О последних новеллах И.А. Гончарова
(проблема религиозного смысла)
Произведения
позднего периода творчества И. А. Гончарова, написанные незадолго до
смерти писателя в сентябре 1891 года, новеллы-очерки «Май месяц в
Петербурге», «Превратность судьбы» и «Уха», являются практически не
изученными в современном литературоведении. Они почти не упоминаются
исследователями, пишущими о творчестве Гончарова. И это не случайно. Они
совершенно разрушают привычное представление о Гончарове как писателе.
Осмыслить их в контексте творчества романиста представляется слишком трудным. Дело в том, что в них настойчиво и непривычно открыто для Гончарова звучит религиозная тема. Жанровые особенности произведения формируются и организовываются, по сути, вокруг религиозной притчи. Незначительный же объём этих произведений, их смысловая нерасшифрованность и тот факт, что написаны они в последние дни жизни писателя, как бы позволяли долгое время фактически игнорировать их при попытках глобальных трактовок гончаровского творчества. Указанные произведения просто замолчаны в нашем литературоведении. Не случайно, что наиболее открытая и ясная в религиозном плане новелла «Превратность судьбы» не была помещена ни в восьмитомном собрании сочинений Гончарова 1952–1955 гг., ни в восьмитомнике, вышедшем в 1978–1980 гг., хотя эта новелла ранее уже входила в собрания сочинений писателя.
В самом деле, для Гончарова все эти произведения были важны – и он настаивал в своём завещании на включении их в посмертное собрание сочинений.[1] На наш взгляд, рассмотрение поэтики «Ухи» и других этого же ряда произведений представляется адекватным лишь с точки зрения религиозных взглядов писателя и их отражения в контексте всего его творчества, природа которого, несмотря на достаточно активные усилия русских и зарубежных учёных в последнее время, во многом остаётся загадочной. Ведь Гончаров-писатель был укоренён не только в культурно-литературных, но и в духовных традициях, а именно эта сторона его творчества, как правило, ускользает от внимания гончарововедов.
«Май месяц в Петербурге», «Превратность судьбы» и «Уха» не были опубликованы при жизни писателя. Все три произведения имеют подзаголовок «очерк», при этом трудно судить, был ли он дан самим Гончаровым уже при их написании, или же издатели таким образом объединили их под единой жанровой «шапкой» уже после смерти автора. Вопрос о жанре исследуемых произведений является очень важным для выявления их глубинного смысла.
Принято считать, что Гончаров усвоил многие черты поэтики «физиологического очерка» ещё при вступлении на литературное поприще. Однако связь с физиологией 1840-х годов в упомянутых произведениях всё-таки условна. Более того, как покажет дальнейший анализ, «Превратность судьбы» по-своему противостоит поэтике «натуральной школы».
Уже название новеллы «Превратность судьбы» говорит о том, что её темой является непостоянство земной доли человека. Судьба то возносит человека в самый верх общества, то опускает его в самые низы. Сначала Гончаров изображает главного героя новеллы, штабс-ротмистра Леонтия Хабарова, в обстоятельствах рядовых, ничем не примечательных. Перед нами обычный молодой человек, жизнь которого, кажется, настолько устойчива, стабильна, что не может подвергнуться каким-то необычным переменам. А между тем ему предстоит пройти путь библейского Иова, а потому Гончаров наделяет его такими отличительными чертами, как честность и глубокая христианская вера.
Однако сначала эта вера «дремлет» в человеке, существует как данность и не требует от него никаких жертв. Карьерный рост молодого офицера ясно объясним его качествами: честностью, старанием, «исправностью». Судьба благоволит герою: постепенно он упрочивает своё материальное положение.
Однако Гончаров показывает, как Бог начинает приближать человека к себе: судьба героя приходит в движение. Казалось бы, земной жребий выносит молодого офицера на самый верх: Великий князь Константин Павлович приказал перевести Хабарова в Варшаву, в его гвардию. Однако Великий князь оказывается лишь орудием Божьего Промысла о судьбе человека. Он желает герою одного, а по Божьему попущению получается совсем иное. «Земные цари» действуют иногда слепо: повышение статуса оказывается губительным для материального положения Хабарова, поскольку условия жизни в Варшаве требовали гораздо больше издержек. В итоге герою пришлось уволиться с военной службы, так как у него не было уже средств к существованию.
При отставке он получает указ об отставке и подписанное самим Великим князем особое «похвальное» свидетельство, подтверждающее, что Леонтий «своею службою и поведением заслуживает полное одобрение и может исполнять все возлагаемые на него дела и поручения» (VII, 482).[2]
Вторая часть новеллы изображает духовно необходимые скорби героя, испытания, связанные с его попытками добыть себе хоть какую-нибудь статскую должность в Петербурге. Герой ещё не знает, что выпавшие на его долю скорби есть часть «любви Божией», и чуть не доходит до отчаяния. В страданиях, однако, просыпается и заложенное в нём зерно веры, невостребованное в обычной размеренной офицерской жизни.[3]
Хабаров приезжает в Санкт-Петербург и в трёх различных ведомствах просит место городничего, смотрителя казённого заведения, наконец, хотя бы почтмейстера; но свободного места нигде не находит. Везде, видя отличные рекомендательные документы и соответствующий мундир, Хабарова принимают «очень любезно», однако просят подождать и прийти попозже.
Герой, по мере утраты денег, мундира, опускается всё ниже и ниже, подвергается постоянным унижениям и непониманию со стороны тех, с кем сталкивает его судьба. Причём страдает он именно из-за своей честности и добросовестности.
Таким образом, герой проходит полный круг движения сначала вверх, а затем вниз по социальной лестнице. Ему не на что более надеяться. Именно в момент, когда все земные возможности исчерпаны, наступает время иной помощи. Речь идет о силах Небесных, собственно – о чуде Божественной помощи. Сюжет, казалось бы, совершенно немыслимый для Гончарова.
После всех своих злоключений, отчаявшись найти помощь, герой идёт в Казанский собор и молится Божией матери о помощи. Казанский собор, кстати сказать, появляется в тексте новеллы не случайно. Ведь в нём помещалась чудотворная икона Казанской Божией Матери, видимо, особенно почитаемая в семье Гончаровых. Очевидно, не случайно икона Казанской Божией Матери уже упоминалась Гончаровым в романе «Обыкновенная история» – и тоже в связи с неотложными прошениями к Ней. В «Обыкновенной истории» Казанской Божией Матери молится мать Александра Адуева, прося защиты и помощи для сына: «Как встала, сейчас затеплила лампадку перед Казанской Божией Матерью: авось, Она, милосердная заступница наша, сохранит его от всяких бед и напастей» (I, 230).[4]
Поэтика описания чудесного у Гончарова весьма любопытна. Чудесное совершается не сразу, почти естественным образом. Однако писатель подчёркивает это чудесное тем, что человек действует не сам, а под наитием каких-то иных сил. Не он совершает нечто, но над ним совершается. Внешне всё это, конечно, в привычном для Гончарова «бытописательном» стиле: после молитвы к Божией Матери герой «вышел и машинально (курсив здесь и далее в цитатах наш. – В. М.) стал смотреть, как на Екатерининском канале воротом тащили большой камень на пьедестал какого-то монумента» (VII, 486).
Эта машинальность – не только результат того, что герой ещё не вернулся от молитвы к реальности (хотя и это тоже есть), она уже – начало действия совершаемого над ним чуда. Это подчёркнуто другим словечком: вдруг. Вдруг – то есть против ожидания, не известно, по какой видимой причине. И это «вдруг» совершается над героем: «Приказчик в синей сибирке вдруг пригласил его занять пустое место и вместе с другими тянуть канат» (VII, 486).
«Вдруг» – это уже обещание чуда. Чудо, конечно, и то, что одно место оказалось у приказчика пустое. Это Божий Промысл действует в герое и явно переводит его в какую-то иную, духовную плоскость бытия. Через испытания герой изымается из привычной «среды обитания» и начинает своё восхождение к Богу. Герой должен пройти путь очищения, духовного труда и смирения.
Дальнейшее описание показывает, что просьба героя к Божией Матери выполняется, однако, не сразу вслед за молитвой. Герою как бы ещё нужно «потрудиться». Труд этот – физически тяжелый, совсем не для офицера – есть форма смирения героя, который не случайно говорит: «Видно, в самом деле я обносился! … и мой вицмундир не спасает меня от обид!» (VII, 486). Хабаров, однако, смиряет себя – и втягивается в совместную работу с чернорабочими, некоторые из которых просто пьяницы. Здесь движение «судьбы» героя вниз почти достигает своего апогея.[5]
По мере приближения к чудесному преображению жизни нарастает и отчаяние героя: он уже начинает задумываться о самоубийстве. Однако вера в Бога не позволяет ему окончательно отчаяться: «Его грызла неотступная мысль, что ему теперь осталось делать? Умереть, наложить на себя руку… Боже сохрани! Он отгонял от себя эту мысль, он был христианин, он веровал, молился…» (VII, 487). Таким образом, всё яснее проявляется смысловая доминанта создаваемого Гончаровым образа: герой – христианин. И его испытания и искушения есть проверка его как христианина. Хабаров подвергается сильнейшим искушениям и, при всех трудностях, выдерживает их.
Лишь после полного смирения героя происходит, наконец, чудо. Божия Матерь утешает всеми оставленного отставного офицера в его скорби. Его судьба неожиданно (опять «вдруг») меняется. Движение «судьбы» идёт резко вверх – герой снова возвращается на уровень царской семьи.
Гончаров подчёркивает, что Хабаров не действует самостоятельно, а является только объектом приложения каких-то иных сил, т. е. снова подчёркивает «машинальность» действий героя: «…он пошел дальше, погруженный в глубокое раздумье о своей горькой участи. Долго ли, коротко ли он шел, он ничего не помнил. Очнувшись от задумчивости, он шел дальше, оглядывался кругом и опять шел. Он даже времени не считал и не соображал – и не по чем и незачем было – и все шел» (VII, 486).
Когда, наконец, словно в сказке, он попадает в великолепный сад с дворцом, он по-прежнему пассивен. Судьба сама находит его и буквально «берет за шиворот»: «Вдруг в его грудь уперлась чья-то рука, с красным обшлагом, и вместе с тем раздался строгий голос: — Кто ты? Зачем здесь? Как сюда зашел? Хабаров поднял глаза: перед ним сам император Александр Павлович» (VII, 487).[6]
Логика гончаровской новеллы именно христианская. Ведь Божия Матерь уготовила герою совсем иное, чем он предполагал: его жизненный путь отныне навсегда окажется связан с Богом. Оказывается, он совсем не там искал утешения, являясь соискателем штатских и военных должностей. Когда Хабаров после чудесной встречи с Императором приезжает к генералу Дибичу, тот говорит ему: «– Вот что государь велел мне вручить вам. – Он подал ему толстый пакет. – Место почтмейстера, которое назначено было для вас, уже занято, – прибавил он. – Но вы получите, когда выздоровеете совсем, место смотрителя работ при строящемся в Москве храме Спасителя в память изгнания французов. Об этом уже писано в Москву» (VII, 489).
Так пролагается в новелле духовный путь от Казанского Собора в Петербурге, куда герой заходит в полном отчаянии, до Храма Христа Спасителя в Москве, где он получает утешение. Это сознаёт и сам герой: «Но перед отъездом он зашел в Казанский собор, долго молился и горячо благодарил за божественную помощь в претерпенных испытаниях и внезапную радость превратности судьбы» (VII, 489).
Говоря о «внезапной радости», Гончаров, несомненно, намекает на то, что Божия Матерь помогает человеку так хорошо, как он и не ожидает, «не чает». Эта особенность помощи Божией Матери закреплена в названии иконы: «Нечаянная радость» (именно с названием этой иконы перекликается название гончаровского произведения).
Гончаров, судя по всему, пересказал действительный случай – по его выражению, «со слов Углицкого». Из очерка «На родине» мы знаем, что прототипом Углицкого является у Гончарова его бывший начальник и благодетель – симбирский губернатор А. М. Загряжский. Именно ему, неутомимому рассказчику и бывалому человеку, тоже, кстати, добивавшемуся губернаторского места через Государя, могла действительно принадлежать подобная история.
Однако сущность этой истории – не в исключительности, а в типичности случая, если на него смотреть с христианской точки зрения. Ибо это история о Божией помощи, которую ежедневно ощущает в своей жизни каждый христианин. Несомненно, Гончаров воспользовался лишь внешней сюжетной фабулой Загряжского, а может быть, и изменил её, введя от себя чрезвычайно важный и всё проясняющий эпизод с Храмом Христа Спасителя. Несомненно, сам писатель придал всей истории характер христианской притчи.
Внутренний стержень рассказанной истории – это обращение героя к Богу, его непоколебимая вера, его упование на Божию Матерь, наконец, терпение, проявленное им при искушениях. Таким образом, перед нами вполне типичная христианская история, каких много находим в житиях святых, в сборниках христианских притч и рассказов.
Нужно сказать, что настроения написанной уже перед смертью новеллы вполне отвечали настроениям самого автора. Пережив много испытаний (связанных с И. С. Тургеневым и романом «Обрыв»), буквально отравивших ему жизнь и превративших его в больного человека, Гончаров не отчаялся. Он давно уже выделил для себя в библейской мифологии именно образ святого многострадального Иова. Этот святой упомянут во «Фрегате “Паллада”» (глава «До Иркутска») и в романе «Обрыв».
Ещё одно произведение, написанное в духе открытой религиозности, столь несвойственной Гончарову, это новелла под названием «Уха». Новелла написана совершенно не в гончаровской традиционной манере, здесь глубоко психологичная проза писателя уступила место как бы «опрощенному», грубовато дидактическому стилю повествования. В «Ухе» есть существенно важные моменты, позволяющие прочитать её как новеллу в духе Боккаччо. Простак и недотёпа Ерёма наказывает трёх самоуверенных мужчин, не желающих принять его за «ровню», тем, что прельщает их жён во время пикника. Среди этих мужчин есть, кстати сказать, и дьяк, который, по всей видимости, не очень набожен.
Во всём этом обнаруживается некоторое сходство с особенностями новелл Боккаччо. Вместе с тем есть в «Ухе» один момент, который совершенно меняет смысл произведения и заставляет говорить о близости гончаровской поздней прозы к русской новелле XVII века. Речь не идёт, конечно, о каких-либо заимствованиях. Скорее сходство обнаруживается в самом внутреннем предмете изображения и способе повествования.
«Уха» – очень завершённое произведение, в котором нет ничего лишнего и в котором сюжет крайне строг и рассчитан. Новелла пространственно организована так, что действие внешнее, фабульное, очерчивает строгий, идеальный круг. Действие начинается тем, что «В городе С. из одного дома выехали две телеги…», последние же слова произведения — «…обе телеги остановились у дома, из которого выехали утром» (VII, 490, 495). Круг времени (день) охватил круг действия. Однако такая законченность и видимая «неподвижность» (всё окончилось там, где началось, герои как бы и не уезжали) лишь подчёркивает полный переворот, произошедший во внутренней жизни героев, жизни, которая больше собственно «психологизма».
Сюжет новеллы прост и строится на постоянном, фольклорном по духу, обыгрывании трёхчленной конструкции: обманутых мужей трое, в действии участвуют три женщины, каждая из которых по часу пребывает в шалаше Ерёмы, т. е. на «главное действие» уходит три часа. По дороге герои встречают три церкви, главная из которых (здесь начинается и оканчивается действие) называется церковью Пресвятой Троицы.
Исходная точка психологического действия новеллы – характер Ерёмы, рассматриваемый с точки зрения христианских добродетелей, с одной стороны, и восприятие этого характера остальными героями (не по-христиански) – с другой. В начале новеллы писатель так характеризует своего героя: «Человек набожный и на взгляд смирный» (VII, 490). А о том, как воспринимают его окружающие, Гончаров говорит: «Ерема был вхож во все три семейства, и все, и мужчины, и женщины, знали его, как смирного простяка и забавного малого, над которым безнаказанно можно потешиться вдоволь» (VII, 491).
Здесь исток всей новеллы, в которой простак посмеялся над мудрыми, безнаказанность заменена наказанием (мужчины стали рогоносцами, а женщины потеряли свою репутацию). Казалось бы, перед нами действительно пошлый анекдот о мужьях-рогоносцах и удали «колченогого» пономаря. Именно так была воспринята гончаровская новелла (например, П. С. Бейсовым).
В центре новеллы – явный, действительно «анекдотичный» грех: моральное падение самого смиренного и набожного героя, падение трёх женщин, моральное падение остальных участников событий — приказчика, дьячка и мещанина. Перед нашими глазами клубок греха. Христианская мораль восторжествовала, но восторжествовала через падение и грех. Назидание героев также идёт не через святость, а через грехопадение.
Возникает мысль, что без понимания древнерусских жанровых корней гончаровской новеллы не обойтись. Именно в русской прозе XVII в. постоянно соседствуют грех и праведность. В герое русской новеллы сочетаются противоречивые черты. И в «Слове о бражнике», и в «Повести о Карпе Сутулове», и во многих других произведениях XVII в. грех становится «веселым», даже когда торжествует добродетель. Кто не без греха? В новелле XVII в. благочестивость уже в каком-то смысле берётся в кавычки.
Нечто подобное мы, казалось бы, видим и в «Ухе». Причём христианская мораль, несмотря на, казалось бы, более явный и действительно совершённый грех, здесь оказывается торжествующей даже в большей степени, чем в новеллах XVII в., так как смех там к концу произведения не усиливается, а, напротив, стихает. Сам грех, казалось бы, совершается подчёркнуто тихо, даже безмолвно. Смиренный герой не изменяется после падения, не ухарствует, а кается, как и прежде, при виде церквей: «Пресвятая Троица, помилуй нас, грешных!» (VII, 495).
Истина, торжествующая через грехопадение, искус, выполняющий благую роль,— вот чем кажется, на первый взгляд, сердцевина христианской мысли в «Ухе».
Однако автор, заставляя предположить три повторяющихся «боккаччиевских» грехопадения, совершившихся в шалаше пономаря Ерёмы, ведёт нас ложным путём банальных домыслов о чужом грехе. В том-то и дело, что суть новеллы определена от начала до конца господствующим религиозным фоном. Никакого грехопадения в новелле… не показано!
Напротив, автор подчёркивает простую для христианина мысль: как легко осудить ближнего и, ничего не видев, предположить худшее, которое кажется столь очевидным! В новелле Ерёма действительно набожен, действительно смиренен. В «Ухе» действует закон обманутого ожидания. На самом деле перед нами новелла не в духе Боккаччо, но произведение чисто религиозное – о набожности внешней и внутренней, сокрытой.
Мы не знаем, что происходило в шалаше Ерёмы и почему женщины, пробывшие там по часу каждая, выходили оттуда в задумчивости. Если Ерёма глубоко религиозен, под смех и улюлюканье ближних серьёзно творит крестные знамения и молится святым, чьим именем названа церковь (Ерёма, проезжая мимо церквей, просит святого заступничества Пресвятой Троицы, Пресвятой Богородицы Тихвинской и Святого Иоанна Крестителя — за что получает тычки в спину и насмешки от своих спутников), то, скорее всего, речь может идти совсем не об авантюрном любовном приключении, но о… проповеди. Лишь «испорченное воображение» пошлого читателя заставляет предположить, что в шалаше Ерёмы женщины изменяют своим мужьям.
Получается, что в новелле, в соответствии с евангельской заповедью, «первые стали последними, а последние первыми», «плачущие воссмеялись» (Лук., 6: 21). В новелле совершилось великое, по сути, нравственное действо: женщины полностью пересмотрели своё отношение к Ерёме, увидели в Ерёме человека полноценного («Он тоже человек, как все люди»). Перед нами случай «воздаяния» праведникам за праведность их.
В этом смысле тема «Ухи» может быть однозначно определена как тема христианского смирения и истинной, сокрытой от глаз «умных и разумных», праведности «простецов», что вполне соответствовало внутреннему духовному настрою писателя, скрывавшего свою религиозность от окружающих.
Ключ к новелле «Уха» — в двусмысленности ситуации, в двусмысленности отпускаемых реплик. Каждый волен решать, какой смысл придать таинственному пребыванию женщин в шалаше Еремы и последующим изменениям в их настроении и отзывах о Ереме.
Религиозный смысл сокрыт и в новелле «Май месяц в Петербурге». Причём здесь открыто выражен и религиозный мотив. Дело в том, что Гончаров пишет свои самые откровенные, прямо автобиографичные в религиозном плане произведения, чувствуя приближающийся конец. В «Мае месяце в Петербурге» писатель приоткрыл то, что не открывал ранее. А именно: своё недовольство официальной религиозностью, вмешательством государства в дела религиозной совести (это недовольство уже прорывалось в «Необыкновенной истории»).[7] Характерен в этом плане образ чиновника Юхнова, который «был … друг правительства во всем, начиная с религии. Если правительство считало в империи греко-российскую веру господствующей, он признавал то же самое и находил жалкими и смешными католиков и лютеран, которые исповедуют другую веру»[8] и т. д. Показана в «Мае месяце» и иная крайность религиозного поведения: «К графине — то приедет русский архиерей, то прелат … Услышит … что в такой-то церкви православный священник будет говорить красноречивую проповедь, она едет туда, выслушает и умилится искренно. Узнает, что готовится говорить католический прелат, она едет в инославный храм и также умиляется … точно так же с восторгом слушает и какого-нибудь апостола из светских проповедников, нужды нет, что он проповедует явный раскол». Главное же заключается в том, что графиня, о которой пишет Гончаров, «к вечеру забудет их всех»[9].
Таким образом, выступая в «Обрыве» с критикой нигилизма и нигилистов, типа Марка Волохова, Гончаров и в «Необыкновенной истории», и в «Мае месяце в Петербурге» склонен выразить замечания и в адрес правительства. Писатель хотел бы, очевидно, большей гибкости во многих вопросах, предвидя, что накопленные проблемы приведут к революционному взрыву.
Последние произведения писателя и по смыслу, и по жанровым особенностям резко отличаются от всего того, что мы встречаем в его творчестве. «Май месяц в Петербурге», «Превратность судьбы» и «Уху» совершенно невозможно понять вне религиозного, духовного контекста. В этих очень простых по своим сюжету и композиции произведениях впервые появляются в творчестве Гончарова многие религиозные мотивы (чудесной Божьей помощи, скрытого в юродстве праведничества и пр.). В каком-то смысле слова, поздние новеллы Гончарова представляют собой духовное завещание писателя, также всю жизнь «юродствовавшего» и скрывавшего свою глубокую евангельскую веру под маской чиновничьего равнодушия и религиозного индифферентизма.
Его тип писательского утверждения христианства был иным, чем у Гоголя или Достоевского. У Гончарова не было религиозного пафоса Достоевского и Гоголя, но глубочайшая евангельская вера – несомненно, была. Его путь был «беспафосным», но от того не менее значительным и духовным, а лишь – более драматичным. Он скрывал свою личную веру, как только мог. Евангельские установки у Гончарова не обнажены, но глубоко залегают в смысловых пластах его произведений. Выявить их чрезвычайно сложно. Это был путь не декларирования евангельских истин, а их художественного пластического воплощения, глубокой работы духа.
Однако в предсмертных новеллах, в том числе в последнем своём произведении «Превратность судьбы», которое было закончено 20 августа 1891 года, т. е. всего за три недели до смерти писателя, Гончаров – в полном соответствии жанру – впервые «снимает маску» и открыто говорит о том, что являлось содержанием всей его скрытой от людских глаз жизни. Далее ему не было необходимости скрываться от людей.
______________Осмыслить их в контексте творчества романиста представляется слишком трудным. Дело в том, что в них настойчиво и непривычно открыто для Гончарова звучит религиозная тема. Жанровые особенности произведения формируются и организовываются, по сути, вокруг религиозной притчи. Незначительный же объём этих произведений, их смысловая нерасшифрованность и тот факт, что написаны они в последние дни жизни писателя, как бы позволяли долгое время фактически игнорировать их при попытках глобальных трактовок гончаровского творчества. Указанные произведения просто замолчаны в нашем литературоведении. Не случайно, что наиболее открытая и ясная в религиозном плане новелла «Превратность судьбы» не была помещена ни в восьмитомном собрании сочинений Гончарова 1952–1955 гг., ни в восьмитомнике, вышедшем в 1978–1980 гг., хотя эта новелла ранее уже входила в собрания сочинений писателя.
В самом деле, для Гончарова все эти произведения были важны – и он настаивал в своём завещании на включении их в посмертное собрание сочинений.[1] На наш взгляд, рассмотрение поэтики «Ухи» и других этого же ряда произведений представляется адекватным лишь с точки зрения религиозных взглядов писателя и их отражения в контексте всего его творчества, природа которого, несмотря на достаточно активные усилия русских и зарубежных учёных в последнее время, во многом остаётся загадочной. Ведь Гончаров-писатель был укоренён не только в культурно-литературных, но и в духовных традициях, а именно эта сторона его творчества, как правило, ускользает от внимания гончарововедов.
«Май месяц в Петербурге», «Превратность судьбы» и «Уха» не были опубликованы при жизни писателя. Все три произведения имеют подзаголовок «очерк», при этом трудно судить, был ли он дан самим Гончаровым уже при их написании, или же издатели таким образом объединили их под единой жанровой «шапкой» уже после смерти автора. Вопрос о жанре исследуемых произведений является очень важным для выявления их глубинного смысла.
Принято считать, что Гончаров усвоил многие черты поэтики «физиологического очерка» ещё при вступлении на литературное поприще. Однако связь с физиологией 1840-х годов в упомянутых произведениях всё-таки условна. Более того, как покажет дальнейший анализ, «Превратность судьбы» по-своему противостоит поэтике «натуральной школы».
Уже название новеллы «Превратность судьбы» говорит о том, что её темой является непостоянство земной доли человека. Судьба то возносит человека в самый верх общества, то опускает его в самые низы. Сначала Гончаров изображает главного героя новеллы, штабс-ротмистра Леонтия Хабарова, в обстоятельствах рядовых, ничем не примечательных. Перед нами обычный молодой человек, жизнь которого, кажется, настолько устойчива, стабильна, что не может подвергнуться каким-то необычным переменам. А между тем ему предстоит пройти путь библейского Иова, а потому Гончаров наделяет его такими отличительными чертами, как честность и глубокая христианская вера.
Однако сначала эта вера «дремлет» в человеке, существует как данность и не требует от него никаких жертв. Карьерный рост молодого офицера ясно объясним его качествами: честностью, старанием, «исправностью». Судьба благоволит герою: постепенно он упрочивает своё материальное положение.
Однако Гончаров показывает, как Бог начинает приближать человека к себе: судьба героя приходит в движение. Казалось бы, земной жребий выносит молодого офицера на самый верх: Великий князь Константин Павлович приказал перевести Хабарова в Варшаву, в его гвардию. Однако Великий князь оказывается лишь орудием Божьего Промысла о судьбе человека. Он желает герою одного, а по Божьему попущению получается совсем иное. «Земные цари» действуют иногда слепо: повышение статуса оказывается губительным для материального положения Хабарова, поскольку условия жизни в Варшаве требовали гораздо больше издержек. В итоге герою пришлось уволиться с военной службы, так как у него не было уже средств к существованию.
При отставке он получает указ об отставке и подписанное самим Великим князем особое «похвальное» свидетельство, подтверждающее, что Леонтий «своею службою и поведением заслуживает полное одобрение и может исполнять все возлагаемые на него дела и поручения» (VII, 482).[2]
Вторая часть новеллы изображает духовно необходимые скорби героя, испытания, связанные с его попытками добыть себе хоть какую-нибудь статскую должность в Петербурге. Герой ещё не знает, что выпавшие на его долю скорби есть часть «любви Божией», и чуть не доходит до отчаяния. В страданиях, однако, просыпается и заложенное в нём зерно веры, невостребованное в обычной размеренной офицерской жизни.[3]
Хабаров приезжает в Санкт-Петербург и в трёх различных ведомствах просит место городничего, смотрителя казённого заведения, наконец, хотя бы почтмейстера; но свободного места нигде не находит. Везде, видя отличные рекомендательные документы и соответствующий мундир, Хабарова принимают «очень любезно», однако просят подождать и прийти попозже.
Герой, по мере утраты денег, мундира, опускается всё ниже и ниже, подвергается постоянным унижениям и непониманию со стороны тех, с кем сталкивает его судьба. Причём страдает он именно из-за своей честности и добросовестности.
Таким образом, герой проходит полный круг движения сначала вверх, а затем вниз по социальной лестнице. Ему не на что более надеяться. Именно в момент, когда все земные возможности исчерпаны, наступает время иной помощи. Речь идет о силах Небесных, собственно – о чуде Божественной помощи. Сюжет, казалось бы, совершенно немыслимый для Гончарова.
После всех своих злоключений, отчаявшись найти помощь, герой идёт в Казанский собор и молится Божией матери о помощи. Казанский собор, кстати сказать, появляется в тексте новеллы не случайно. Ведь в нём помещалась чудотворная икона Казанской Божией Матери, видимо, особенно почитаемая в семье Гончаровых. Очевидно, не случайно икона Казанской Божией Матери уже упоминалась Гончаровым в романе «Обыкновенная история» – и тоже в связи с неотложными прошениями к Ней. В «Обыкновенной истории» Казанской Божией Матери молится мать Александра Адуева, прося защиты и помощи для сына: «Как встала, сейчас затеплила лампадку перед Казанской Божией Матерью: авось, Она, милосердная заступница наша, сохранит его от всяких бед и напастей» (I, 230).[4]
Поэтика описания чудесного у Гончарова весьма любопытна. Чудесное совершается не сразу, почти естественным образом. Однако писатель подчёркивает это чудесное тем, что человек действует не сам, а под наитием каких-то иных сил. Не он совершает нечто, но над ним совершается. Внешне всё это, конечно, в привычном для Гончарова «бытописательном» стиле: после молитвы к Божией Матери герой «вышел и машинально (курсив здесь и далее в цитатах наш. – В. М.) стал смотреть, как на Екатерининском канале воротом тащили большой камень на пьедестал какого-то монумента» (VII, 486).
Эта машинальность – не только результат того, что герой ещё не вернулся от молитвы к реальности (хотя и это тоже есть), она уже – начало действия совершаемого над ним чуда. Это подчёркнуто другим словечком: вдруг. Вдруг – то есть против ожидания, не известно, по какой видимой причине. И это «вдруг» совершается над героем: «Приказчик в синей сибирке вдруг пригласил его занять пустое место и вместе с другими тянуть канат» (VII, 486).
«Вдруг» – это уже обещание чуда. Чудо, конечно, и то, что одно место оказалось у приказчика пустое. Это Божий Промысл действует в герое и явно переводит его в какую-то иную, духовную плоскость бытия. Через испытания герой изымается из привычной «среды обитания» и начинает своё восхождение к Богу. Герой должен пройти путь очищения, духовного труда и смирения.
Дальнейшее описание показывает, что просьба героя к Божией Матери выполняется, однако, не сразу вслед за молитвой. Герою как бы ещё нужно «потрудиться». Труд этот – физически тяжелый, совсем не для офицера – есть форма смирения героя, который не случайно говорит: «Видно, в самом деле я обносился! … и мой вицмундир не спасает меня от обид!» (VII, 486). Хабаров, однако, смиряет себя – и втягивается в совместную работу с чернорабочими, некоторые из которых просто пьяницы. Здесь движение «судьбы» героя вниз почти достигает своего апогея.[5]
По мере приближения к чудесному преображению жизни нарастает и отчаяние героя: он уже начинает задумываться о самоубийстве. Однако вера в Бога не позволяет ему окончательно отчаяться: «Его грызла неотступная мысль, что ему теперь осталось делать? Умереть, наложить на себя руку… Боже сохрани! Он отгонял от себя эту мысль, он был христианин, он веровал, молился…» (VII, 487). Таким образом, всё яснее проявляется смысловая доминанта создаваемого Гончаровым образа: герой – христианин. И его испытания и искушения есть проверка его как христианина. Хабаров подвергается сильнейшим искушениям и, при всех трудностях, выдерживает их.
Лишь после полного смирения героя происходит, наконец, чудо. Божия Матерь утешает всеми оставленного отставного офицера в его скорби. Его судьба неожиданно (опять «вдруг») меняется. Движение «судьбы» идёт резко вверх – герой снова возвращается на уровень царской семьи.
Гончаров подчёркивает, что Хабаров не действует самостоятельно, а является только объектом приложения каких-то иных сил, т. е. снова подчёркивает «машинальность» действий героя: «…он пошел дальше, погруженный в глубокое раздумье о своей горькой участи. Долго ли, коротко ли он шел, он ничего не помнил. Очнувшись от задумчивости, он шел дальше, оглядывался кругом и опять шел. Он даже времени не считал и не соображал – и не по чем и незачем было – и все шел» (VII, 486).
Когда, наконец, словно в сказке, он попадает в великолепный сад с дворцом, он по-прежнему пассивен. Судьба сама находит его и буквально «берет за шиворот»: «Вдруг в его грудь уперлась чья-то рука, с красным обшлагом, и вместе с тем раздался строгий голос: — Кто ты? Зачем здесь? Как сюда зашел? Хабаров поднял глаза: перед ним сам император Александр Павлович» (VII, 487).[6]
Логика гончаровской новеллы именно христианская. Ведь Божия Матерь уготовила герою совсем иное, чем он предполагал: его жизненный путь отныне навсегда окажется связан с Богом. Оказывается, он совсем не там искал утешения, являясь соискателем штатских и военных должностей. Когда Хабаров после чудесной встречи с Императором приезжает к генералу Дибичу, тот говорит ему: «– Вот что государь велел мне вручить вам. – Он подал ему толстый пакет. – Место почтмейстера, которое назначено было для вас, уже занято, – прибавил он. – Но вы получите, когда выздоровеете совсем, место смотрителя работ при строящемся в Москве храме Спасителя в память изгнания французов. Об этом уже писано в Москву» (VII, 489).
Так пролагается в новелле духовный путь от Казанского Собора в Петербурге, куда герой заходит в полном отчаянии, до Храма Христа Спасителя в Москве, где он получает утешение. Это сознаёт и сам герой: «Но перед отъездом он зашел в Казанский собор, долго молился и горячо благодарил за божественную помощь в претерпенных испытаниях и внезапную радость превратности судьбы» (VII, 489).
Говоря о «внезапной радости», Гончаров, несомненно, намекает на то, что Божия Матерь помогает человеку так хорошо, как он и не ожидает, «не чает». Эта особенность помощи Божией Матери закреплена в названии иконы: «Нечаянная радость» (именно с названием этой иконы перекликается название гончаровского произведения).
Гончаров, судя по всему, пересказал действительный случай – по его выражению, «со слов Углицкого». Из очерка «На родине» мы знаем, что прототипом Углицкого является у Гончарова его бывший начальник и благодетель – симбирский губернатор А. М. Загряжский. Именно ему, неутомимому рассказчику и бывалому человеку, тоже, кстати, добивавшемуся губернаторского места через Государя, могла действительно принадлежать подобная история.
Однако сущность этой истории – не в исключительности, а в типичности случая, если на него смотреть с христианской точки зрения. Ибо это история о Божией помощи, которую ежедневно ощущает в своей жизни каждый христианин. Несомненно, Гончаров воспользовался лишь внешней сюжетной фабулой Загряжского, а может быть, и изменил её, введя от себя чрезвычайно важный и всё проясняющий эпизод с Храмом Христа Спасителя. Несомненно, сам писатель придал всей истории характер христианской притчи.
Внутренний стержень рассказанной истории – это обращение героя к Богу, его непоколебимая вера, его упование на Божию Матерь, наконец, терпение, проявленное им при искушениях. Таким образом, перед нами вполне типичная христианская история, каких много находим в житиях святых, в сборниках христианских притч и рассказов.
Нужно сказать, что настроения написанной уже перед смертью новеллы вполне отвечали настроениям самого автора. Пережив много испытаний (связанных с И. С. Тургеневым и романом «Обрыв»), буквально отравивших ему жизнь и превративших его в больного человека, Гончаров не отчаялся. Он давно уже выделил для себя в библейской мифологии именно образ святого многострадального Иова. Этот святой упомянут во «Фрегате “Паллада”» (глава «До Иркутска») и в романе «Обрыв».
Ещё одно произведение, написанное в духе открытой религиозности, столь несвойственной Гончарову, это новелла под названием «Уха». Новелла написана совершенно не в гончаровской традиционной манере, здесь глубоко психологичная проза писателя уступила место как бы «опрощенному», грубовато дидактическому стилю повествования. В «Ухе» есть существенно важные моменты, позволяющие прочитать её как новеллу в духе Боккаччо. Простак и недотёпа Ерёма наказывает трёх самоуверенных мужчин, не желающих принять его за «ровню», тем, что прельщает их жён во время пикника. Среди этих мужчин есть, кстати сказать, и дьяк, который, по всей видимости, не очень набожен.
Во всём этом обнаруживается некоторое сходство с особенностями новелл Боккаччо. Вместе с тем есть в «Ухе» один момент, который совершенно меняет смысл произведения и заставляет говорить о близости гончаровской поздней прозы к русской новелле XVII века. Речь не идёт, конечно, о каких-либо заимствованиях. Скорее сходство обнаруживается в самом внутреннем предмете изображения и способе повествования.
«Уха» – очень завершённое произведение, в котором нет ничего лишнего и в котором сюжет крайне строг и рассчитан. Новелла пространственно организована так, что действие внешнее, фабульное, очерчивает строгий, идеальный круг. Действие начинается тем, что «В городе С. из одного дома выехали две телеги…», последние же слова произведения — «…обе телеги остановились у дома, из которого выехали утром» (VII, 490, 495). Круг времени (день) охватил круг действия. Однако такая законченность и видимая «неподвижность» (всё окончилось там, где началось, герои как бы и не уезжали) лишь подчёркивает полный переворот, произошедший во внутренней жизни героев, жизни, которая больше собственно «психологизма».
Сюжет новеллы прост и строится на постоянном, фольклорном по духу, обыгрывании трёхчленной конструкции: обманутых мужей трое, в действии участвуют три женщины, каждая из которых по часу пребывает в шалаше Ерёмы, т. е. на «главное действие» уходит три часа. По дороге герои встречают три церкви, главная из которых (здесь начинается и оканчивается действие) называется церковью Пресвятой Троицы.
Исходная точка психологического действия новеллы – характер Ерёмы, рассматриваемый с точки зрения христианских добродетелей, с одной стороны, и восприятие этого характера остальными героями (не по-христиански) – с другой. В начале новеллы писатель так характеризует своего героя: «Человек набожный и на взгляд смирный» (VII, 490). А о том, как воспринимают его окружающие, Гончаров говорит: «Ерема был вхож во все три семейства, и все, и мужчины, и женщины, знали его, как смирного простяка и забавного малого, над которым безнаказанно можно потешиться вдоволь» (VII, 491).
Здесь исток всей новеллы, в которой простак посмеялся над мудрыми, безнаказанность заменена наказанием (мужчины стали рогоносцами, а женщины потеряли свою репутацию). Казалось бы, перед нами действительно пошлый анекдот о мужьях-рогоносцах и удали «колченогого» пономаря. Именно так была воспринята гончаровская новелла (например, П. С. Бейсовым).
В центре новеллы – явный, действительно «анекдотичный» грех: моральное падение самого смиренного и набожного героя, падение трёх женщин, моральное падение остальных участников событий — приказчика, дьячка и мещанина. Перед нашими глазами клубок греха. Христианская мораль восторжествовала, но восторжествовала через падение и грех. Назидание героев также идёт не через святость, а через грехопадение.
Возникает мысль, что без понимания древнерусских жанровых корней гончаровской новеллы не обойтись. Именно в русской прозе XVII в. постоянно соседствуют грех и праведность. В герое русской новеллы сочетаются противоречивые черты. И в «Слове о бражнике», и в «Повести о Карпе Сутулове», и во многих других произведениях XVII в. грех становится «веселым», даже когда торжествует добродетель. Кто не без греха? В новелле XVII в. благочестивость уже в каком-то смысле берётся в кавычки.
Нечто подобное мы, казалось бы, видим и в «Ухе». Причём христианская мораль, несмотря на, казалось бы, более явный и действительно совершённый грех, здесь оказывается торжествующей даже в большей степени, чем в новеллах XVII в., так как смех там к концу произведения не усиливается, а, напротив, стихает. Сам грех, казалось бы, совершается подчёркнуто тихо, даже безмолвно. Смиренный герой не изменяется после падения, не ухарствует, а кается, как и прежде, при виде церквей: «Пресвятая Троица, помилуй нас, грешных!» (VII, 495).
Истина, торжествующая через грехопадение, искус, выполняющий благую роль,— вот чем кажется, на первый взгляд, сердцевина христианской мысли в «Ухе».
Однако автор, заставляя предположить три повторяющихся «боккаччиевских» грехопадения, совершившихся в шалаше пономаря Ерёмы, ведёт нас ложным путём банальных домыслов о чужом грехе. В том-то и дело, что суть новеллы определена от начала до конца господствующим религиозным фоном. Никакого грехопадения в новелле… не показано!
Напротив, автор подчёркивает простую для христианина мысль: как легко осудить ближнего и, ничего не видев, предположить худшее, которое кажется столь очевидным! В новелле Ерёма действительно набожен, действительно смиренен. В «Ухе» действует закон обманутого ожидания. На самом деле перед нами новелла не в духе Боккаччо, но произведение чисто религиозное – о набожности внешней и внутренней, сокрытой.
Мы не знаем, что происходило в шалаше Ерёмы и почему женщины, пробывшие там по часу каждая, выходили оттуда в задумчивости. Если Ерёма глубоко религиозен, под смех и улюлюканье ближних серьёзно творит крестные знамения и молится святым, чьим именем названа церковь (Ерёма, проезжая мимо церквей, просит святого заступничества Пресвятой Троицы, Пресвятой Богородицы Тихвинской и Святого Иоанна Крестителя — за что получает тычки в спину и насмешки от своих спутников), то, скорее всего, речь может идти совсем не об авантюрном любовном приключении, но о… проповеди. Лишь «испорченное воображение» пошлого читателя заставляет предположить, что в шалаше Ерёмы женщины изменяют своим мужьям.
Получается, что в новелле, в соответствии с евангельской заповедью, «первые стали последними, а последние первыми», «плачущие воссмеялись» (Лук., 6: 21). В новелле совершилось великое, по сути, нравственное действо: женщины полностью пересмотрели своё отношение к Ерёме, увидели в Ерёме человека полноценного («Он тоже человек, как все люди»). Перед нами случай «воздаяния» праведникам за праведность их.
В этом смысле тема «Ухи» может быть однозначно определена как тема христианского смирения и истинной, сокрытой от глаз «умных и разумных», праведности «простецов», что вполне соответствовало внутреннему духовному настрою писателя, скрывавшего свою религиозность от окружающих.
Ключ к новелле «Уха» — в двусмысленности ситуации, в двусмысленности отпускаемых реплик. Каждый волен решать, какой смысл придать таинственному пребыванию женщин в шалаше Еремы и последующим изменениям в их настроении и отзывах о Ереме.
Религиозный смысл сокрыт и в новелле «Май месяц в Петербурге». Причём здесь открыто выражен и религиозный мотив. Дело в том, что Гончаров пишет свои самые откровенные, прямо автобиографичные в религиозном плане произведения, чувствуя приближающийся конец. В «Мае месяце в Петербурге» писатель приоткрыл то, что не открывал ранее. А именно: своё недовольство официальной религиозностью, вмешательством государства в дела религиозной совести (это недовольство уже прорывалось в «Необыкновенной истории»).[7] Характерен в этом плане образ чиновника Юхнова, который «был … друг правительства во всем, начиная с религии. Если правительство считало в империи греко-российскую веру господствующей, он признавал то же самое и находил жалкими и смешными католиков и лютеран, которые исповедуют другую веру»[8] и т. д. Показана в «Мае месяце» и иная крайность религиозного поведения: «К графине — то приедет русский архиерей, то прелат … Услышит … что в такой-то церкви православный священник будет говорить красноречивую проповедь, она едет туда, выслушает и умилится искренно. Узнает, что готовится говорить католический прелат, она едет в инославный храм и также умиляется … точно так же с восторгом слушает и какого-нибудь апостола из светских проповедников, нужды нет, что он проповедует явный раскол». Главное же заключается в том, что графиня, о которой пишет Гончаров, «к вечеру забудет их всех»[9].
Таким образом, выступая в «Обрыве» с критикой нигилизма и нигилистов, типа Марка Волохова, Гончаров и в «Необыкновенной истории», и в «Мае месяце в Петербурге» склонен выразить замечания и в адрес правительства. Писатель хотел бы, очевидно, большей гибкости во многих вопросах, предвидя, что накопленные проблемы приведут к революционному взрыву.
Последние произведения писателя и по смыслу, и по жанровым особенностям резко отличаются от всего того, что мы встречаем в его творчестве. «Май месяц в Петербурге», «Превратность судьбы» и «Уху» совершенно невозможно понять вне религиозного, духовного контекста. В этих очень простых по своим сюжету и композиции произведениях впервые появляются в творчестве Гончарова многие религиозные мотивы (чудесной Божьей помощи, скрытого в юродстве праведничества и пр.). В каком-то смысле слова, поздние новеллы Гончарова представляют собой духовное завещание писателя, также всю жизнь «юродствовавшего» и скрывавшего свою глубокую евангельскую веру под маской чиновничьего равнодушия и религиозного индифферентизма.
Его тип писательского утверждения христианства был иным, чем у Гоголя или Достоевского. У Гончарова не было религиозного пафоса Достоевского и Гоголя, но глубочайшая евангельская вера – несомненно, была. Его путь был «беспафосным», но от того не менее значительным и духовным, а лишь – более драматичным. Он скрывал свою личную веру, как только мог. Евангельские установки у Гончарова не обнажены, но глубоко залегают в смысловых пластах его произведений. Выявить их чрезвычайно сложно. Это был путь не декларирования евангельских истин, а их художественного пластического воплощения, глубокой работы духа.
Однако в предсмертных новеллах, в том числе в последнем своём произведении «Превратность судьбы», которое было закончено 20 августа 1891 года, т. е. всего за три недели до смерти писателя, Гончаров – в полном соответствии жанру – впервые «снимает маску» и открыто говорит о том, что являлось содержанием всей его скрытой от людских глаз жизни. Далее ему не было необходимости скрываться от людей.
Примечания
[1]. Известно, что 22 августа 1891 г. романист написал вторую дарственную, которая была опубликована в газете «Новое время»: «Три статьи моего сочинения: 1) “Май месяц в Петербурге”, 2) “Превратность судьбы” и 3) “Уха” подарены мною в августе 1891 года девице Елене Карловне Трейгут для напечатания в ее пользу, сначала в каком-нибудь журнале, потом в общем собрании моих сочинений у книгопродавца г <осподина> Глазунова или же у другого издателя. Ив <ан> Гончаров. 22 августа 1891 г<ода>» (Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. М.: ГИХЛ, 1954. С. 532). Выражая пожелание поместить последние свои произведения в посмертное собрание сочинений, Гончаров, очевидно, не считал их «анекдотами» или «безделками».
[2]. Произведения И. А. Гончарова, кроме особо оговоренных случаев, цитируются по изданию: Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. М.: Правда, 1952. Римская цифра в скобках обозначает том, арабская страницу.
[3]. Отметим, что сюжет напоминает нам о «Мёртвых душах» Н. В. Гоголя и об образе капитана Копейкина, оставленного своим начальством на произвол судьбы.
[4]. Как видим, Гончаров знает, что прежде всего Казанская Божия Матерь является «усердной Заступницей» — и в тексте романа использует это слово: «Заступница».
[5]. Характерна и «магия чисел» в этом эпизоде «смирения»: герой ходит к Казанскому собору на работу двенадцать дней – число сакральное в христианстве, обозначающее число апостолов.
[6]. Этот эпизод отчасти перекликается с подобным же эпизодом из «Капитанской дочки» А. С. Пушкина. Но в пушкинской повести героиня, Маша Миронова, ищет встречи с императрицей, проявляет активность, борется за себя и своего возлюбленного. У Гончарова борьба с судьбой переходит в чисто духовную плоскость: она есть результат молитвы к Божией Матери, результат того, что герой, по выражению автора, «христианин».
[7]. В книге «Очерки радикализма в России ХIХ века» (Новосибирск, 1991) Е. А. Кириллова пишет: «… К середине прошлого века религиозность общества скорее шла на убыль. Замирание религиозного чувства и религиозной мысли усиливалось по мере того, как росло требование официального благочестия» (С. 19). Это усиление требования официального религиозного благочестия Гончаров воспринимал болезненно. Очевидно, Гончаров всегда чувствовал фальшь и натяжки официоза как нечто болезненное. Характерен его отзыв о будущем редакторе религиозно-патриотического журнала «Москвитянин». Гончаров признаёт его огромное влияние на развитие и образование студентов, но ему кажется, что в своей религиозности и патриотизме Погодин был не совсем искренен: «У Михаила Петровича … было кое-что напускное и в характере его и в его взгляде на науку … Может быть, казалось мне иногда, он про себя и разделял какой-нибудь отрицательный взгляд Каченовского и его школы на то или другое историческое событие, но отстаивал последнее, если оно льстило патриотическому чувству, национальному самолюбию или касалось какой-нибудь народно-религиозной святыни…» (Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. М.: ГИХЛ, 1954. С. 215.). В «Необыкновенной истории» Гончаров с горечью замечал: «За мной стали усиленно следить … В самом ли деле я религиозен, или хожу в церковь так, чтоб показать… что? Кому? Теперь при религиозном индифферентизме, светские выгоды, напротив, требуют почти, чтоб скрывать религиозность, которую вся передовая часть общества считает за тупоумие? Следовательно, перед кем же мне играть роль? Перед властью? Но и та, пользуясь способностями и услугами разных деятелей, теперь не следит за тем, религиозны ли они, ходят ли в церковь, говеют ли? И хорошо делает, потому что в деле религии свобода нужнее, нежели где-нибудь» (Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. М.: Художественная литература., 1980. С. 388). Ещё М. Ф. Суперанский в 1913 году писал о чрезвычайной скрытности Гончарова в разговорах на религиозные темы.
[8]. Гончаров И. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 7. М.: ГИХЛ, 1954. С. 425.
[9]. Там же. С. 415.