Братья Иосифа и серебряная чаша
И приказал Иосиф начальнику дома своего, говоря: наполни мешки этих людей пищею, сколько они могут нести, и серебро каждого положи в отверстие мешка его; а чашу мою, чашу серебряную, положи в отверстие мешка к младшему вместе с серебром за купленный им хлеб. И сделал тот по слову Иосифа, которое сказал он. Утром, когда рассвело, эти люди были отпущены, они и ослы их. Ещё не далеко отошли они от города, как Иосиф сказал начальнику дома своего: ступай, догоняй этих людей и, когда догонишь, скажи им: для чего вы заплатили злом за добро? Не та ли это чаша, из которой пьёт господин мой? И он гадает на ней. Худо это вы сделали. Он догнал их и сказал им эти слова. Они сказали ему: для чего господин наш говорит такие слова? Нет, рабы твои не сделают такого дела. Вот, серебро, найденное нами в отверстии мешков наших, мы обратно принесли тебе из земли Ханаанской: как же нам украсть из дома господина твоего серебро или золото? У кого из рабов твоих найдётся чаша, тому смерть, и мы будем рабами господину нашему. Он сказал: хорошо; как вы сказали, так пусть и будет: у кого найдётся (чаша), тот будет мне рабом, а вы будете не виноваты. Они поспешно спустили каждый свой мешок на землю и открыли каждый свой мешок. Он обыскал, начал со старшего и окончил младшим; и нашлась чаша в мешке Вениаминовом.
И разодрали они одежды свои, и, возложив каждый на осла своего ношу, возвратились в город. (Быт. 44: 1–13)
Уже год выпускник Академии художеств Александр Иванов жил в Риме – пенсионером Общества поощрения художников. По инструкции, полученной им перед отъездом, первые два года из четырёх он должен был изучать выдающиеся памятники искусства и выполнять копии с каких-либо известных произведений живописи и лишь затем приступить к написанию картины собственного сочинения. Италия, страна высочайшей художественной культуры, потрясала молодого художника бесчисленными созданиями творческого духа.
Работая над копией со знаменитой фрески Микеланджело «Сотворение человека» в Сикстинской капелле Ватикана, Иванов лихорадочно искал сюжет для будущей картины, которая должна была стать его пенсионерским отчётом. В Академии художеств традиционно поощрялись античные и библейские сюжеты. Для покровителей Иванова вполне достаточно было бы грамотно изобразить какой-то из них – занимательный, но при этом благопристойный. Неплохо, если бы в картине присутствовали женские персонажи – это также нравится зрителю. Но Иванову этого было недостаточно. В творческом поиске он стремился соединить эстетику с этикой. Ему нужен сюжет, связанный с темой нравственного выбора, пробуждения чувства долга в конфликтной ситуации. Это могли быть и сюжеты, которые он называл «сладострастными», – «Сусанна», «Иосиф и жена Пентефрия». Поначалу он и разрабатывает эту тему в графических эскизах, но потом оставляет её, считая, что и без него много охотников развлекать публику соблазнительными сценами. Он же чувствовал в себе иное, высокое призвание. «Выбор сюжета для будущей картины моей долго затруднял меня: я думал, как бы возбудить внимание холодного современника, какой предмет взять, чтобы он почувствовал и любовь, и привязанность к моему искусству. Наконец я положил, что нечувствительного, лишённого от природы чувства изящного ничем не возбудишь, но что соотечественник мой, стремясь к высочайшей образованности, найдёт всякий сюжет достойным к производству, если только он не будет растлителем нравов».
Иванов создаёт целый ряд эскизов на библейские и античные темы, заполняет рисунками свои альбомы, но, в конце концов, не в силах принять окончательное решение, обращается за советом к мастерам. Заручиться покровительством известных европейских художников считалось для выпускника Академии и необходимым, и достойным. В то время в Риме жили знаменитые мэтры – Каммучини, Торвальдсен и Овербек. «В сие же время сделал я несколько эскизов, из коих «Давид, утешающий Саула пением псалмов своих» (7-й раз мною трактованный) и «Избрание Давида в помазанники» заслужили внимательную похвалу г-на Торвальдсена. При всём том я нашёл, что из эскизов, каковые я делаю, не может ни один служить мне для начатия картины, ибо в оных обозначаются только первые мысли без всякой отделки оных, и потому я решился лучшие из них сличить с натурой, а следовательно, ещё раз обдумать их с новою строгостью...»
Предпочитая ветхозаветные сюжеты античным, Иванов руководствовался нравственно-этическими целями, которые считал для себя главными в искусстве. Но окончательный выбор молодому художнику было сделать непросто. «Я уже вам докладывал, что более всех из эскизов, мною делаемых, одобряют: «Мешок Вениаминов» (т.е. библейская история серебряной чаши Иосифа и его братьев. – С.С.) и «Давида, утешающего Саула гуслями и пением своим». Сие самое и подало (мне) мысль выбрать один из сих двух для моей будущей картины. Первый хотя и не так значителен, как второй, зато более способный к изучению наготы, и потому я его и предпочёл...» «Я предложил ему (Каммучини. – С.С.) заглянуть в портфель моих эскизов... Увидев «Братьев Иосифовых», он уверял меня, что сей эскиз его совершенно удовлетворяет, что он видит в нём много хорошего вкуса; вследствие чего советовал мне начать по нём картину...»
Александр Иванов. Эскизы картины «Братья Иосифа».
Из собрания Государственной Третьяковской галереи
Чем же привлёк Иванова этот сюжет? Он не впервые обратился к библейской истории об Иосифе Прекрасном. Картина «Иосиф, толкующий сны заключённым с ним в темнице виночерпию и хлебодару», выполненная в годы учёбы в Академии художеств, принесла ему заслуженный успех. Совсем молодому ещё художнику удалось не просто проиллюстрировать библейский текст, но воплотить в образе Иосифа мысль о Божественном Провидении в человеческой судьбе, открывающем свои тайны лишь избранным. В итальянских альбомах Иванова встречаются наброски и сцены сюжета «Иосиф и жена Пентефрия».
Иосифу Прекрасному посвящены многие страницы Книги Бытия. В сюжете с серебряной чашей Иванова привлекла тема раскаяния и искупления вины за содеянное зло. Сыновья Иакова, продавшие когда-то своего брата Иосифа в рабство и скрывшие это от отца, оказываются теперь перед угрозой лишиться другого отцовского любимца – Вениамина, единоутробного брата Иосифа. На первый взгляд побуждения Иосифа представляются непонятными – зачем чаша подложена в мешок Вениамина? Так Иосиф хотел заставить братьев осознать давнее злодейство, чтобы они могли искренне раскаяться в нём. В мешок Вениамина был положен не просто драгоценный сосуд, а гадательная чаша, и это напоминает о том, что Иосиф владел даром предвидения. Далее в Библии говорится: «Иосиф сказал им: что это вы сделали? разве вы не знали, что такой человек, как я, конечно, угадает?» То есть Иосиф обвиняет братьев уже не только в низости, но и в безрассудности, в непонимании того, что от проницательности Иосифа не скроется похищение. Может быть, тема ненависти и зависти к Иосифу, осознававшему свою богоизбранность и высокую ответственность за свой род, оказалась близка Иванову ещё и потому, что он переживал в первые годы пребывания в Риме конфликт с некоторыми сотоварищами по искусству, прежде всего с Карлом Брюлловым? Может быть, читая о снах Иосифа, он и себя воображал тем «снопом», которому должны поклониться другие «снопы»?
Многое говорит о том, что Иванов рано осознал свою миссию – сохранить и удержать историческую живопись на уровне высоты задач и глубины смыслов, осознал, что он первым из русских художников призван вывести отечественное искусство на невиданный прежде уровень, подхватить и продолжить то, что накопило европейское искусство в сфере духовной культуры.
Александр Иванов. Голова Иуды.
Этюд к картине «Братья Иосифа находят чашу в мешке Вениамина».
Из собрания Государственной Третьяковской галереи
В поисках пластического выражения сложной психологической завязки сюжета «Братьев Иосифа» Иванов делает множество эскизов и набросков разных эпизодов и моментов действия, не находя решения, которое бы его удовлетворило. Среди этих рисунков одним из шедевров стала голова Иуды, исполненная страдания, муки и раскаяния. Роль Иуды среди братьев особая – именно он должен выступить ходатаем за Вениамина и говорить от лица всех, при том, что каждый из братьев принимает участие в судьбе Вениамина. Именно Иуде суждено стать праотцом царского рода в Израиле (Быт. 49: 10). Раскаиваясь в грехах и решив умилостивить Иосифа, Иуда признался, что много лет назад они избили до полусмерти и продали в рабство своего брата Иосифа. Рувима, не участвовавшего в том торге, и Вениамина, который тоже был непричастен к злодеянию, это известие повергло в ужас. Братья обвиняли себя в жестоком обхождении с Иосифом: «Точно мы наказываемся за грех против брата нашего; мы видели страдание души его, когда он умолял нас, но не послушали; за то и постигло нас горе сие». Иуда убеждает Иосифа пролить свой гнев на него, а не на Вениамина: «Итак, пусть я, раб твой, вместо отрока останусь рабом у господина моего; а отрок пусть идёт с братьями своими. Ибо как пойду я к отцу моему, когда отрока не будет со мною? я увидел бы бедствие, которое постигло бы отца моего» (Быт. 44: 33, 34). Тем самым он трогает сердце и разум Иосифа, и, видя, что братья раскаялись, Иосиф испытывает глубокое душевное потрясение. Он открывается братьям и раскрывает им великий замысел Божий, проявившийся в их общих судьбах: «Но теперь не печальтесь и не жалейте о том, что вы продали меня сюда; потому что Бог послал меня перед вами для сохранения вашей жизни...» (Быт. 45:5). Уже после смерти отца Иосиф выскажет эту мысль, более решительно подчеркнув благую цель Провидения, которая проявляется и через злые дела людей: «...Вот, вы умышляли против меня зло; но Бог обратил это в добро, чтобы сделать то, что теперь есть: сохранить жизнь великому числу людей» (Быт. 50:20).
Образцом для художников, желавших показать предельное отчаяние, всегда служила голова Лаокоона в известной античной группе «Лаокоон с сыновьями». Иванов тоже следует ему, создавая образ Иуды, но он словно оживляет античную модель благородного страдания, наполняет её телесностью, и зритель ощущает предельный накал чувств, переполняющих кающегося грешника.
Эскизы великолепны, одобрены мастерами, но Иванов продолжает сомневаться: правильно ли он выбрал тему для своей большой картины? И он отдаёт их на суд самого авторитетного теперь для него живописца – Овербека. Тот заметил, что нагота не пристала сыновьям патриарха. При этом более всего ему понравилась фигура брата, схватившегося за голову и упавшего на землю. Однако в общем характере сцены немецкий художник усмотрел излишнюю нервозность – он считал, что самые горячие сюжеты надо трактовать спокойно, то есть находить для изображения минуту самую сдержанную. «...Я подвергнул мои эскизы суждениям художников и преимущественно выбрал судьёй одного из отличнейших немецких живописцев – благочестивого Овербека... – писал Иванов. – Он-то мне заметил, что предмет мой есть эпизод истории Иосифа; всякий эпизод не достоин быть большой картиной, ибо есть привходящая часть истории, и потому лучше выбирать сюжеты для больших произведений, составляющие целый объём чего-либо (поэму)...» Отец художника, однако, не согласился с Овербеком: «Это мнение его неосновательно, ибо это не эпизод, а существенная часть в истории... О сём моём мнении я нарочно говорил с г. Григоровичем, и он с оным согласен...» Но работа над «Мешком Вениаминовым» была прервана в связи с появлением нового замысла – картины «Явление Мессии». И всё же отголоски композиционных поисков и психологических мотивов истории братьев Иосифа будут заметны в целом ряде первоначальных эскизов к этому великому творению Александра Иванова.