Николай Ге
Автопортрет.
Н. Ге. 1892-1893
Он всегда искал истину, нередко думал,
что был к ней близок, но ненадолго,
так как искание истины было в его природе…
Г. Мясоедов
Если представить себе биографический
фильм о Ге, то он должен состоять из
нескольких сцен с разными декорациями,
разным пейзажным фоном, разным окружением.
Т. Карпова
что был к ней близок, но ненадолго,
так как искание истины было в его природе…
Г. Мясоедов
Если представить себе биографический
фильм о Ге, то он должен состоять из
нескольких сцен с разными декорациями,
разным пейзажным фоном, разным окружением.
Т. Карпова
Основы ремесла
Родился будущий художник в Воронеже. Ге — фамилия, странная для русской провинции. Французские дворяне переселялись в Россию, спасаясь от революционного террора. Иосиф Ге женился на дочери полтавского помещика. Когда началась Отечественная война, его сыну Николаю было шестнадцать. Офицер русской армии Николай Ге сражался с армией Наполеона, участвовал во взятии Парижа. Так Ге стали русскими.
Художник Николай Николаевич Ге — третий сын героя войны 1812 года.
Мать умерла вскоре после его рождения. Семья перебралась в Малороссию. Учились дети в Киеве. Гимназия, потом Киевский университет — математическое отделение философского факультета. У Николая Ге были способности к точным наукам. Вдруг вспоминаешь об этом „случайном эпизоде“, когда читаешь описание его мастерской на хуторе:
Широкое окно выходило на запад, а чтобы можно было давать верхний свет на натуру, позировавшую для живописи, Н.Н. устроил систему зеркал мелкого калибра — 8?8 вершков, вставленных в переплет рамы окна. Таких зеркальных рам было прикреплено возле окна несколько: вверху, с боков и внизу, которые на шарнирах становились под желаемые уклоны, ловя свет от чистого неба… Свет, посылаемый этими зеркалами, был какой-то особый, серовато-пепельный, приятный и таинственный.
Университетского курса он не окончил ни в Киеве, ни в Петербурге. Страсть к рисованию оказалась сильнее математических способностей. В Академии художеств он терпеливо и настойчиво осваивал основы живописного ремесла. Золотая медаль открывала ему путь в Италию.
1857 года, весной, мы — я с женой — побежали за границу… Ежели бы меня спросили: зачем вы едете? Я бы, может быть, ответил: заниматься искусством; но это был бы ответ внешний. Себе бы я отвечал: остаться здесь я не могу, там, где ширь, где свобода, — туда хочу; 6 лет гимназии, 3 года студенчества, 7 лет академии — довольно, больше нельзя выносить. То, что узнавал, приобретал, давило, отравляло. Не хватало уже воздуха, свободы.
Стремление к независимости — немаловажная черта характера Николая Ге.
На свободе для пенсионера петербургской Академии художеств началась серьезная работа самообразования. Ге добросовестно изучает римские древности, много читает. Его изящные и эффектные эскизы, которых можно насчитать сотни, как заметки на полях прочитанных книг. Он честно пытался возбудить в себе сочувствие к героям древности — „Любовь весталки“, „Смерть Виргинии“, „Разрушение Иерусалимского храма“, — но настоящего волнения в душе не возникало. Эскизы не становились картинами.
На его итальянских работах встречаются пометки — „подражание Брюллову“, „под впечатлением Иванова“. Карл Брюллов со времен Академии был для Ге кумиром. Молодой художник восхищался его независимостью и творческой свободой: он первый стал самим собой.
Грандиозная картина Александра Иванова „Явление Мессии“ — Ге успел увидеть ее в римской мастерской — не произвела на него непосредственного впечатления, так как не было иллюзии. Ему казалось, что картина опоздала, что требования искусства уже ушли далеко вперед. Но итальянские пейзажи Ге — море, скалы, облака, — написанные серьезно и точно, без красивых фраз, все же больше напоминают натурфилософские этюды Иванова, чем нарядные картинки Брюллова.
Флоренция. „Тайная вечеря“
Половина пенсионерского срока осталась позади, а отчитаться перед Академией было нечем.
Я хотел поехать в Россию и сказать… что убедился в отсутствии у себя таланта художественного.
В Италии родились сыновья. Жить с детьми в Риме было неудобно, Ге переехали во Флоренцию. Здесь оказалось много знакомых. Дом Ге был открыт для всех. Сюда приходили русские, итальянцы, французы. Вечера проходили в „страшных спорах“. Спорили об искусстве, философии, политике
В этой накаленной атмосфере споров о жизни родился замысел первой настоящей картины Николая Ге.
Я разбирал Св. Писание, читал сочинение Штрауса и стал понимать Св. Писание в современном смысле, с точки зрения искусства. Когда я прочел главу о „Тайной вечере“, я увидел тут присутствие драмы… увидел те сцены, когда Иуда уходит с Тайной вечери, и происходит полный разрыв между Иудой и Христом. Иуда был хорошим учеником Христа, он один был иудей, другие были из Галилеи. Но он не мог понять Христа, потому что вообще материалисты не понимают идеалистов.
Через неделю была подмалевана картина, в настоящую величину, без эскиза.
Выстраивая на холсте комнату Тайной вечери, художник создает иллюзию (которой так не хватало ему в картине Александра Иванова).
Верится в эту комнату, „триклиниум“, до иллюзии освещенную светильниками с движущимися широкими тенями по стенам от фигур апостолов, с проблесками глубокой вечерней лазури в окне, — описывал свое впечатление молодой Илья Репин.
Ге вводит нас внутрь комнаты. Входя, мы сталкиваемся с уходящим. Он заслонил свет. Не разглядеть лица. Только темный силуэт, бесшумно, как призрак, выдвигающийся навстречу. Иуда — главная интрига картины. Евангельский текст, „переведенный“ с высокого литературного стиля на общепонятный разговорный, обнаружил ошеломляющую остроту. Почему Иуда предал своего учителя? Деньги? Желание самоутвердиться? Разочарование в учителе? Или стремление к общественному благу?
Ге вспоминал, какое впечатление произвела картина на Герцена.
Он долго смотрел „Тайную вечерю“. „Как это ново, как верно“. Я ему напомнил разрыв друзей, намекнул на разрыв его с Грановским. „Да, да, это глубоко, вечно, правда“.
Картина Ге заставляла задуматься над главным парадоксом современной эпохи. Почему споры между умными людьми, стремящимися к общественному благу, приводят к разрыву отношений, вражде, не останавливающейся перед предательством? И что такое „борьба за общественное благо“ в свете христианской любви?
Осенью 1863 года Ге привез „Тайную вечерю“ в Петербург. На академической выставке она имела громкий успех. Это был первый успех художника, имевшего дар „всюду возбуждать вопросы жизни“. Картину хвалили, ругали, о ней везде говорили. Она обжигала, тревожила, не отпускала.
Ге вдруг оказался знаменитым. Для студентов Академии он стал легендой, такой же прекрасной, как легенда о „великом Карле“.
Величественный, изящный, одетый во все черное… от всей фигуры его веяло эпохой Возрождения: Леонардо да Винчи, Микельанджело и Рафаэль разом вставали в воображении при взгляде на него.
Вернувшись во Флоренцию, он окунулся в работу. Множество замыслов роилось в его голове. Они созрели внутри „Тайной вечери“, как семена зреют внутри плода: самоотверженный подвиг Христа, материалисты и идеалисты, которые никогда не понимают друг друга… Он написал две большие картины — „Христос в Гефсиманском саду“ и „Вестники воскресения“. Но он слишком спешил. Семена не успели прорасти.
Безусловными творческими удачами в этот период стали портреты. Он редко писал по заказу. Для Ге очень важно было увлечься натурой. В феврале 1867 г. во Флоренцию приехал Герцен. Ге давно мечтал об этой встрече.
Он был любимым писателем нашей молодости. Я подарил своей жене, еще невесте „По поводу одной драмы“ как самый дорогой подарок. Несмотря на то что у меня был его фотографический портрет, который он прислал мне через общего нам приятеля, впечатление при встрече было новое, полное, живое…
7 февраля Герцен писал Огареву: „Сегодня известный живописец Ге приходил с требованием делать мой портрет „для потомства“ — делает он удивительно“. 8 марта: „Портрет кончен. Это — первоклассный шедевр“.
Разговоры с Герценом о России тревожили художника. После Петербурга кружок русских флорентийцев казался слишком тесным. Но главное: здесь во Флоренции, в переулках между Санта-Мария Новелла и Санта-Кроче нельзя было услышать напряженный пульс русской жизни. „Ширь и свобода“ теперь были в России.
Ге начал собираться домой.
Петербург. „Петр I и царевич Алексей“
Он поселился на Васильевском острове, в Седьмой линии, во дворе, в невысоком флигеле русского монастырского стиля, с оригинальной лестницей, украшенной толстыми колоннами. По четвергам у Ге собирались друзья и знакомые, преимущественно литераторы — Тургенев, Некрасов, Салтыков, Костомаров, Кавелин, Пыпин, Потехин и другие интересные личности. Спорили, обсуждали новые статьи в журналах, новые книги, новые веяния в общественной жизни. Прирожденный оратор, Ге говорил много и хорошо. Он много знал… „Все, что появлялось интересного на западном горизонте нашего просвещения, было известно Ге…“
Ге вспоминал, что „именно там между нами прошло сведение о передвижных выставках, которые устроены были в Англии… Мы обсуждали вопросы, касающиеся положения художников, во мне запала мысль освободить художника от влияния покупателя на его творчество оплатой за выставку в пользу художников“.
Теперь в России эта идея стала обретать плоть. Мясоедов хлопотал об организации товарищества передвижных выставок. Ге поддержал его. Здесь важен был не только его авторитет, пригодились и его математические способности. „Новое дело движения выставок по России связывало нас в очень небольшую и тесную группу. Ге, Крамской и я были членами правления, т. е. вели все дело“, — вспоминал Мясоедов. Ге, кроме того, был кассиром, внося и в это дело обычную способность увлекаться, он придумывал свои способы ведения книг и свои приемы счетоводства.
На I передвижной выставке в 1871 г. Ге показал свою новую, петербургскую картину „Петр I и царевич Алексей“
Десять лет, прожитых в Италии, оказали на меня свое влияние, и я вернулся оттуда совершенным итальянцем, видящим все в России в новом свете. Я чувствовал во всем и везде влияние и след петровской реформы. Чувство это было так сильно, что я невольно увлекся Петром.
Картина оказалась сложной. На чьей стороне правда? Мнения зрителей разделились.
Точно две крайние противоположности людские сошлись с разных концов мира. Один — это сама энергия, непреклонная и могучая воля, великан-красавец, весь волнующийся и поворотивший свою чудную, разгоревшуюся голову к этому сыну… Он ничтожен, он презрен, он гадок в своей бледности и старообрядческой трусости…
Невольно все участие, вся симпатия зрителя переходит на царевича. Несмотря на несколько семинарский вид, в его позе, в выражении его лица, в усталой и покорно-склоненной голове есть что-то гамлетовское, привлекательно-грустное. Вы ему сочувствуете, вы его жалеете, как мученика мысли, как жертву бессмысленного террора…
Ге любил повторять, что для живописи важно первое впечатление. Первое впечатление от этой картины — холод. Холодный каменный пол, расчерченный квадратами, как шахматная доска. Темный камин. Бледный холодный свет, едва рассеивающий полумрак неуютного зала, не согретого теплом. В этом противоборстве отца и сына не может быть победителя, потому что в этой битве утрачено главное — любовь друг к другу. В исторической коллизии для художника оказался самым важным нравственный смысл исторического события.
Я взвинчивал в себе симпатию к Петру, говорил, что у него общественные интересы были выше чувства отца, и это оправдывало жестокость его, но убивало идеал.
Картина имела большой успех. Но художнику этот успех не принес настоящего удовлетворения. Для идеалиста Ге работа над сюжетами, где исторические герои, попирая христианские идеалы, утверждают государственные интересы, оказалась мучительным испытанием. После успеха „Петра и Алексея“ опять началась полоса неудач. Беспокоило финансовое положение. Художнику нестерпимо захотелось освободиться, обрести независимость.
Хутор. Л. Н. Толстой
И он круто изменил жизнь. Так когда-то поступил его отец. Купил землю. Уехал хозяйствовать, чтобы искусство было свободно.
Хутор располагался в пяти верстах от станции Плиски. Художник построил дом, чрезвычайно своеобразный.
Он был деревянный, обложенный снаружи кирпичом. Внутри он был оштукатурен и почти все комнаты были выкрашены какой-то коричневой краской, тон которой Ге очень любил… обстановка самая простая, и главное украшение комнат составляли портреты, а в мастерской картины… В так называемой гостиной на стенах висели большие портреты писателей: Салтыкова, Тургенева, Герцена, Некрасова и Пыпина. В столовой стоял раздвижной дубовый стол петровских времен.
Это был его новый мир. Комнаты, выкрашенные теплой коричневой краской. Книги. Мастерская, оборудованная системой зеркал, дающих таинственный свет. Это была отвоеванная территория свободного творчества. Теперь он мог заниматься тем, что волновало.
Трех „исторических“ картин мне было довольно, чтобы выйти из тесного круга на свободу, опять туда, где можно найти самое задушевное, самое дорогое — свое и всемирное.
Он снова обратился к тексту Евангелия. С того места, на котором остановился: Иуда накинул плащ и вышел в ночь… Ге переписал „Христа в Гефсиманском саду“. К „Вестникам воскресения“ он не возвращался. К воскресению путь пролегал через Голгофу.
Возвращение к творчеству далось художнику непросто. Хозяйственные заботы требовали много сил. Поле, сад, пчелы, холод в доме, крытом соломой. Семейные неурядицы. Все это мучило, мешало сосредоточиться на главном. Неожиданно он обрел опору. Ему попалась на глаза статья Льва Толстого: „Всегда будет это дело, и одно дело, на которое стоит положить всю жизнь… Дело это есть любовное общение людей с людьми и разрушение тех преград, которые возвели люди между собой…“
В этот момент Ге понял, что он не одинок. У него есть единомышленник, друг, который любит то же, что и он.
Теперь я мог назвать то, что я любил целую жизнь… он мне это назвал. Все стало мне ясно. Искусство потонуло в том, что выше его, несоизмеримо.
Если искусством можно служить тому, что несоизмеримо выше, значит, этим стоит заниматься. Творчество вновь обретало высокий смысл.
Страстной цикл. „Живая форма“
В Петербурге забыли о художнике Ге. Иногда кто-нибудь из прежних знакомых заезжал к нему на хутор. Рассказывали о чудачествах старика: кладет печи, читает Евангелие крестьянам, странствует по дорогам Малороссии, проповедуя где придется.
И вдруг — неожиданность: на передвижной выставке новая картина Ге. Теперь каждый год в Петербурге неумолимо будут появляться его картины: „Выход Христа с учениками в Гефсиманский сад“ (1889), „Что есть истина?“ (1890), „Совесть. Иуда“ (1891), „Повинен смерти! Суд синедриона“, „Распятие“ (1892).
Это было как камень, брошенный в тихий пруд, как разорвавшаяся бомба, как послания апостола. Публика пришла в возбуждение. Разве этот загнанный измученный бродяга – Христос? Разве позволительно так небрежно класть краску? Он совсем разучился писать, этот Ге! Уберите эти страшные картины!
Запрещенные картины! Толпы ходили смотреть последние произведения запрещенного художника… Ге вновь стал необычайно популярен. Молодые художники готовы были часами слушать этого апостола нового искусства. Никто не умел говорить об искусстве так искренне и горячо. Ге говорил им о живой форме, форме, способной передать чувство.
Не о мазках думайте и не о том, как класть их, а думайте о том, что хотите передать. Живую форму рождает живое содержание. Живой форме нельзя научиться, штудируя мертвую натуру. Учитесь обобщать, развивайте воображение. Сам он писал так, как учил: без контура, без натуры и без эскиза.
Это была новая философия искусства, где сущность становится важнее явления, где содержание подчиняет форму, деформирует ее, где экспрессия разрушает устоявшиеся каноны красоты.
В России Ге стал первым вестником экспрессионизма. Мало кто понимал его тогда. Среди коллег он слыл неудачником, погубившим свой талант. Материалисты не понимают идеалистов. Эта тема настойчиво звучит в его творчестве. „Что есть истина?“ — иронично спрашивает Пилат Христа. Реальный солнечный свет заливает плотную фигуру, выявляет ее материальность.
Реалист Репин описывает картину так: „Заходящий свет солнца блеснул живым лучом в его картину и совершенно случайно, то есть вполне художественно, как природа, как Бог, осветил беспристрастно спину Пилата, коридор римского характера, а Христа оставил в тени, тронув только часть его ноги и подол хитона. Этот горячий луч залил ярко квадратики пола из белого и черного мрамора и рефлексом отсюда, снизу осветил все тени пыльным теплом“. Освещенный Пилат — это реально, это очевидно. Истина — то, что очевидно?
Теневая половина картины почему-то Репина не заинтересовала. Написана она принципиально иначе. Если ясно очерченная фигура Пилата настойчиво утверждает себя в пространстве, то затененная фигура Христа обнаруживает метафизическую глубину. Коричневатый цвет его хитона оказывается царственным пурпуром, где космическая синева проступает сквозь темный красный. Там, где солнечный поток, щедро изливающий свет на Пилата, дотрагивается до одежд Христа, художник слегка намечает контуры, и фигура теряет плотность, как будто ускользает от властного натиска реального мира. Голос истины слышен в тишине. В тени проступает фантастическая красота, драгоценной мозаикой преображаются каменные плитки пола.
Старого художника перестали интересовать материалисты. Этот спор был для него окончен. В своей последней картине „Распятие“ он отрезал часть холста, где был крест с нераскаявшимся разбойником. Человек, не способный уверовать, был лишним в его картине. „Распятие“ — последнее послание художника Ге.
Написать ее надо так, чтобы зритель вынес впечатление ужаса. Ведь Христос на кресте кричал.
Умер Ге скоропостижно 1 июня 1894 года в двенадцатом часу ночи.
…Никакие внешние стороны искусства не дороги, а дорога та разница, которая показана между тем, чем мы должны быть, и тем, что мы есть… (из речи Н. Н. Ге на Первом съезде русских художников 30 апреля 1894 г.).