г. Грасский дневник. Рассказы. Оливковый сад. – М., 1995.
Православный обряд 1992: Православный обряд погребения / Ред. Карпов И. П., сост. Карасева Н. И. – Йошкар-Ола, 1992.