Поэтическое творчество архимандрита Антонина (Капустина)
в период обучения в Пермской Духовной Семинарии

Отец Киприан справедливо замечает, что склонность к поэтическому творчеству отца Антонина была фамильной традицией рода Капустиных, характерным показателем чуткости и одаренности «капустинской натуры», ее  живости и тонкости. Доказательством служит стихотворное предисловие к сафьяновой тетради самого отца Антонина.

«Стихотворства злое семя
Все капустинское племя
Заразило с давних лет.
Стихотвором слыл мой дед.
На него отчасти глядя,
Рифмы плел Иона – дядя.
Истый был Аристофан
Брат его родной Стефан.
Третий брат их, мой родитель,
Так же не был праздный зритель
Братних хитростей и сам
Прибирал стихи к стихам.
Их три милые сестрицы
Были также мастерицы
Шить стихи и стряпать стопы
К удивлению Европы.
Брат сердечный мой Платон
Уж не раз на Геликон
С лирой громкою взбирался
И меж музами скитался.
Мучась страстию вранья,
Им вослед пошел и я…»[2]

Таким образом, сам отец Антонин открывает нам глубинные причины его раннего обращения «к музам», «лире», «Парнасу» и «Геликону» – глубокая семейная традиция, укоренившаяся как минимум в жизни трех поколений его благочестивых предков и ближайших родственников, а так же его личное неудержимое, чрезвычайно богатое воображение, которое автор шутливо называет «страстию вранья». Необходимо отметить, что, будучи счастливым обладателем «Грехов юности» отца Антонина, архимандрит Киприан использовал в своем труде лишь немногие перлы заветной тетради, полное содержание которой остается для нас неизвестным.

Разумеется, поэзия отца Антонина не исчерпывается данными произведениями. Благодаря постоянной связи архимандрита Антонина с обитателями родного села Батуринского Пермской губернии, многие памятники его пиитического таланта были бережно сохранены на его малой родине, в фамильном архиве его отца протоиерея Иоанна Леонтьевича Капустина. Архив этот ныне утрачен. К счастью, многие из стихов отца Антонина стали широко известны в пермской духовной и научной среде благодаря стараниям его родного брата Михаила Ивановича Капустина, унаследовавшего от отца семейные документы[3].

21 ноября 1900 г. М. И. Капустин выступил  на публичном заседании Пермской ученой архивной комиссии, посвященном 100-летию Пермской Духовной Семинарии, с докладом «Поэзия и проза в старой Пермской семинарии». В своем выступлении он ознакомил слушателей с  малоизвестными фактами ученической жизни отца Антонина и его ранними поэтическими произведениями, написанными в период обучения в Пермской, Екатеринославской Духовных Семинариях и Киевской Духовной Академии. Очевидно, эти сведения не были доступны архимандриту Киприану, поэтому не нашли отражения в его монографическом сочинении. В известной мере доклад М. И. Капустина представляет собой замечательную находку для современного исследователя жизни и творчества отца Антонина[4].

Немало метких и довольно критических строк автор доклада посвятил дяде архимандрита Антонина Ипполиту Леонтьевичу Капустину, впоследствии архимандриту Ионе, которого по праву вносит в список семинарских пиитов[5].

По свидетельству М. И. Капустина, Ипполит Леонтьевич остался в памяти пермских семинаристов грозою и суровым сеньором семинарии, человеком неприятным и хмурым, «изо дня в день поровшим своих учеников»[6]. В старой семинарии сеньорам по должности поручался нравственный надзор за воспитанниками, наблюдение за домашними занятиями и поведением учеников как квартирных, так и казенных. Сеньору предписывалось не только иметь у себя список всех живущих на квартирах семинаристов и их квартир, но посещать каждого два раза в неделю, расспрашивая и разными способами разведывая, как они живут[7]. В те годы среди учащихся Пермской семинарии ходило горько-ироничное молитвенное изречение: «Избави нас, Господи, от труса, потопа, огня и меча, – Ипполита Леонтьевича».

Монашеское имя Иона (с евр. – Голубь), которое он избрал себе как символ кротости и нежности, не сделало его мягче. Немилосердное поведение отца Ионы вызвало крайнее раздражение епархиального духовенства, обиженного за жестокое обращение со своими детьми, что послужило причиной его перевода в 1830 г. на должность ректора Тобольской Духовной Семинарии.

 Несмотря на крайнее упрямство, жесткость, черствость и равнодушие ко всему, что его лично не затрагивало, отъявленный формализм в выполнении всех инструкций и предписаний, которые он считал «верхом человеческой премудрости», отец Иона вовсе не был человеком злым. Он был типичным продуктом сложившейся в российских семинариях официально-казенной, палочной системы воспитания, возможно, одним из лучших ее представителей. В те времена господствовало педагогическое убеждение, что каждое дитя является на свет с задатками лени и нравственных пороков, которые по мере возраста ребенка развиваются, и все дело воспитания сводится к проведению мер «сечения» и «пресечения». Страх и трепет считались тогда принципами единственно правильной педагогики. Ревностно выполняя свои служебные обязанности, отец Иона в свободное время упражнялся в «искусстве красноречия церковного» сочинением ораторских речей и стихов[8].

После отъезда из Перми отца Ионы традицию обучения в Пермской Духовной Семинарии продолжил его племянник Андрей Иванович Капустин (будущий архимандрит Антонин), к тому времени окончивший курс Далматовского Духовного Училища.

О семинарских годах отца Антонина известно немногое. Капустин М. И. свидетельствует, что пермским семинаристам 2-ой четверти ХIХ в. Андрей Иванович был известен как автор многочисленных стихотворных произведений. Его поэтический талант проявился довольно рано, уже в первых классах обучения «словесности» или «риторики».

Достоверно, что в 1833 г. с ним приключилось одно, весьма горькое для него, обстоятельство. После двух лет обучения в «риторическом» классе Андрей не был переведен в «философский». Очевидец так рассказывает эту историю: «Проезжала через Пермь какая-то значительная особа духовного ведомства, которая полюбопытствовала заглянуть в семинарские классы. Капустина в своем классе представили как выдающегося ученика. Ростом он был мал и слабого сложения. Особа заметила сопровождавшему его ректору: «Что же вы хотите с ним делать,— уже ли вы переводите его в философию…? Ведь вы его погубите!» Упросить свое начальство перевести его в следующий класс ему не удалось».

Родители Андрея Ивановича были чрезвычайно огорчены таким решением семинарского начальства. Снова учиться два года в классе «риторики», подвергаясь постоянной порке и насмешкам товарищей, казалось для Андрея морально и физически невыносимым. Отец пожалел сына и смог уговорить семинарское начальство освободить Андрея от повторения первого года обучения риторического класса, под предлогом дать ему время на поправку здоровья.

Поселившись в родном селе Батуринском, юноша не знал чем заняться, его кипучая энергия искала себе выход. В семинарии он привык много читать, чему способствовал один из его учителей Василий Петрович Чебышев. Здесь, в с.Батурино, Андрей Иванович морально страдал от отсутствия достойных его внимания книг. Когда стало ясно, что раздобыть в деревне что-либо для прочтения не удастся, он принялся писать стихи. Материалом для его первых поэтических сочинений послужили его собственные воспоминания о жизни в Далматовском Духовном Училище[9].

«Далматовские воспоминания» (1834 г.) отца Антонина представляют собой довольно объемное поэтическое произведение. Оно наполнено горькой иронией над существовавшими в бурсе порядками и удивительно искренними, светлыми воспоминаниями о детских забавах учеников. К сожалению, мы имеем лишь одну из глав этого произведения – «Последний экзамен», где автор живо рисует картины классных занятий, бурсацкой драки, катания на санках на масленицу, бесконечной порки и долгожданного выпускного экзамена.

«Бывало, мерными шагами
По классу ходит протопоп,
И гул шагов его стихами
Рифмит в ушах: топ-топ… топ-топ.
Развесив уши, мы сидим
Чиннехонько, коли учитель близко,
Как далеко – шалим,
И все слова его так склизко
По нашей памяти летят,
Как в масленку с катушки,
Бывало друг на дружке
Нас санки ухарские мчат…

Пришли, и вот пошла война!
Поднялся шум, смятенье
Слабеет наша сторона…
Друзья-товарищи!.. бодрей!
Отнюдь… ни-зачто, не сдаваться!
Победа наша – лишь смелей,
Чуть что – кусаться!..

Нет, это уж не жизнь, гроза!
Твердим мы ежечасно.
Учись, учись, а все – лоза
Лоза, да «без-обед» ужасный!
Когда ж, о Боже правосудный!
Когда же все это минет!..

Мученью всякому конец
Экзамена дождаться только, –
И розга не страшна нисколько!
Ну – что, хотя бы срезался… пускай засудят!
Но сечь… уж сечь-то нас никто не будет!»[10]

Прожитый в деревенской тиши 1834 год пошел Андрею Ивановичу на пользу. Он отдохнул от семинарской рутины, набрался сил. Этот год был ему особенно дорог и памятен горечью первой утраты – смертью одного из своих школьных друзей. Безвременная кончина близкого человека была пережита им столь тяжело и болезненно, что буквально вывернула наизнанку его юношеское радужное мировоззрение. К нему неожиданно пришло не свойственное молодому возрасту глубокое понимание всей бренности и ненадежности земного бытия, скоротечности человеческой жизни. «Мятущийся ум» Андрея Ивановича на время заняли тяжелые размышления об уходящей юности и неотвратимости смертного часа, о чем свидетельствуют целый ряд стихов, датированных 1834 годом.

По тонкому определению архимандрита Киприана, стихотворение «Причитание» стало «первым поэтическим вздохом о смерти и оборвавшейся жизни юного друга», отразившейся глубокой морщиной на всем внутреннем облике Капустина. «В задорный смех юности ворвалась лирическая нотка грусти… Будто веселый взор юноши как-то остановится на какой-то точке далекого горизонта жизни, остановится и подернется туманной слезой…»

«Возьми же и меня могила.
На что мне жить? Мне жизнь постыла.
Он был… Он был, и нет его…
Того, с кем жизнью я делился.
Навек сердечный мой сокрылся,
Жизнь, радость сердца моего…

И все темно, как ночь осення…
Даль тонет…Звездочка вечерня
Закрыта тусклой пеленой…
И ждет кого-то смерть с косой…»[11]

В минорных тонах Михаил Иванович продолжает поэтизировать в своем посвящении «К 1834 году. Эпитафия юности». Погруженный в философские размышления о неумолимо бегущем времени он благодарит Творца за год, прожитый в Батуринском, доставивший ему столько утешений и скорби, приблизивший его к мудрости.

«Год мгновенный, мимолетный,
Подожди, не исчезай.
Друг души моей приветный,
Милый друг, – не улетай!
      Умоляю, год, продлися!
      Неизменный вечный круг
      Измени, остановися!
      Упокой мой смутный дух!
Сладко, мило жить с тобою
Было мне, волшебный год.
Я бестрепетной рукою
Рвал утех незрелый плод.
      О, ты видел, год, как мило
      Танцевал я жизни вальс.
      Дни златые!.. За могилой
     Суждено мне встретить вас!..
Юность, – плач! Уж нет тебя!
Скоро, – помни, друг прелестный, –
Потеряешь ты себя…»[12]

Размышления о фатальной реальности смерти не оставляют юного пиита в оде «Будущее», продолжающей  батуринский цикл стихов 1834 года. Отдавая дань байронизму, свое будущее, равно как и будущее всего человечества, он трагично видит в мрачных пределах кладбища, где так явственно ощутимы объятия смерти, мрак гробницы-хранительницы человеческого праха, несовершенство человеческой памяти о предках и близких.

«Стоишь иль бродишь у могилы,
И думаешь подчас –
И я туда-ж! И эти силы
Исчезнут вдруг, и будут – газ,
Парящий над гробницей!
Умру и я, – и кто вздохнет?
С унылою цевницей
Кто к камню подойдет,
Присядет, зазвучит.
И былью с небылицей
Мой слух забытый огласит?
Кто свежею травою
Мой крест печальный обовьет?
Пойдет, – и трепетной рукою
Слезу прощальную отрет?..»[13]

В сентябре 1834 г. Андрей Иванович Капустин возвратился в Пермь. Он – ученик второго года повторительного курса «риторики». Чтобы уменьшить расходы родителей на его содержание, Капустин решил добывать себе пропитание частными уроками. Он поселился в мезонине небольшого домика Олонцовых (или Григорьевых) напротив окон покоев пермского Преосвященного. Чердак дома стал лабораторией его поэтической и философской мысли. Здесь находила выход бурная фантазия Андрея Ивановича, которую не всегда благосклонно воспринимали семинарские преподаватели. Известно, что профессор философии изрядно недолюбливал Капустина и при всякой возможности старался его унизить перед товарищами за его писательские опыты[14].

Один из стихов «К морю» (1835 г.) бросает луч света на иную причину былых батуринских страданий Капустина. В нем звучит недвусмысленный намек на быстро увядшую любовь семинариста к неизвестной особе. Вероятно, любовная лодка Андрея Ивановича разбилась о суровую необходимость возвращения бурсака от вольной жизни в Батуринском за семинарские стены, что вполне соответствует реалиям строгой уставной жизни  юношей духовного сословия.

«Ах ты, море, море синее,
Сине море, беспредельное!
Не волнуйся так жестоко ты,
Не кипи волнами ярыми!..

Рано, рано, и несчастливо
Я узнал любовь волшебную,
И за миг невинных радостей
Поплатился целой жизнию.

Я любил любовью пламенной
И меня любили искренно.
Сходство нравов, души сродныя,
Близость, искренность, радушие
Нас связали крепкой цепию.

Но устав, судьбой предписанный,
Уничтожить нет возможности.
Все превратно в мире временном –
Исчезает, разрушается.

Скоро, скоро и любовь моя
Надоела, опротивела,
И другой, меня достойнее,
Занял место в сердце ветреном.

За обман платить презрением
Не могу я с сердцем пламенным,
Позабыть любовь не в силах я,
На возврат ея надежды нет…»[15]

Однако не стоит преувеличивать печать угрюмости и трагизма на челе юного поэта. Будучи человеком жизнерадостным и оптимистичным, Андрей Иванович Капустин, отринув хандру, быстро менял тон своего настроения. В 1834–1835 гг. он написал несколько озорных и шутливых стихов на темы семинарской жизни. Одно из них было написано на именины учителя семинарии по прозвищу «Карась», которое нам неизвестно.

По-настоящему знаменитым среди бурсаков нескольких поколений стал капустинский «Гимн бурсака горошнице» (апрель 1834 г.). Наполненное античными мифологическими образами стихотворение комично воспевает постоянное кушанье бедных казенно-коштных пермских семинаристов.

«О ты, что мутными волнами
Кипишь средь чаши дубовой,
Что в сердце радость льешь реками!
       К тебе стремится Гений мой!
Ты – Нектар, Геба, Пинд с Парнасом,
Амброзия, Ганимед…
Ты – все!.. тебя, да хлеба с квасом –
Не больше, нужно мне …мой свет!
       И что милей тебя на свете?
Все горько, сухо все, черство!
Одна лишь ты, как роза в цвете…
Ты наша радость, торжество!
      О жизнь, душа моя, явися, –
Явись мне с нектаром своим, –
И в век со мною быть клянися,
Будь лучшим кушаньем моим!
      А я – клянусь тебе, что буду
По «светлый день» твоим рабом;
Клянуся ложкой!.. не забуду
Тебя ни вечером, ни днем!
     Покуда кровь струится в жилах,
Верь слову дружному – я твой!
Уж разве есть буду не в силах….
Тогда расстанусь я с тобой!»[16]

Среди ранних поэтических произведений Капустина стоит особо отметить «Псалом 193» (1834 г.) – стихотворную интерпретацию знаменитого псалма «На реках Вавилонских». Впервые в своем творчестве, подражая А. С. Пушкину, автор сознательно обращается к библейской тематике и делает первые шаги к настоящей духовной поэзии.

      «В плену, в неволе, на Евфрате
Томимые тоской,
Мы сохли тяжко об утрате
Мы сохли с пламенной мечтой…
        На ветвях ив осиротелых
Повесили кимвал;
И в арфах закоптелых
Лишь ветер бушевал…
        Нас наши деспоты просили
Сказать им песен наших толк,
Спеть песнь Сиона нас молили,
Как молит овцу жадный волк.
       Сиона песни петь!.. Господни
Возможно-ль в горести кому?
Не будут звуки чувствам сродны…
Не будет радость цвесть в плену!
       Петь песни на чужбине,
В жестоком рабстве, под ярмом!..
Возможно-ль изменить святыне,
Забыв безжалостно Сион!..
      Но пусть лишаться жизни
И наши мышцы и язык,
Чем нам отречься от отчизны,
Забыть Владыку всех владык!
      Творец! Эдомлян покарай!
Они в день бедственный Иерусалима
Кричали бурно: «Разрушай!
Все… все!.. и само имя!»
      О ты, величием надменный,
Жестокосердый Вавилон!
Блажен, кто правдой ополченный
Отмстит тебе за этот стон!
      Блажен, кто в сердце разольет
Любви к несчастным пламень,
Кто чад твоих живых возьмет,
И бросит в низ стремглав о камень!»[17]

Со временем духовная поэзия окончательно выйдет из скорлупы семинарско-академического стихоплетства Капустина и займет достойное место в его литературном творчестве. Широкую известность в России получит цикл духовных стихов отца Антонина «Седмица Страстей Христовых», который  выдержит несколько изданий[18].

В данной статье дана характеристика лишь некоторым дошедшим до нас стихотворным опытам, которым предавался Андрей Иванович Капустин – будущий архимандрит Антонин в период своего обучения в Пермской Духовной Семинарии. В Екатеринославле, а затем и в Киеве, в период обучения в Духовной Академии отец Антонин продолжал свое занятие поэзией, в чем находил немалое утешение в течение всей своей подвижнической жизни.

Таким образом, поэтическое творчество архимандрита Антонина (Капустина) является малоизученной стороной его незаурядного и многогранного таланта. Быть может, оно не вызовет восторг литературоведов изяществом и совершенством поэтических форм. Тем не менее оно может быть весьма полезным историкам, чтобы полнее раскрыть характер и внутренний мир этого выдающегося церковного деятеля ХIХ века, выявить малоизвестные, скрытые за вуалью времени детали его биографии.

На наш взгляд, имеющиеся сведения позволяют уточнить хронологию жизненного пути отца Антонина (Капустина) в период его обучения в духовных школах.

Уставы духовных школ 1808 – 1814 гг. предусматривали ступенчатую систему духовного образования. Первая ступень – элементарная школа, в которую входили двухгодичные приходские училища в благочиннических округах. В них принимались дети духовенства и других податных сословий от 6 до 8 лет. Курс обучения в этих школах состоял из чистописания, арифметики, грамматики, катехизиса и пения.

Вторая ступень – шестилетние уездные духовные училища, предназначенные исключительно для детей духовенства и призванные готовить учеников для поступления в семинарии. Здесь продолжали учить арифметику, грамматику, церковное пение, церковно-славянский язык, изучали начала греческого и латинского языков, истории и географии, библейской и церковной истории, пространный катехизис и церковный устав.

Третья ступень – Духовная Семинария. Здесь было три класса, каждый по два года обучения: первое отделение – риторические классы; среднее – философские, последнее – богословские. В программу обучения входили расширенные курсы латинского, греческого и древнееврейского языков, факультатив французского и немецкого. В состав общеобразовательных дисциплин входили: математика, география, российская и всеобщая история, теоретическая и опытная физика, история философских систем. Комплекс богословских предметов составляли: Священное Писание, герменевтика (толкование канонических текстов), гомилетика (искусство проповеди), догматическое, нравственное и пастырское богословие, церковная история и церковная археология. Выпускники духовных семинарий по степени своих успехов подразделялись на три разряда. Лучшим семинаристам присваивался первый разряд и звание «студента» с правом продолжения образования в духовных академиях.

Высшая ступень – Духовная Академия, рассчитанная на четыре года обучения с разделением на два класса – философский и богословский. В комплекс богословских дисциплин входили: каноническое право, апологетика, патрология, библеистика и литургика. В состав общеобразовательных: высшая математика, теоретическая и прикладная физика, метафизика, философская история, этика, эстетика, церковная история и церковная археология, древняя история, более основательное изучение латинского, греческого и древнееврейского, французского и немецкого языков. Основная задача духовных академий заключалась в подготовке преподавателей духовных семинарий и настоятелей городских приходов, а так же кадров для занятия административных церковных должностей и миссионеров. Особо отличившихся учеников оставляли для преподавания в самих академиях[19].

Исходя из имеющихся данных, обучение отца Антонина в духовных школах представляется нам следующим образом. Вероятно, в приходское училище он был отдан рано. К началу занятий в сентябре 1823 г. ему исполнилось 6 лет (Архимандрит Антонин родился 12 августа 1817 г., поэтому был едва ли не самым юным учеником). Положенные два класса он окончил летом 1825 г. и в возрасте 8 лет поступил в уездное Далматовское Духовное Училище.

В Далматовском Духовном Училище ему довелось окончить все шесть положенных классов. Здесь он провел неполных шесть лет своей жизни – с сентября 1825 по июль 1831 года. В 14 лет Андрей Иванович становится учеником Пермской Духовной Семинарии, где учился с сентября 1831 по август 1836 года. (Архимандрит Киприан указывает год поступления в семинарию 1830-й. – прот. А.М.)[20]. Здесь он окончил два риторических класса (1831–1833 гг.). После того, как семинарское начальство приняло решение оставить его повторно в «риторике», 1833–1834 учебный год он находился дома в с. Батурино. В 1834–1835 учебном году он согласно предписанию, повторил 2-й риторический класс. В 1835–1836  гг.  окончил 1-ый философский.

В августе 1836 г., в возрасте 19 лет, вместе с дядей архимандритом Ионой, Андрей Иванович переехал в Екатеринослав, где учился еще три года. Сначала он продолжил обучение во 2-ом философском классе (сентябрь 1836–1837 гг.). После окончания 1-го года богословского класса 1837–1838 гг. Андрей Иванович, надеясь на родственную протекцию ректора, пытался досрочно выпуститься из семинарии, чтобы успеть к началу приема в Московскую Духовную Академию. Однако архимандрит Иона – строгий блюститель инструкций и предписаний, не пошел на такое явное нарушение устава духовных школ и заставил племянника окончить полагающийся 2-ой год богословского класса, что тот и сделал в 1838–1839 учебном году[21]. Только после прохождения всех ступеней семинарского образования Капустин в возрасте 22 лет получил возможность поступить в Киевскую Духовную Академию, так как в Московской Академии в этот год набора не было. В Академии отец Антонин учился четыре года (с сентября 1839 по август 1843 г.) и окончил ее по первому разряду в возрасте 26 полных лет.

________________
Примечания